История розги, том II
ГЛАВА XIX
Телесные наказания женщин в Испании
По словам известного испанского историка Кольменара, в средние века в Мадриде, существовали процессии флагеллянтов, о которых я говорил в первом томе. В церемониал этих процессий входило столько же религиозного, сколько и любовного отношения к женщине. Но я предпочитаю предоставить слово самому историку. Вот что он пишет:
"В этих процессиях принимали участие все кающиеся или флагеллянты, стекавшиеся со всех кварталов города. На голову они надевали очень высокий, белый полотняный колпак в виде сахарной головы, с передней части его спускалась широкая полотняная полоса, которая закрывала лицо. Среди участвующих, конечно, были лица, подвергавшие себя публичной флагелляции, движимые чувствами действительной набожности; но другие практиковали ее, чтобы угодить своим любовницам; подобная галантность была совершенно оригинальной и неведомой другим народам. Эти милые флагеллянты надевали белые перчатки и такого же цвета ботинки, рубашку, рукава которой были украшены лентами, на голове и на плаще была лента любимого цвета.
Они бичевали себя по вполне определенным правилам веревочной плеткой, на концах хвостов которой были вплетены кусочки стекла. Тот, кто сек себя с большей силой, считался более мужественным и достойным большого уважения.
Эти странные влюбленные, проходя под окнами своих дульциней, наносили себе более сильные удары. Но в то же время все эти флагеллянты выражали свое восхищение и перед встречными женщинами, особенно если они были хорошенькие, в таком случае они старались, чтобы несколько капель их крови попало на них. Если даме нравился флагеллянт и она хотела отнестись благосклонно к его ухаживанию, она поднимала свою вуаль.
В те времена многие жены находили, что из-за телесного наказания, которому подверг ее муж, не стоит особенно огорчаться. Некоторые из них даже находили удовольствие в этих побоях. Муж, бьющий жену, доказывает, что он дорожит ею, иначе он не старался бы ее исправить наказаниями.
В то время подобного взгляда придерживались почти все народы. Раньше, когда на жену смотрели почти как на рабыню, дело обстояло совершенно иначе: за малейшую провинность муж приказывал сечь ее своей прислуге и, вероятно, подобное унижение не доставляло ей большого удовольствия. По видимому, в Испании мужья или любовники, приказывающие пороть своих жен или любовниц, не пользовались от них за то большим уважением, если судить по рассказу знаменитого Сервантеса — "Ринконет и Картадийо".
"...Только что Мониподио, капитан королевской гвардии, начальник караула, собрался поужинать в компании двух веселых молодых дам, как в дверь сильно постучались. Мониподио прицепил шашку и, подойдя к двери, грозно спросил:
"кто там?" — Никто, это я только, Ваше Высокоблагородие, Фагарот — караульный,— пришел доложить вам, что вот тут стоит девушка—Юлия Каригарта, вся растрепанная и в слезах, как будто с ней приключилось ужасное несчастье. Действительно, за дверью слышались женские всхлипования.
Услыхав их, Мониподио отворил дверь. Он приказал Фагароту вернуться в караульный дом и в другой раз не сметь так громко стучать в дверь, что тот обещал исполнить...
В то время как Мониподю отечески журил караульного за слишком сильный стук в дверь, в комнату вошла Каригарта, девушка из разряда тех же особ, с которыми капитан собирался весело провести время. Волосы у нее были распущены, лицо все в синяках, и, лишь только она вошла в комнату, как упала на пол... 06е гостьи капитана бросились ей на помощь. Облив лицо водой и расшнуровав ее, они увидали на груди тоже много синяков. Как только девушка пришла в себя она стала кричать! "Да поразит Правосудиие Бога и короля этого бессовестного разбойника, труса, мошенника, которого я уже не раз спасала от виселицы, хотя у этого молокососа еще молоко не обсохло на губах. Что я за несчастная женщина! Посмотрите на меня,— я потеряла свою молодость и красоту ради такого негодяя и неисправимого бездельника!"
— "Успокойся, Каригарта", сказал Мониподю", "я, ведь, здесь и готов оказать тебе полное Правосудие. Расскажи, в чем дело. Ты потратишь на свой рассказ больше времени, чем я на наказание твоего обидчика. Скажи, ты серьезно с ним поссорилась и хочешь, чтобы я за тебя отомстил ему, тогда скажи только слово..."
— Поссорилась! Я бы очень была рада только поссориться! Я скорее готова отправиться в ад, чем сесть с таким мерзавцем за один стол или лечь с ним вместе в кровать!" И подняв платье до колен, даже немного выше, она показала свои ляшки, которые были все в грязи и синих полосах, затем продолжала:
"Вот полюбуйтесь, как меня отделал этот негодяй Репо-лидо, который обязан мне больше своей матери! И вы знаете за что? Разве я дала ему малейший повод? Ровно никакого! Он избил меня за то только, что проигравшись до последнего гроша, этот разбойник послал ко мне Кабрило, чтобы я прислала ему тридцать реалов, а я дала только двадцать четыре. И одному Богу известно, как тяжело они мне достались! Вместо того, чтобы отблагодарить меня, он решил, что я точно украла из той суммы, которую он надеялся получить в своем пылком воображении... Сегодня утром он увел меня в дальние поля, что за королевскими садами; там под одним каштановым деревом раздел меня совершенно до нага и, сняв с себя свой ременный пояс, не смотря на мои мольбы и крики, стал безжалостно пороть меня им по чем попало; он даже не снял с пояса пряжек!.. Драл он меня до тех пор, пока я не потеряла сознание. Вот полюбуйтесь на следы такой ужасной порки!.."
Мониподю обещал, что обидчик будет жестоко наказан, как только его разыщут и приведут сюда." Не бойся, Кари-гарта, у меня дивные розги и я шкуру ему спущу!"
Одна из барышень, гостей капитана, стала также утешать Каригарту и говорить ей:
"Я бы многое дала, чтобы со мной случилось подобное с моим другом; не забывай Каригарта, что кто сильно любит, тот сильно и наказывает! Когда наши бездельники секут нас или просто колотят,— значит они нас любят... Сознайся, после того, как он тебя избил до полусмерти, я уверена, он тебя приласкал разочек?"
— Как разочек?! Да ты очумела! Он уговорил идти домой и мне даже показалось, что у него были слезы на глазах после того, как он меня так жестоко выпорол".
Инквизиция! Вот слово, при произнесении которого у вас, невольно в воображении рисуются картины самых жестоких сцен!
Мы знаем, как изобретателен был ум по части пыток.
Китайцы, как известно, считающееся мастерами по части причинения страданий преступникам, не в состоянии были изобрести решительно ни одного самого ужасного истязания, которое не было бы в ходу в страшных тюрьмах, где были заключены еретики.
Инквизиционные суды возникли в латинской Европе, где католицизм торжествовал свою победу помпой и роскошью своих религиозных церемоний.
В течение долгих веков, благодаря ему, в набожных городах разносился запах горелого человеческого мяса. Ведь
каких-нибудь всего полтораста лет назад людей жгли на кострах!
В своем труде я не собираюсь вовсе говорить подробно о пытках в тюрьмах Инквизиции.
Пабло Воиг и Павел де Сент Виктор, особенно последний, в своем замечательном сочинении "Люди и Бог", говорят о флагелляции в Испании.
Последний рассказывает разные подробности о сектах флагеллянтов и дает вообще много подробностей о флагелля-ции с сладострастной целью.
Что касается до Пабло Воиг, то он сообщает, что в 1640 году, на одной из городских площадей города Мурсий была публично наказана розгами маркиза Мерседес Ажийо. Ее секли, предварительно раздев до нага, что вызвало громадный скандал во всей Испании, где подобные наказания не производились публично, чтобы не оскорблять высокого целомудрия испанцев.
Кальвинист Базер, из Цюриха, известный своими проповедями против пьянства и незаконных связей, рассказывает, что однажды ему пришлось быть в городе Саламанке. Его внимание было поражено встреченной им процессией с осужденными женщинами. Тут были все совсем молоденькие девушки, смуглые, с блестящими от слез глазами, большею частью еврейки. Почтенный философ полюбопытствовал узнать, к какому наказанию они приговорены. Ему сообщили, что их везут в монастырь "Девичий", где их будут наказывать розгами, при чем во время наказания монашенки будут петь духовные песни, подходящие к грехам этих еретичек.
Вольтер сообщает тоже, что иногда секли розгами под аккомпанимент церковного органа. Вообразите, до чего человек мог додуматься, чтобы пороть розгами под орган или пение духовных песен! Правда, это хотя немного нарушает монотонность подобных церемоний и все-таки дает известный местный колорит наказаниям розгами в древней Иберии.
Но наказание розгами, которому подвергали провинившихся девушек в "Девичьем монастыре" было вовсе не такое, чтобы можно было шутить.
Дело не ограничивалось тем, что было поднято несколько женских юбок и отшлепано несколько женских крупов.
Нет, тут лилась кровь, в цвет которой окрашено кардинальное облачение, из комнаты, где наказывали девушек, неслись отчаянные крики от истязаний, которым их подвергали.
Монаха, вооруженного розгами или плетью, ничто не способно было смягчить -— ни молодость, ни красота еретички-девушки.
Привязанная к позорному столбу или растянутая на скамье, девушка должна была оставить всякую надежду; ей не предстоит вынести известное число ударов розгами или плетью... Ее будут пороть даже не до тех пор, пока устанет монах палач, а пока кровь не польется ручьем, пока она не умрет...
Эти молодые женские тела, извивающиеся под ударами розог или плетей подобно змеям, представляли ужасное зрелище.
Вы напрасно станете искать в глазах секущего монаха малейшего признака сожаления... Он совершенно равнодушен, как машина бездушная, даже к прелестям самым секретным, которые обезумевшая от боли девушка выставляет на показ без всякого стыда...
Еще на днях (в октябре 1909г.), под давлением католических монахов, был расстрелян невинный патриот Феррера, настаивавший на том, чтобы народная школа была светской и не находилась в руках монахов. Гнусный поступок испанского правительства вызвал негодование во многих странах. Во Франции и Италии произошли забастовки, народные манифестации, окончившиеся столкновениями с полицией; были даже убитые и раненые с обеих сторон.
В Испании, где католицизм проникает всюду и проявляет часто совсем неуместное своевластие, не все обстоит благополучно среди этого наиболее преданного народа.
История знаменитого Антония Переца и его сотоварища Филиппа II представляет одну из самых кровавых страниц, которую только превосходит история завоевания Южной Америки.
Это было время полного торжества розог и плетей, за которое расплачивались несчастные туземцы.
Я не считаю себя компетентным описывать все тогдашние трагедии или пытки. Могу только заметить, что даже в наше время, до войны Испании с Северо-Американскими Соединенными Штатами, иезуиты являлись полными господами на острове Куба и не стеснялись подвергать телесному наказанию кого угодно.
В газете "Таймс" была подробно рассказана история, как две молодых девушки-негритянки, виновные в том, что попались на глаза монаху в довольно легком одеянии, были, по приказанию монаха, схвачены и приведены в монастырь иезуитов, где их раздели, растянули на скамейке и наказали розгами настолько жестоко, что они потеряли сознание. Мало того, монахи заставили перед их окровавленными телами дефилировать негритянских мальчиков и девочек.
Наглядное обучение, сказали бы педагоги!
Но возвратимся к Инквизиции, продолжавшейся много веков, в течение которых женщин секли потому что телесные наказания были вообще в тогдашних нравах, а также потому, что на подобные истязания смотрели как на одно из тысячи средств пытки. Но изобретательность пытальщиков не остановилась на нем, и они придумали для евреев такие ужасные истязания, которые только могли зародиться в их развращенном воображении.
Тело допрашиваемых с "пристрастием" (под пыткой) женщин всегда подвергалось истязаниям, которые нередко вдохновлялись далеко нецеломудренной жестокостью.
Не трудно представить себе, как должно было возбуждать умы, извращенные половым воздержанием, зрелище обнаженных и обезумевших женщин.
Отсюда до удовлетворения своего возбужденного сладострастия оставался один шаг, который довольно часто переступался, в чем легко убедиться, если не полениться порыться в мемуарах современников.
Среди испанских девушек, наказанных телесно, я могу указать на Консепцию Нунец. Случай с этой совсем юной барышней настолько типичен, что перед нами, как живая, встает вся эта бурная и кровавая эпоха.
Передавая этот случай, я постараюсь, по возможности, сохранить местный колорит языка историка Жуанеса, у которого я его беру.
Консепция Нунец. Лишь только вечерняя прохлада спускалась на апельсиновый лес и воздух наполнялся резким ароматом бергамотов, Консепция Нунец шла в церковь, где долго перед ликом Мадонны молилась за упокой усопших.
Это была маленькая деревенская церковь, освещавшаяся несколькими свечками, криво поставленными в паникадила на хорах.
Завернувшись в свою черную мантилью, Нунец преклоняла колена перед алтарем, рассыпав на плитах лепестки из розы, приколотой в ее черных, как смоль, волосах.
Консепция, дочь мясника Антония Нунец, была самая красивая девушка в своей деревне,— маленькой деревушке на берегу Средиземного моря.
Вся деревня жила добычей от моря и почти все жители были рыбаки. Девушки не отличались недоступностью, были веселы и занимались..., на счет их добродетели ходили самые неблагоприятные слухи.
Они не выходили замуж, так как, обыкновенно, растрачивали "капитал" честной девушки. Достигши семнадцати лет, они поступали в какую-нибудь труппу странствующих актеров или отправлялись в Мадрид, где поступали в дома терпимости.
Морской воздух, ветер с гор и аромат апельсиновых рощ придавали их смуглым, золотистым телам эластичность вполне спелого плода, запах которого сводил с ума сердца мужчин.
Бесспорно самой прекрасной между ними была Консепция Нунец.
Высокая и дородная, с талией более тонкой, чем обыкновенно у испанок, она соединяла с прелестью своего соблазнительного стана еще грациозное личико с правильными чертами.
Стоило раз увидать ее глазки, большие и темно-синие, ее розовый ротик, где ряд зубов походил на жемчужины в атласном розовом футляре, как вы безнадежно погибли и готовы были продать свою душу Сатане. Консепция отлично знала, какое очарование она внушала мужчинам.
Она походила на те тропические деревья, которые соблазняют своей тенью и плодами усталого путника и причиняют смерть раньше, чем он отведает их.
Она уже знала тайну любви,— еще будучи совсем маленькой девочкой она любопытными глазенками смотрела вместе со своим другом, таких же лет мальчиком, как бык выражал свой любовный восторг, крепко обнимая корову.
В четырнадцать лет, уже совсем пленительная женщина, она стала любовницей одного восемнадцатилетнего матроса, погибшего вскоре во время бури в море.
Консепция ходила молиться за упокой души своего возлюбленного в крошечную деревенскую церковь, где Мадонна осушала слезы всех верующих.
Но новая любовь заставила забыть прежнюю. Красавица брюнетка познала другие объятия. Она была на верху блаженства, когда близко сошлась с одним мясником, красивым, как Антиной.
С этих пор Консепция была похожа на ядовитый цветок, один аромат которого убивает; мужчины дрались из-за нее, и палки с ножами были в ходу круглый год.
Ревность разделила молодых мужчин, которые сердца свои бросили к ногам красавицы девушки; а она раздавала свои благосклонные взгляды направо и налево, как бы пронзая ими грудь, так как из-за них обыкновенно происходили драки на ножах.
"Мюжер (испанское слово, значит женщина). У нее в глазах кинжалы, а мы перед нею, как годовалый бык перед шпагой тореадора"! говорил Мануило Карриес, самый высокий, самый сильный и самый богатый из рыбаков побережья.
И этот ловкий и здоровый, как юный бог, малый любил Консепцию, но она не любила его или, по крайней мере, этого не было заметно.
Когда она черпала воду из колодца, делая своим телом сладострастные колебания, которые положительно приводили в исступление всех мужчин, она видела, что в тени за ней следит пара черных глаз, как дикое животное следит за барашком, пришедшим на водопой.
Консепция не боялась нисколько. Она хохотала от души, показывая при этом свои очень маленькие зубы и розовые десны.
— "Эй, Мануило, напрасно прячешься, я тебя видела... Ты все еще меня любишь"? Влюбленный, пойманный, с досадой скрывался в чаще кактусов и алоэ, выражая свое бешенство ударами ножа в стволы деревьев.
Иногда, после жестокой внутренней борьбы, когда он сознавал себя побежденным, он робко подходил к молодой девушке, улыбающейся и смотрящей на него благосклонно.
— "Когда же ты меня полюбишь?"
— "Когда? Вот забавный вопрос! Нет, ты подумай, разве я обязана тебя любить... А между тем ты мне далеко не противен, нет ты мне не противен. Я полюблю тебя, как только сделаешься тореадором!"
Это означало тоже самое, что никогда, так как бедный Мануило не имел ни малейшей склонности к трудному искусству борца с быками.
Он возвращался домой разбитый, удрученный и полный ненависти ко всем тем, которые пользовались ласками Консепции.
Раз утром, когда все рыбаки были совсем уже готовы, чтобы выйти на рыбную ловлю в открытое море, лодка Мануило оставалась на песке, в то время как все остальные весело покачивались на воде, как бы подсмеиваясь над ней.
Мануило в ту же ночь уехал, унеся с собой свои сети и все свои сбережения.
Когда эту новость сообщили Консепции, то она весело и дерзко рассмеялась.
— "Он вернется", сказала она, "я знаю, где он находится, он уехал в город, чтобы наняться в шуло (помощники тореадора)...
Но его не возьмут и вы увидите, что завтра он опять будет среди нас".
Но ни завтра, ни послезавтра, ни в течение многих следующих дней никто не видал Мануило.
Именно в это время,— ровно год как уехал Мануило,— торговец быками, богатый и веселый человек, увез с собой Консепцию, оставшись очень доволен ею после того, как провел с нею три ночи в деревне.
С отъездом ее в деревне стало уныло, как в саду без цветов, в птичнике без птиц, но за то в деревне. молодежь перестала драться.
В узких улицах, окружающих королевские цирковые арены в Мадриде, в час когда сентиментальные влюбленные распевают любовные романсы под балконами своих возлюбленных,— сквозь щели закрытых ставень одного кабачка пробивался желтый луч от еврейской лампочки.
Это был трактирчик, где по вечерам собирались шуло, пикадоры и вообще темные личности, которые, обыкновенно, бродят за кулисами цирковых арен.
Слышались звуки гитары, какой то глухой сдавленный голос напевал популярный романс, шумел басский барабан, раздавался веселый смех женщин и площадная брань во всех четырех концах низкой и полной табачного дыма зале.
Среди комнаты стоял чрезвычайно длинный стол, за которым каждый из собутыльников мог свободно расположиться с локтями на столе и поглощать вино, подаваемое кабатчиком.
На первом плане вырисовывалась на стене тень Мануило, сильно похудевшего, благодаря жизни, полной приключений.
Он служил простым рабочим на королевских аренах. Желая во что бы то ни стало осуществить свою мечту и сделаться тореадором, которому бы аплодировали все хорошенькие дамы Мадрида и в особенности Консепция Нунец, веселое личико которой рисовалось ему не раз в его воображении.
Вошел высокий, сухой и мускулистый молодой парень, неся на руках свернутую шаль.
— "Здорово, ребята!" сказал он, "синьора еще не пришла?"
После того, как трактирщик отрицательно кивнул головой, он сел к столу и, взяв гитару, стал играть какую-то "хабанеру" с довольно страстными звуками.
Женщины повысыпали из всех углов; опрокинув корпус назад, выпятив сильно круп и высунув руки вперед, они стали танцевать с разными телодвижениями.
— "Анда! Анда! Олле! Олле!" Мужчины хлопали в ладоши в такт.
— "Синьора... синьора!"
Высокая молодая девушка, стройная, с матовым цветом лица, блестящими глазами от страсти, вскочила на стол ловким кошачьим прыжком.
— "Олле! Олле!"
Заиграли три гитары, раздался звук кастаньет и Мануило, весь бледный встал и ушел в темный угол комнаты.
Красавица Консепция танцевала вместе с другими публичными женщинами недалеко от стола.
Он думал, что все это — сон, но нет, это не было видение,— его руки касались легкой материи шарфа прелестной Нунец.
Совершенно опьяневший от ревности, от отчаяния, он сидел в своем углу, потеряв всякую способность к размышлению; перед его глазами, в вихре танца кружились обожаемые формы и он слышал шум юбок, его обдавало запахом, приводившим его в полное безумие.
Под резкие звуки гитар и бубен, под веселый припев "олле", девушки с высоко вздымавшеюся грудью медленно раздевались.
Тогда сладострастная балерина стала со спокойным бесстыдством мимировать возбуждающей танец папиросниц.
Многие писатели говорили о грубой сладострастности этого танца.
Женщина берет в рот сигару, зажигает ее, держа руки в бока.
Она кончает танец, вынимая изо рта сигару и вставляя ее в... другое место.
Среди смеха, плоских шуток пьяных людей Консепция стала также танцевать танец папиросниц, не сократив даже его финального жеста...
Раздался гром аплодисментов, женщины прыгали от радости, мужчины чокались стаканами с вином, проливая его на стол.
Консепция, задыхающаяся, раскрасневшаяся одевалась, прикрывая шалью свои обнаженные плечи и грудь.
Вдруг блеснул нож и пронзил насквозь материю,— это был нож Мануило.
Но он промахнулся,—кто-то подтолкнул ему под руку и оружие оцарапало только кисть руки молодой женщины, которая стала кричать, что есть силы.
Затем раздалась площадная брань, началась драка и тот, кого величали Жозе бросился на Мануило.
В углу Консепция стонала, перевязывая себе руку салфеткой.
На дерущихся бросились и их развели. Они ругали друг друга и показывали кулаки.
Тогда патрон, до сих пор не вмешивавшийся, и все время сохранявший полное спокойствие, взял Мануило за плечи и вытолкнул вон на улицу.
Снова появилось вино и попойка продолжалась до самой зари.
Консепция, опираясь на руку Жозе, уже забыла танец, Мануило и свою рану.
Жозе смотрел на нее влюбленными глазами...
Солдаты Наполеона I наводнили Испанию и одерживали легкие победы в стычках с гверильясами.
Можно сказать, что красавицы испанки были не менее упорны в своей ненависти к неприятелю, чем сами испанцы и если французские солдаты могли хвастаться победами, то, конечно, только не любовными.
Гордые черноволосые девы отчаянно сопротивлялись и уступали только насилию французов.
Впрочем, как среди мужчин всегда находятся изменники, так и между женщинами встречались изменницы.
В глазах пылких испанских патриотов достаточно было малейшего знака симпатии к неприятельским солдатам, чтобы быть обвиненным в измене родине.
Было несколько девушек, которые, соблазнившись красотой гусар или драгун, капитулировали без всякого сопротивления.
Они за это жестоко платились, стоило им только попасть в руки банды патриотов, как их подвергали жестокому наказанию розгами, или плетьми, оканчивавшемуся, обыкновенно смертью, после мучительной агонии.
Самым беспощадным из этих импровизированных судей был, конечно, высокий, худой молодой человек с фанатическим лицом священника; его звали все "Монажийо"; внушаемый им ужас был настолько велик, что французы обещали большую премию тому, кто доставить его им живым или мертвым.
О "Монажийо" говорили во всех концах Испании, и слава о его подвигах способствовала возрождению у многих надежды на освобождение страны от французов.
Консепция Нунец была именно из числа женщин, не оказавших сопротивления неприятелю. Прежде всего потому, что ее профессия давала ей возможность очень легко вступать в связь с красивыми французскими лейтенантами.
Она становилась все красивее и красивее и была способна вскружить голову всем мужчинам, даже самому "Монажийо".
С лицом непорочной девственницы, на вид кроткой, но в действительности коварной, Консепция очень походила на обманчивые поверхности глубоких болот или на те роскошные, но ядовитые цветки, что растут на берегах гниющих вод.
У ней была интрижка с одним драгунским лейтенантом, потом с гусарским капитаном, затем случай свел ее с адъютантом четвертой кавалерийской бригады.
Она отнюдь не скрывала своей страсти к военной форме, а кирасы, латы и другие украшения наполеоновских солдат являлись для нее самым лучшим возбуждающим средством.
Уже таково свойство женского ума: последствия имеют мало связи с причиной.
Консепция не могла видеть без сладострастного трепета золотых шнуров гусарского мундира.
Она сошлась с совсем юным офицером, убедившим ее последовать за армией, двигавшейся на Сарагоссу.
После многих колебаний прелестная куртизанка согласилась на его предложение и последовала за армией в экипаже, запряженном четырьмя мулами, которых меняли на каждом привале.
Не без замирания сердца, смешанного с трепетом, она смотрела на кивера солдат, конвоировавших ее; ей вдруг приходила в голову сумасбродная мысль считать их число, которое всегда ей казалось слишком недостаточным.
Во время движения отряда по узким лесным тропинкам, не раз происходили перестрелки с испанскими народными ополченцами (гверильясами). Тогда она вспоминала свою маленькую деревенскую церковь и усердно молила свою прежнюю Мадонну, чтобы последняя пуля сразила ее,— так как она предпочитала скорее смерть, чем попасть в руки фанатических гверильясов.
Как нарочно в отряде, за которым она следовала, постоянно шли рассказы о смелых подвигах "Монажийо". Но все были спокойны, полагая, что если нападение и возможно, то его можно ожидать на хвост колонны, где могла достаться хорошая пожива, чем на их отряд, где добыча была бы совсем ничтожная.
Однако, раз ночью во время перехода их отрядом маленького тесного ущелья, сплошь поросшего кактусами и другими растениями, раздались вдруг выстрелы, затем из засады выскочило несколько человек с кинжалами в руках н набросились на хвост, колонны.
Произошла короткая борьба, раздалось еще несколько ружейных выстрелов. один мул жалобно мычал.
Все солдаты конвоя были перебиты и их трупы .валялись на краю дороги. Консепция, еле живая от страху, лежала в опрокинутом экипаже, притаив дыхание, рассчитывая. Что ее не заметят
Кто-то громко прокричал: ищите хорошенько, она должна быть тут… Вот там.... Нет... аа!"
Одна рука, затем две или три другие осторожно освободили ее из под экипажа.
Как только она была вынесена из под экипажа, ее крепко связали ремнями, засунули в рот кляп н, как мешок, бросили на носилки из ветвей, которые два человека понесли беглым шагом.
Она положительно не могла сделать ни малейшего представления о невольном путешествии, совершенном ею.
Обезумевшая от страха, глядела она на звезды, горевшие на небе, издавая по временам глухое рычание, заглушаемое кляпом во рту.
Среди молчания ночи она ясно расслышала звон колокола... Это был монастырь Санта-Фэ, где была главная квартира "Монажийо".
Консепция на другой же день предстала перед судом, членами которого были сам "Монажийо", Жозе из Кордовы и один бакалавр из Саламанки, занимавшийся медициной в память одного из своих братьев, погибшего на виселице.
Саламанкский бакалавр сам присутствовал при повешении своего брата и бесчисленное число раз рассказывал о последних его минутах. Это был человек жестокий и бесстрастный; он сражался просто по страсти к подобным приключениям и ему было мало дела до Испании. Он дрался раньше за Англию, за еретиков на каком-то корабле,— он потому сражался за "Монажийо", что эта война, состоявшая вся из нечаянных нападений и засад, была ему особенно по душе.
Вот из каких лиц состоял трибунал; было велено привести Консепцию. Она вела себя, как ведут в подобных случаях знаменитые кокотки. Она только и знала, что рыдала и ползала перед судьями па коленах.
— "Гнусное животное", закричал на нее "Монажийо" с поднятыми кулаками, "ты путалась с врагами веры, с слугами дьявола, будь готова теперь предстать перед престолом Всевышнего и искупить своя злодеяния под ударами плети... Молись, чтобы Господь простил тебя"!
— "Пощади! Пощади меня! Божия Матерь спаси меня"!.. Молодая женщина, выкрикивая эти слова, продолжала ползать на коленах, обнимая руками колена то одного, то другого судьи.
Два человека принесли в это время тяжелую скамейку и поставили ее посреди комнаты со сводами, напоминавшей готическую часовню.
— "Разложите ее, как змею, совершенно голою на скамейке... Как самое презренное животное!" Приказал "Монажийо", подойдя одновременно сам к скамье.
Консепция и не помышляла даже о сопротивлении. В миг ее раздели, разорвав в клочья платье и белье, в которых она больше не будет уже иметь нужды. И вот молодая женщина предстала обнаженная во всей своей дивной красе.
Грубо двое мужчин своими мозолистыми руками взяли за ноги и за руки и разложили ее на скамейке.
Ее должны были сечь до смерти, что она знала, и молила теперь Бога послать ей скорее смерть.
Один импровизированный палач взял плеть, которая была сплетена из трех кожаных полос; на концах ее были узлы с вплетенной в них проволокой. Он вытянул плетью несчастную, раздался нечеловеческий крик.
Затем посыпались следующие удары. "Монажийо" бесстрастно присутствовал при истязании...
Наконец она испустила дух...
"Монажийо" опустился на колена перед ее телом; потом встал, взял ее за голову и поцеловал.
Так погибла бедная Консепция Нунец, виновная в том только, что сильно подчинялась капризам своей молодой крови...
Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
Re: Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
История розги, том II
Глава XX
Флагелляция в Англии
В общественном мнении цивилизованных народов сложилась легенда, верная или неверная, что наша страна является особенной поклонницей березовых розог.
Я видел гравюру одного известного французского художника, изображающую английский семейный очаг.
Отец и старшая сестра читают Библию, а мать приготовляется наказывать розгами прехорошенькую девочку лет десяти, которая плачет и рвется. Под рисунком такая подпись: "Маленькие английские девочки очень хорошенькие, но их очень часто секут розгами"!
Я, к сожалению, должен признать, что у нас еще в большом ходу наказание детей розгами.
Что же касается разных исповедей молодых девушек в возрасте восемнадцати лет и старше, наказываемых в наше время розгами, то это - чистейшие басни, если не считать крайне редких исключений.
В старину в наших тюрьмах секли женщин. Этот способ наказания был распространен повсюду в Соединенном королевстве.
Виновных наказывали на массивной скамье, имевшей ремни для привязки. Женщине читался приговор, осуждавший ее на наказание розгами или плетью. По прочтении приговора она должна была лечь на скамейку животом. Ее привязывали к ней ремнями за руки и ноги. В таком положении она едва могла шевелиться и была в полной власти палача.
Затем поднимали платье и юбки до самой головы, обнажая спину, круп и ляжки.
Затем по знаку начальника тюрьмы начинали сечь. Раздавались нечеловеческие крики... Обыкновенно секли очень жестоко, после чего наказанную отводили в камеру, часто в бессознательном состоянии.
При Елисавете женщин нередко наказывали публично. Наказание производилось на тюремном дворе, который в тюрьме Уат-Шапель в Лондоне был очень мал, чтобы вместить всех желающих присутствовать на подобном зрелище.
Вот как современный хроникер описывает одно из подобных наказаний: "Когда мы прибыли на тюремный двор, то уже на нем была большая толпа народу, которую с трудом сдерживало около двадцати городовых.
Тут собрались все подонки Лондона. Женщины бесцеремонно толкали всех, протискиваясь, чтобы лучше видеть. Это были большею частью публичные женщины, из которых многие уже были знакомы с розгами или плетью Чарльза (имя палача).
Весь этот народ кричал, жестикулировал, отпускал плоские шутки и переговаривался на особом жаргоне.
На грубые шутки отвечали площадной бранью. Несколько нянек и мастериц тоже затесались в эту толпу, чтобы посмотреть, что будет происходить. Следует заметить, что большая часть зрителей не могла ничего видеть...
Наконец толпа заколыхалась и двинулась вперед, но городовые грубо ее осадили назад.
"Вот она! Вот она!"
Наша карета застряла как раз против тюремных ворот. Толпа ее окружила, многие, несмотря на протесты кучера, взобрались на верх ее, на колеса... Сами мы уселись на козлы и могли видеть все превосходно.
Моя спутница - Елена - вся побледнела и прижалась ко мне.
Мы увидали, как маленькая дверь тюрьмы отворилась, и на пороге ее появилась женщина, одетая в арестантский костюм - полосатую рубашку и красную шерстяную юбку. Насколько можно было различить издалека, она была совсем молоденькая и очень недурна собой. Несчастная, еле живая, втянула голову в плечи и смотрела по сторонам безумными глазами... За нею шел судебный пристав, судья в парике, два или три офицера ирландского полка. Руки у нее были связаны сзади веревкой, конец которой держал палач. В это время два помощника устанавливали скамейку для наказания.
На эти приготовления потребовалось очень мало времени. Небольшой отряд солдат выстроился перед дверью. Помощники палача взяли девушку, которая стала кричать, грубо разложили ее на скамье и привязали к ней за руки и ноги. Палач поднял и завернул ей на голову красную юбку и стал сечь. Палач вертел свою плеть-девятихвостку, как ручку шарманки; девять хвостов хлопали по телу, тело краснело, пухло, местами струилась кровь...
Елена, вся красная, отвернулась в сторону - ей было стыдно смотреть на обнаженное тело женщины.
Наказываемая все время дико кричала, но палач спокойно продолжал ее пороть. Ей было дано тридцать ударов.
"За что же меня наказывают?.. Пощадите... Нешто возможно!.. Нешто возможно?!" - кричала наказываемая в промежутки между ударами плети. Под конец, впрочем, она только стонала и вскрикивала.
Когда ей был дан последний удар, то спина, ляжки и оба полушария крупа, еще недавно белые, как-то вздулись и были от крови сплошь красные, хотя, по словам подошедшего ко мне начальника тюрьмы, ее наказывали не особенно строго - в "полплети", т. е. палач держал плеть за середину, там, где ствол плети переходит в девятихвостку.
На дворе в толпе раздались смешки.
Наконец наказанную отвязали, палач спустил ей юбку и дал ей что-то выпить. Бледная, как смерть, она стояла; крупные слезы катились у нее по щекам. Затем, опираясь на помощников палача, она скрылась в двери тюрьмы, которая за ней захлопнулась.
Я никогда в жизни не забуду этого наказания. Свист плети о тело заставлял болезненно вздрагивать у меня сердце. Мгновения между двумя ударами плети тянулись, как вечность. Пристав считал удары.
Елена дрожала, как осиновый лист, и повторяла: "Пойдем отсюда скорее!"
Городовые очистили тюремный двор от толпы и освободили нашу карету, дав нам возможность уехать".
Наказание, подобное описанному нами, считалось классическим, и церемониал его никогда не изменялся.
Народные картины, а в особенности карикатуры, довольно часто изображают сцены телесного наказания женщин.
Хогарт, а позднее Роуландсон посвящают ему несколько страниц.
Последний особенно был большой любитель женских крупов и сумел их изобразить в самых интересных положениях.
Кто не знает знаменитую "Лестницу" этого великого художника?
Забавная и пикантная сцена, где семь или восемь дам молодых и в летах падают и пересчитывают десяток ступенек, показывая всю прелесть своего солидного или миниатюрного крупа.
Впрочем, это было во вкусах той эпохи. Все современные карикатуры, по-видимому, только и стараются выставить прелести женских крупов.
В материале не было недостатка: то очаровательная маркиза при выходе из кареты спотыкается и падает, показывая свой очаровательный круп королевскому принцу; то девочка-подросток отправляет в углу естественную потребность, а ее мамаша закрывает ее от любопытных взглядов прохожих.
С подобною же целью эксплуатировалось телесное наказание, которое потому и не могло ни у кого вызвать слез сожаления, что было слишком часто вышучиваемо. Каждому невольно рисовался образ женщины в положении маленькой девочки.
Между множеством подобных эстампов в жаное Роуландсона я обратил внимание на один из них, изображающий наказание Бетти.
Я вовсе не намерен сделаться историографом Бетти, но меня она заинтересовала тем, что ее часто секли розгами и плетью за различные проступки, как-то: пьянство, оскорбление городовых и т. п.
Она была очень хорошо знакома с тюремной скамейкой. она не придавала особенного значения порке и предпочитала подобным образом расплачиваться за свои проступки, чем отсиживать за них в тюрьме. Она объясняла даже, что твердостью своего крупа и его развитием она обязана главным образом тому, что ее слишком часто секут.
По обычаю она давала на чай палачу Чарльзу, чтобы он не слишком сильно давал ей первый удар розгами или плетью.
Обыкновенно этот первый удар наносился со страшной силой, последующие удары давались сравнительно мягче. В конце концов, это было выгоднее для наказываемой.
Карикатура изображает Бетти на скамейке, готовую совсем для наказания, она извивается, у скамьи стоит палач и держит над Бетти девятихвостку, готовясь дать ей удар.
Мы не станем продолжать исследований тюремной дисциплины, когда заключенных женщин секли розгами за малейшую провинность, из боязни утомить наших читателей описанием картин, до невозможности похожих одна на другую. Я хочу теперь еще раз сказать несколько слов о телесном наказании в английских школах. О нем было написано немало книг и пролиты ведра чернил. Я опять буду пользоваться неоспоримыми документами, вроде судебных отчетов, полицейских дознаний и т. п. Передо мною отчет о деле доктора Гаррисона, имевшего большой пансион для девочек в окрестностях города Глазго. Пансион этот считался одним из самых аристократических; существовал с 1881 г., полные пансионерки платили очень высокую годовую плату в размере от ста пятидесяти до двухсот фунтов стерлингов (1500-2000 р.).
В пансион принимались девочки в возрасте от девяти до пятнадцати лет. С самого основания в пансионе телесные наказания были в большом ходу. Прежний владелец, как обнаружилось на суде, применял их еще чаще. Доктор Гаррисон купил пансион в 1889 г. и в 1902 г. был, по жалобе родителей, привлечен к суду за наказание их пятнадцатилетней дочери ста двадцатью ударами розог. Суд приговорил доктора к 15 фунтам стерлингов штрафа (150 р.).
Процесс этот, разбиравшийся в течении трех дней, лучше всего доказывает, что у нас телесные наказания даже взрослых девушек не шокируют никого. На суде читались письма замужних дам, получивших образование в этом пансионе, были выслушаны показания молодых дам, дававших свои показания без всякого стеснения и высказывавших свои убеждения открыто по интересующему нас вопросу. Замечу, что дело разбиралось почти все время при открытых дверях; их закрывали, когда заходила речь о пороках, существовавших между воспитанницами. Свидетельницы описывали сцены довольно подробно, и мне остается только пользоваться стенографическим отчетом.
Вот показание одной двенадцатилетней девочки (фамилии я не буду приводить): "Я сделала утром в диктанте двадцать две ошибки, а на замечание учительницы ответила довольно резко. По окончании урока моя классная дама сделала мне довольно грубо замечание, что я не смею так дерзко говорить с учительницей. Я не привыкла к такому обращению и сказала, что не ее дело вмешиваться... Классная дама сказала мне, что она меня усмирит, и ушла.
В четыре часа, после урока рукоделия, меня позвали в кабинет помощницы директора. Меня привела в кабинет моя классная дама. Вместе со мной привели еще четырех воспитанниц, моих подруг, они для примера должны были присутствовать при моем наказании.
Директриса долго читала мне нотацию... Потом две классные дамы положили меня на скамейку силой. Одна из них долго возилась, пока развязала мне панталоны. Когда я почувствовала на теле свежий воздух, то у меня совсем замерло сердце от страха. Я ни чуточки не стыдилась, что лежала раздетая, а только ужасно боялась. Первый удар розгами мне причинил нестерпимую боль; я только что собралась закричать, как меня ударили второй раз, и я не могла произнести ни слова, а только кричала все время, пока меня секла моя классная дама. Мне дали тридцать розог. После этого директриса меня спросила, буду ли я говорить дерзости. Я отвечала, что никогда больше не буду. После этого меня сняли со скамейки, велели поправить костюм, и нас всех увели в классы..."
В наших рабочих домах, где исполняются каторжные работы, девятихвостка играет большую роль.
Как и мужчин, женщин очень часто наказывают плетью и в настоящее время. Теперь только палачом является женщина, которая, впрочем, с не меньшей жестокостью сечет виновных.
Еще на днях одна суфражистка, по словам газеты "Стандарт", совсем юная, была подвергнута унизительному наказанию в тюрьме, где она содержалась. Наша пресса заволновалась. Рассказывали все мельчайшие подробности наказания.
Но что уже совсем скандально, директора больших магазинов, как я убедился из одного полицейского дознания, тоже наказывают розгами своих служащих-женщин за некоторые проступки. Наказанная женщина пожаловалась полиции и хотела возбудить дело в суде за то, что ее высекли и потом все-таки уволили из магазина. Так как директор согласился ее взять обратно в магазин, то она взяла свою жалобу назад. Вот ее показание: "Меня потребовали в кабинет директора. Он стал меня упрекать в том, что я таскаю из своего отделения духи, несколько флаконов, которых нашли в моем манто. Я чистосердечно созналась в своей вине и просила меня простить.
Директор сухо предложил мне или потерять место и попасть под суд за воровство, или согласиться быть высеченной розгами. Я сказала, что прошу наказать меня розгами как ему угодно.
Тогда он нажал на пуговку электрического звонка; появилась женщина высокого роста, довольно полная, лет под сорок, на вид очень сильная. Посмотрев на нее, я подумала, что если она меня будет наказывать, то мне предстоит перенести тяжелое испытание. Она была старшей приказчицей в бельевом отделении. Осмотрев меня холодным взглядом с ног до головы, она велела мне идти за нею. Вся дрожащая, я пошла за нею, ноги у меня почти подкашивались.
Она привела меня в комнату, где хранятся остатки от кусков шелковых материй. Подняв меня, она положила меня на стол так, что низ моего живота касался края стола. Перед тем как класть меня на стол, она подняла мне платье и юбки, так что я касалась стола панталонами. В таком положении мне было велено лежать, пока она меня привяжет. Я маленькая, худенькая и совсем слабосильная, почему решила делать все, что мне прикажут, и покорно вынести наказание. Ведь я в действительности была виновата. Ремнем она меня крепко притянула за талию к столу. Потом развязала мне панталоны, спустила их, затем привязала каждую мою ногу к ножке стола, привязав к каждой кисти моей руки толстый и длинный шнурок, она вытянула мне руки вдоль стола и привязала каждую руку к противоположной ножке стола, после этого она подложила мне под лицо подушку, а шею притянула тонким ремешком к подушке. Теперь я попробовала пошевелиться и повернуть голову, но я почти не могла сделать даже маленького движения, так крепко я была привязана. После этого она подняла мне рубашку и, завернув ее мне на голову, приколола к моим юбкам.
"Вы, голубушка, можете кричать во всю глотку, вам будет легче, здесь никого нет кроме меня и девочки, что принесет розги. Вы украли больше чем на 25 ф. ст. духов. Директор велел дать вам двести розог."
Я стала плакать и просить, чтобы сбавили число розог, что я украла не на такую большую сумму. Женщина ответила мне, что она не смеет сбавлять.
В это время я увидела, как отворилась дверь и вошла девочка, неся в руках охапку березовых прутьев.
- Отчего же ты не связала, как я тебе велела, четыре пучка? - сказала женщина девочке. Та ответила, что она не знала, по сколько прутьев нужно в пучок. - Ну ничего, я сама лучше свяжу, чтобы хорошенько пробрать эту воровку, а ты, милая, сбегай и принеси на всякий случай воды.
Я продолжала все время плакать. Вскоре девочка вернулась с водой. Пучки были тоже готовы, так как я услыхала, как женщина пробовала их, свистя ими в воздухе, от чего меня бросало и в жар, и в холод. Я чувствовала, что меня сейчас начнут наказывать...
"Тебя раньше никогда не секли розгами?" - спросила женщина меня, стоя с розгами и готовясь начать сечь. Я ответила, что меня никогда раньше не секли.
Тут она меня вытянула розгами, я вскрикнула от боли и рванулась, но увидала, что мне не вырваться, и оставалось только кричать...
Боль была нестерпимая, я задыхалась, кусала подушку, и после каждого удара мне казалось, что следующего не переживу.
Я подумала, что не вынесу живая всех двухсот розог. Но ничего, вынесла, только с трудом встала со стола, когда меня отвязали. Все мое тело ломило, а спина и особенно круп и ляжки были в полосах, из которых некоторые были фиолетовые, все тело было в крови. Выпив стакан воды, я поправила свой туалет, и старшая приказчица повела меня к директору, который сказал, что в другой раз он вряд ли уж согласится наказывать розгами, а прогонит и заявит полиции.
Директор разрешил дать мне выпить рюмку виски и велел идти в свое отделение. Я рискнула попросить освободить меня, но он отказал.
Я просто умирала от стыда, когда пришла в свое отделение, но покупателей была такая масса, что никто не обратил на меня внимания. Только старшая спросила, где я пропадала так долго. Я ей сказала, что меня директор задержал. Она слегка улыбнулась и велела мне отпускать товар покупателям.
Наказана я была очень серьезно. В течение целых восьми дней я не могла без боли садиться и, конечно, до самой смерти я не забуду тех ужасных минут, когда меня секли розгами. Теперь я уже ни за какие деньги не решилась бы украсть даже на один шиллинг..."
По-видимому, у нас вошло в обычай наказывать розгами клептоманок; многие дамы были подвергнуты подобному наказанию. Между ними есть немало даже аристократок.
Во всяком случае, я нахожу довольно странным присвоенное себе директорами наших больших караван-сараев право.
У меня собрано немало неопровержимых документов, из которых видно, что женщин подвергали телесным наказаниям в Египте, в Индии и в особенности в Трансваале во время англо-бурской войны.
В Индии розги употреблялись французами как дисциплинарное наказание, а после завоевания Индии нами, они перешли в руки наших солдат. После известного восстания сипаев кровь лилась ручьем с невероятной жестокостью.
Солдаты возмутившихся полков привязывались к дулам пушек и расстреливались картечью.
Женщин же беспощадно наказывали розгами.
Девизом было: "Око за око, зуб за зуб".
В самом деле, множество англичанок, последовавших за своими мужьями в Индию, было перебито, изнасиловано, подвергнуто страшным истязаниям и наказано розгами или плетьми туземцами.
В Лагоре одна банда афганских горцев напала на дом королевского комиссара, которого жена не хотела бросить одного в опасности.
Это была молодая женщина, славившаяся своей красотой, изяществом и храбростью. Во время холерной эпидемии она ухаживала за больными туземцами, вызвав удивление и восторг у всех мужчин.
Молодая женщина, увидав входивших на их двор бандитов, выстрелила из ружья, чтобы вызвать присылку подкрепления.
Ее сопротивление было непродолжительно; через несколько минут она была связана туземцами.
Своими острыми ножами они разрезали ей панталоны и по обнаженному крупу жестоко высекли ее шомполами. Несчастная вскоре впала в обморок. Ей не суждено было очнуться: подвергнув ее гнусному насилию, они отрубили ей голову, которую бросили в колодезь.
Впоследствии крупы индийских женщин поплатились жестоко за то, что туземцы отнеслись с неуважением к крупам англичанок.
Кавалерийский патруль прибыл в один сельский дом, хозяева которого были заподозрены в участии в мятеже.
Мужчины были схвачены и немедленно расстреляны, - трупы их усеяли двор. С женщинами было поступлено иначе: жена, дочь и две женщины-служанки были раздеты донага и привязаны к стволам деревьев. Около каждой стал солдат с ремнем в руках и по знаку офицера, начальника патруля, несчастных стали пороть. Каждую секли до тех пор, пока она не потеряет сознание. После этого ее отвязывали и оставляли валяться на земле. Когда все были наказаны, то отряд сел на лошадей и отправился в другое место наказывать виновных.
Это был бы сизифов труд, если бы я захотел перечислить все случаи наказания женщин розгами млм плетью в наших колониях.
Но подобное происходит и у других народов. Последние известия из Конго сообщают нам, что бельгийцы не жалели ни розог, ни плетей для мужчин и женщин этой страны.
Было немало случаев во время англо-бурской войны в Трансваале, когда женщины подвергались жестокому телесному наказанию.
На этих фактах я намерен остановиться несколько дольше, потому что жертвы были барышни и дамы европеянки, дочери или жены буров, сражавшихся против англичан.
Между множеством подобных эпизодов вот, например, один, происшедший после битвы под Блумофонтеном.
Бой был горячий, неуловимый Девет угрожал правому крылу английской армии, бивачные огни которой были видны у подножия холма.
Лейтенант В. ланкаширского полка покуривал свою трубку, стоя у входа в палатку и любуясь цепью гор.
Около его палатки стоял полковой фургон, нагруженный пудингами, на которые соблазнительно посматривали валявшиеся на земле солдаты.
В. зевнул и собрался уйти к себе в палатку, когда к нему подъехал полным карьером драгун. Лошадь была вся в мыле и тяжело дышала. Драгун протянул офицеру пакет: "От господина полковника", - сказал он.
В. торопливо разорвал пакет и прочел бумагу.
- Проклятая судьба, ни одной минуты покоя в этой дьявольской стране... ну, что делать!
С философским спокойствием положив бумагу в карман, он вошел в палатку, чтобы взять револьвер и шашку.
Затем он вышел, бормоча всевозможные ругательства на разных языках, велел позвать к себе сержанта К., капралов и два отделения солдат. Всем было приказано приготовиться выступить в поход.
Полковник приказал ему продвинуться вперед и занять ферму, которая виднелась в нескольких милях впереди.
По свистку офицера, солдаты построились в колонну и тронулись по обеим сторонам дороги.
В. и сержант К. шли посредине дороги; лейтенант по временам останавливался и смотрел вдаль в бинокль.
Ферма совсем ясно вырисовывалась среди бесконечной равнины.
- Если только их там двадцать человек, то они нас перестреляют, как рябчиков, - сказал В., - а я-то собирался сегодня выиграть приз в лаун-теннис!
Он подумал несколько секунд о своем провалившемся чемпионате, что еще более усилило его дурное настроение.
- В цепь, на пятнадцать шагов! К., нет вы, Ж., возьмите четырех человек и сделайте рекогносцировку фермы.
Солдаты рассыпались по равнине и застыли с ружьями наготове. Ж. со своими четырьмя человеками вышел вперед; все держали пальцы на курках ружей и продвигались по направлению к ферме.
Вопреки всяким предположениям, по ним не стреляли с фермы; капрал проник на двор и, махая ружьем, давал знать, что ферма никем не занята.
В. собрал оба отделения и беглым шагом двинулся к ферме. Когда все они, запыхавшись от скорого бега, вошли на двор, который был занят Ж. и его солдатами, Ж. доложил офицеру:
- Господин лейтенант! Я не решился войти в самый дом. Я ждал подкрепления... Я думаю, что там никого нет, иначе в нас стреляли бы!
В. с волочащейся по земле шашкой подошел к двери дома и сильно ударил в нее рукояткой револьвера.
Ему никто не отвечал.
- Выломать ее!
Трое солдат бросились с топорами и стали выламывать дверь, которая вскоре подалась, и офицер во главе своих солдат вошел в дом.
В первом зале не было никого, во второй комнате тоже никого; на кухне сидели две женщины, одна лет двадцати пяти, а другая - молодая девушка не более шестнадцати лет.
Величественно, без малейшего страха, они смерили англичан с ног до головы гордым и презрительным взглядом.
В. поклонился и посмотрел благосклонно на них, так как обе были очень хорошенькие.
Блондинки, высокого роста, с лицами честными и повелительными, они, казалось, были сестрами.
- Вы, конечно, владельцы этой фермы? - спросил В.
Молодые женщины не отвечали ни слова.
- Вы слышите, я вас спрашиваю, - ваша ли это ферма? - уже более громко произнес офицер, не скрывая своего нетерпения.
Молодые женщины по-прежнему продолжали смотреть на него в упор, но не отвечали на его вопрос.
В. увидал в углу ружейный патрон, винтовку Маузера и мужскую шляпу.
- Ну, а это тоже ваше?
...
- Да черт вас возьми, проклятые бабы, будете ли вы мне отвечать? Вы немые, что ли? Я вижу, вы смеетесь надо мною, но я вас предупреждаю, что я долго этого не потерплю... Если вы сию же минуту не ответите мне, где хозяин этого оружия, то я клянусь честным словом ланкаширского стрелка, что найду средство развязать вам язык и заставить говорить. Слышите ли вы?
Молодая девушка прижалась к более взрослой; эта последняя покачала головой, на ее хорошеньком лице не было заметно ни малейшего волнения.
- Отлично! - сказал В. и, повернувшись к Ж., приказал ему нарезать свежих березовых прутьев и навязать из них несколько пучков розог.
Когда молодая девушка услыхала приказ офицера, то она вскочила и, посмотрев испуганными глазами на офицера, произнесла: "О! Нет!"
Тогда другая, которая была постарше, повернулась к молоденькой и сказала:
"Милая Аня, умоляю тебя, молчи, что бы с нами ни делали!"
Аня замолкла, но у нее выступили слезы на ресницах.
- Итак, вы желаете надо мною издеваться, - заорал в бешенстве В., - ну, я вас заставлю говорить... Я прикажу своим солдатам пороть вас розгами по голому телу, как маленьких девочек... Мы еще посмотрим, кто последним будет смеяться! Ж., завяжите им руки назад, на спину, и выведите их на двор, а солдатам велеть построиться с ружьями у ноги, в две шеренги... Расставьте часовых вокруг фермы.
Приказание было быстро исполнено.
На дворе Ж. навязал несколько пучков розог и с ними ждал.
Обе молодые женщины, белые платья которых особенно резко выделялись среди форменной одежды яркого цвета, дрожали от страха, в особенности более молодая, она, казалось, готова была упасть в обморок на руки поддерживавших ее солдат.
- Еще раз, - спросил В., - хотите ли вы отвечать на мои вопросы? Нет? Тогда вы, Эдуард, и вы, Стефан, поднимите этой большой юбки, спустите ей панталоны и держите ее за ноги и за руки, чтобы Ж. мог ее пороть розгами, пока я не велю перестать!..
В один миг приказание было исполнено; молодая женщина сопротивлялась и билась, словно ласточка, в руках раздевавших ее солдат.
Вскоре солдаты, разорвав ей панталоны, растянули ее на земле, один сел ей на спину и шею, а другой на ноги... Ж. поднял ей сорочку и обнажил ее нежное тело.
Порите ее!
Ж. свистнул розгами по воздуху. Свист был резкий, отчаянный, по словам солдата, присутствовавшего при экзекуции в числе других солдат, стоявших в строю.
Свист - и на вздрогнувшем теле легла красная полоса.
- Два... Три... Четыре... Пять... Шесть... - считал Ж.
Через каждые пять ударов солдат переходил на другую сторону тела.
Вопли наказываемой женщины нарушали гробовую тишину на дворе.
Анна, которую за веревку держал солдат, смотрела с расширенными зрачками на истязание...
Когда крики становились отчаяннее, Анна начинала умолять перестать сечь:
- Довольно, пощадите ее, довольно!
- Тогда говорите! - приказал В.
- Не говори ни слова, Анна! - простонала наказываемая.
Уже во многих местах на теле появились капли крови, но розги продолжали полосовать несчастную, отыскивая все новые места и вырывая у жертвы отчаянные крики.
Наконец офицер велел сержанту перестать ее сечь.
- Довольно для нее пока... Мы ее скоро снова начнем пороть. Но теперь очередь за другой, нужно ее немного пробрать!
В одну минуту Анна была раздета и положена так же, как старшая.
Ее била дрожь, и на лице ее выражался стыд, который исчез после первого же удара розгами, заставившего ее подпрыгнуть, насколько позволяли сидевшие солдаты.
Ее крики теперь смешались с тихими сравнительно стонами валявшейся на земле ранее наказанной женщины, монотонно произносившей: "аа!.. аа!.. аа!.." Эти крики, по словам все того же вольноопределяющегося, присутствовавшего при наказании, раздирали душу.
- Простите! Ой, не буду! Простите! - кричала Анна, видимо, задыхаясь от боли, и вскоре, не будучи в состоянии произносить слов, только выкрикивала односложные вопли.
- Тогда говорите! - упрямо повторял В.
И розги продолжали свистеть в воздухе.
Вдруг раздалось четыре выстрела, потом три и наконец целый залп...
В. вынул свой револьвер. Солдаты бросились со двора, с ружьями наперевес.
Это был небольшой отряд буров, который, как всегда, нагрянул совсем неожиданно.
В. увидал, что все погибло. Теперь он думал о том только, как бы погибнуть с честью. Когда он собирал своих людей, чтобы с ними забаррикадировать ферму, он прошел мимо обеих женщин, которых он только что приказал так жестоко высечь.
Старшая, как только услыхала выстрелы, забыв свою боль, вскочила на ноги и с дикой радостью закричала:
- Это он, хозяин оружия, это - Коб, Коб, мой муж, он пришел с вами расправиться... Ты видишь, я говорю теперь... палач... палач... это Коб, мой дорогой муж!
Но В. не обращал внимания на ее слова, весь занятый тем, чтобы возможно дороже продать свою жизнь и погибнуть с честью во славу королевы.
Он был убит, с ним погибло около двух третей солдат из его отряда. Солдаты, державшие женщин во время наказания, а также сержант Ж., наказывавший их розгами, были взяты живыми и расстреляны.
Остальные взятые в плен солдаты, по обычаю буров, были отпущены на свободу после того, как у них отобрали оружие.
Глава XX
Флагелляция в Англии
В общественном мнении цивилизованных народов сложилась легенда, верная или неверная, что наша страна является особенной поклонницей березовых розог.
Я видел гравюру одного известного французского художника, изображающую английский семейный очаг.
Отец и старшая сестра читают Библию, а мать приготовляется наказывать розгами прехорошенькую девочку лет десяти, которая плачет и рвется. Под рисунком такая подпись: "Маленькие английские девочки очень хорошенькие, но их очень часто секут розгами"!
Я, к сожалению, должен признать, что у нас еще в большом ходу наказание детей розгами.
Что же касается разных исповедей молодых девушек в возрасте восемнадцати лет и старше, наказываемых в наше время розгами, то это - чистейшие басни, если не считать крайне редких исключений.
В старину в наших тюрьмах секли женщин. Этот способ наказания был распространен повсюду в Соединенном королевстве.
Виновных наказывали на массивной скамье, имевшей ремни для привязки. Женщине читался приговор, осуждавший ее на наказание розгами или плетью. По прочтении приговора она должна была лечь на скамейку животом. Ее привязывали к ней ремнями за руки и ноги. В таком положении она едва могла шевелиться и была в полной власти палача.
Затем поднимали платье и юбки до самой головы, обнажая спину, круп и ляжки.
Затем по знаку начальника тюрьмы начинали сечь. Раздавались нечеловеческие крики... Обыкновенно секли очень жестоко, после чего наказанную отводили в камеру, часто в бессознательном состоянии.
При Елисавете женщин нередко наказывали публично. Наказание производилось на тюремном дворе, который в тюрьме Уат-Шапель в Лондоне был очень мал, чтобы вместить всех желающих присутствовать на подобном зрелище.
Вот как современный хроникер описывает одно из подобных наказаний: "Когда мы прибыли на тюремный двор, то уже на нем была большая толпа народу, которую с трудом сдерживало около двадцати городовых.
Тут собрались все подонки Лондона. Женщины бесцеремонно толкали всех, протискиваясь, чтобы лучше видеть. Это были большею частью публичные женщины, из которых многие уже были знакомы с розгами или плетью Чарльза (имя палача).
Весь этот народ кричал, жестикулировал, отпускал плоские шутки и переговаривался на особом жаргоне.
На грубые шутки отвечали площадной бранью. Несколько нянек и мастериц тоже затесались в эту толпу, чтобы посмотреть, что будет происходить. Следует заметить, что большая часть зрителей не могла ничего видеть...
Наконец толпа заколыхалась и двинулась вперед, но городовые грубо ее осадили назад.
"Вот она! Вот она!"
Наша карета застряла как раз против тюремных ворот. Толпа ее окружила, многие, несмотря на протесты кучера, взобрались на верх ее, на колеса... Сами мы уселись на козлы и могли видеть все превосходно.
Моя спутница - Елена - вся побледнела и прижалась ко мне.
Мы увидали, как маленькая дверь тюрьмы отворилась, и на пороге ее появилась женщина, одетая в арестантский костюм - полосатую рубашку и красную шерстяную юбку. Насколько можно было различить издалека, она была совсем молоденькая и очень недурна собой. Несчастная, еле живая, втянула голову в плечи и смотрела по сторонам безумными глазами... За нею шел судебный пристав, судья в парике, два или три офицера ирландского полка. Руки у нее были связаны сзади веревкой, конец которой держал палач. В это время два помощника устанавливали скамейку для наказания.
На эти приготовления потребовалось очень мало времени. Небольшой отряд солдат выстроился перед дверью. Помощники палача взяли девушку, которая стала кричать, грубо разложили ее на скамье и привязали к ней за руки и ноги. Палач поднял и завернул ей на голову красную юбку и стал сечь. Палач вертел свою плеть-девятихвостку, как ручку шарманки; девять хвостов хлопали по телу, тело краснело, пухло, местами струилась кровь...
Елена, вся красная, отвернулась в сторону - ей было стыдно смотреть на обнаженное тело женщины.
Наказываемая все время дико кричала, но палач спокойно продолжал ее пороть. Ей было дано тридцать ударов.
"За что же меня наказывают?.. Пощадите... Нешто возможно!.. Нешто возможно?!" - кричала наказываемая в промежутки между ударами плети. Под конец, впрочем, она только стонала и вскрикивала.
Когда ей был дан последний удар, то спина, ляжки и оба полушария крупа, еще недавно белые, как-то вздулись и были от крови сплошь красные, хотя, по словам подошедшего ко мне начальника тюрьмы, ее наказывали не особенно строго - в "полплети", т. е. палач держал плеть за середину, там, где ствол плети переходит в девятихвостку.
На дворе в толпе раздались смешки.
Наконец наказанную отвязали, палач спустил ей юбку и дал ей что-то выпить. Бледная, как смерть, она стояла; крупные слезы катились у нее по щекам. Затем, опираясь на помощников палача, она скрылась в двери тюрьмы, которая за ней захлопнулась.
Я никогда в жизни не забуду этого наказания. Свист плети о тело заставлял болезненно вздрагивать у меня сердце. Мгновения между двумя ударами плети тянулись, как вечность. Пристав считал удары.
Елена дрожала, как осиновый лист, и повторяла: "Пойдем отсюда скорее!"
Городовые очистили тюремный двор от толпы и освободили нашу карету, дав нам возможность уехать".
Наказание, подобное описанному нами, считалось классическим, и церемониал его никогда не изменялся.
Народные картины, а в особенности карикатуры, довольно часто изображают сцены телесного наказания женщин.
Хогарт, а позднее Роуландсон посвящают ему несколько страниц.
Последний особенно был большой любитель женских крупов и сумел их изобразить в самых интересных положениях.
Кто не знает знаменитую "Лестницу" этого великого художника?
Забавная и пикантная сцена, где семь или восемь дам молодых и в летах падают и пересчитывают десяток ступенек, показывая всю прелесть своего солидного или миниатюрного крупа.
Впрочем, это было во вкусах той эпохи. Все современные карикатуры, по-видимому, только и стараются выставить прелести женских крупов.
В материале не было недостатка: то очаровательная маркиза при выходе из кареты спотыкается и падает, показывая свой очаровательный круп королевскому принцу; то девочка-подросток отправляет в углу естественную потребность, а ее мамаша закрывает ее от любопытных взглядов прохожих.
С подобною же целью эксплуатировалось телесное наказание, которое потому и не могло ни у кого вызвать слез сожаления, что было слишком часто вышучиваемо. Каждому невольно рисовался образ женщины в положении маленькой девочки.
Между множеством подобных эстампов в жаное Роуландсона я обратил внимание на один из них, изображающий наказание Бетти.
Я вовсе не намерен сделаться историографом Бетти, но меня она заинтересовала тем, что ее часто секли розгами и плетью за различные проступки, как-то: пьянство, оскорбление городовых и т. п.
Она была очень хорошо знакома с тюремной скамейкой. она не придавала особенного значения порке и предпочитала подобным образом расплачиваться за свои проступки, чем отсиживать за них в тюрьме. Она объясняла даже, что твердостью своего крупа и его развитием она обязана главным образом тому, что ее слишком часто секут.
По обычаю она давала на чай палачу Чарльзу, чтобы он не слишком сильно давал ей первый удар розгами или плетью.
Обыкновенно этот первый удар наносился со страшной силой, последующие удары давались сравнительно мягче. В конце концов, это было выгоднее для наказываемой.
Карикатура изображает Бетти на скамейке, готовую совсем для наказания, она извивается, у скамьи стоит палач и держит над Бетти девятихвостку, готовясь дать ей удар.
Мы не станем продолжать исследований тюремной дисциплины, когда заключенных женщин секли розгами за малейшую провинность, из боязни утомить наших читателей описанием картин, до невозможности похожих одна на другую. Я хочу теперь еще раз сказать несколько слов о телесном наказании в английских школах. О нем было написано немало книг и пролиты ведра чернил. Я опять буду пользоваться неоспоримыми документами, вроде судебных отчетов, полицейских дознаний и т. п. Передо мною отчет о деле доктора Гаррисона, имевшего большой пансион для девочек в окрестностях города Глазго. Пансион этот считался одним из самых аристократических; существовал с 1881 г., полные пансионерки платили очень высокую годовую плату в размере от ста пятидесяти до двухсот фунтов стерлингов (1500-2000 р.).
В пансион принимались девочки в возрасте от девяти до пятнадцати лет. С самого основания в пансионе телесные наказания были в большом ходу. Прежний владелец, как обнаружилось на суде, применял их еще чаще. Доктор Гаррисон купил пансион в 1889 г. и в 1902 г. был, по жалобе родителей, привлечен к суду за наказание их пятнадцатилетней дочери ста двадцатью ударами розог. Суд приговорил доктора к 15 фунтам стерлингов штрафа (150 р.).
Процесс этот, разбиравшийся в течении трех дней, лучше всего доказывает, что у нас телесные наказания даже взрослых девушек не шокируют никого. На суде читались письма замужних дам, получивших образование в этом пансионе, были выслушаны показания молодых дам, дававших свои показания без всякого стеснения и высказывавших свои убеждения открыто по интересующему нас вопросу. Замечу, что дело разбиралось почти все время при открытых дверях; их закрывали, когда заходила речь о пороках, существовавших между воспитанницами. Свидетельницы описывали сцены довольно подробно, и мне остается только пользоваться стенографическим отчетом.
Вот показание одной двенадцатилетней девочки (фамилии я не буду приводить): "Я сделала утром в диктанте двадцать две ошибки, а на замечание учительницы ответила довольно резко. По окончании урока моя классная дама сделала мне довольно грубо замечание, что я не смею так дерзко говорить с учительницей. Я не привыкла к такому обращению и сказала, что не ее дело вмешиваться... Классная дама сказала мне, что она меня усмирит, и ушла.
В четыре часа, после урока рукоделия, меня позвали в кабинет помощницы директора. Меня привела в кабинет моя классная дама. Вместе со мной привели еще четырех воспитанниц, моих подруг, они для примера должны были присутствовать при моем наказании.
Директриса долго читала мне нотацию... Потом две классные дамы положили меня на скамейку силой. Одна из них долго возилась, пока развязала мне панталоны. Когда я почувствовала на теле свежий воздух, то у меня совсем замерло сердце от страха. Я ни чуточки не стыдилась, что лежала раздетая, а только ужасно боялась. Первый удар розгами мне причинил нестерпимую боль; я только что собралась закричать, как меня ударили второй раз, и я не могла произнести ни слова, а только кричала все время, пока меня секла моя классная дама. Мне дали тридцать розог. После этого директриса меня спросила, буду ли я говорить дерзости. Я отвечала, что никогда больше не буду. После этого меня сняли со скамейки, велели поправить костюм, и нас всех увели в классы..."
В наших рабочих домах, где исполняются каторжные работы, девятихвостка играет большую роль.
Как и мужчин, женщин очень часто наказывают плетью и в настоящее время. Теперь только палачом является женщина, которая, впрочем, с не меньшей жестокостью сечет виновных.
Еще на днях одна суфражистка, по словам газеты "Стандарт", совсем юная, была подвергнута унизительному наказанию в тюрьме, где она содержалась. Наша пресса заволновалась. Рассказывали все мельчайшие подробности наказания.
Но что уже совсем скандально, директора больших магазинов, как я убедился из одного полицейского дознания, тоже наказывают розгами своих служащих-женщин за некоторые проступки. Наказанная женщина пожаловалась полиции и хотела возбудить дело в суде за то, что ее высекли и потом все-таки уволили из магазина. Так как директор согласился ее взять обратно в магазин, то она взяла свою жалобу назад. Вот ее показание: "Меня потребовали в кабинет директора. Он стал меня упрекать в том, что я таскаю из своего отделения духи, несколько флаконов, которых нашли в моем манто. Я чистосердечно созналась в своей вине и просила меня простить.
Директор сухо предложил мне или потерять место и попасть под суд за воровство, или согласиться быть высеченной розгами. Я сказала, что прошу наказать меня розгами как ему угодно.
Тогда он нажал на пуговку электрического звонка; появилась женщина высокого роста, довольно полная, лет под сорок, на вид очень сильная. Посмотрев на нее, я подумала, что если она меня будет наказывать, то мне предстоит перенести тяжелое испытание. Она была старшей приказчицей в бельевом отделении. Осмотрев меня холодным взглядом с ног до головы, она велела мне идти за нею. Вся дрожащая, я пошла за нею, ноги у меня почти подкашивались.
Она привела меня в комнату, где хранятся остатки от кусков шелковых материй. Подняв меня, она положила меня на стол так, что низ моего живота касался края стола. Перед тем как класть меня на стол, она подняла мне платье и юбки, так что я касалась стола панталонами. В таком положении мне было велено лежать, пока она меня привяжет. Я маленькая, худенькая и совсем слабосильная, почему решила делать все, что мне прикажут, и покорно вынести наказание. Ведь я в действительности была виновата. Ремнем она меня крепко притянула за талию к столу. Потом развязала мне панталоны, спустила их, затем привязала каждую мою ногу к ножке стола, привязав к каждой кисти моей руки толстый и длинный шнурок, она вытянула мне руки вдоль стола и привязала каждую руку к противоположной ножке стола, после этого она подложила мне под лицо подушку, а шею притянула тонким ремешком к подушке. Теперь я попробовала пошевелиться и повернуть голову, но я почти не могла сделать даже маленького движения, так крепко я была привязана. После этого она подняла мне рубашку и, завернув ее мне на голову, приколола к моим юбкам.
"Вы, голубушка, можете кричать во всю глотку, вам будет легче, здесь никого нет кроме меня и девочки, что принесет розги. Вы украли больше чем на 25 ф. ст. духов. Директор велел дать вам двести розог."
Я стала плакать и просить, чтобы сбавили число розог, что я украла не на такую большую сумму. Женщина ответила мне, что она не смеет сбавлять.
В это время я увидела, как отворилась дверь и вошла девочка, неся в руках охапку березовых прутьев.
- Отчего же ты не связала, как я тебе велела, четыре пучка? - сказала женщина девочке. Та ответила, что она не знала, по сколько прутьев нужно в пучок. - Ну ничего, я сама лучше свяжу, чтобы хорошенько пробрать эту воровку, а ты, милая, сбегай и принеси на всякий случай воды.
Я продолжала все время плакать. Вскоре девочка вернулась с водой. Пучки были тоже готовы, так как я услыхала, как женщина пробовала их, свистя ими в воздухе, от чего меня бросало и в жар, и в холод. Я чувствовала, что меня сейчас начнут наказывать...
"Тебя раньше никогда не секли розгами?" - спросила женщина меня, стоя с розгами и готовясь начать сечь. Я ответила, что меня никогда раньше не секли.
Тут она меня вытянула розгами, я вскрикнула от боли и рванулась, но увидала, что мне не вырваться, и оставалось только кричать...
Боль была нестерпимая, я задыхалась, кусала подушку, и после каждого удара мне казалось, что следующего не переживу.
Я подумала, что не вынесу живая всех двухсот розог. Но ничего, вынесла, только с трудом встала со стола, когда меня отвязали. Все мое тело ломило, а спина и особенно круп и ляжки были в полосах, из которых некоторые были фиолетовые, все тело было в крови. Выпив стакан воды, я поправила свой туалет, и старшая приказчица повела меня к директору, который сказал, что в другой раз он вряд ли уж согласится наказывать розгами, а прогонит и заявит полиции.
Директор разрешил дать мне выпить рюмку виски и велел идти в свое отделение. Я рискнула попросить освободить меня, но он отказал.
Я просто умирала от стыда, когда пришла в свое отделение, но покупателей была такая масса, что никто не обратил на меня внимания. Только старшая спросила, где я пропадала так долго. Я ей сказала, что меня директор задержал. Она слегка улыбнулась и велела мне отпускать товар покупателям.
Наказана я была очень серьезно. В течение целых восьми дней я не могла без боли садиться и, конечно, до самой смерти я не забуду тех ужасных минут, когда меня секли розгами. Теперь я уже ни за какие деньги не решилась бы украсть даже на один шиллинг..."
По-видимому, у нас вошло в обычай наказывать розгами клептоманок; многие дамы были подвергнуты подобному наказанию. Между ними есть немало даже аристократок.
Во всяком случае, я нахожу довольно странным присвоенное себе директорами наших больших караван-сараев право.
У меня собрано немало неопровержимых документов, из которых видно, что женщин подвергали телесным наказаниям в Египте, в Индии и в особенности в Трансваале во время англо-бурской войны.
В Индии розги употреблялись французами как дисциплинарное наказание, а после завоевания Индии нами, они перешли в руки наших солдат. После известного восстания сипаев кровь лилась ручьем с невероятной жестокостью.
Солдаты возмутившихся полков привязывались к дулам пушек и расстреливались картечью.
Женщин же беспощадно наказывали розгами.
Девизом было: "Око за око, зуб за зуб".
В самом деле, множество англичанок, последовавших за своими мужьями в Индию, было перебито, изнасиловано, подвергнуто страшным истязаниям и наказано розгами или плетьми туземцами.
В Лагоре одна банда афганских горцев напала на дом королевского комиссара, которого жена не хотела бросить одного в опасности.
Это была молодая женщина, славившаяся своей красотой, изяществом и храбростью. Во время холерной эпидемии она ухаживала за больными туземцами, вызвав удивление и восторг у всех мужчин.
Молодая женщина, увидав входивших на их двор бандитов, выстрелила из ружья, чтобы вызвать присылку подкрепления.
Ее сопротивление было непродолжительно; через несколько минут она была связана туземцами.
Своими острыми ножами они разрезали ей панталоны и по обнаженному крупу жестоко высекли ее шомполами. Несчастная вскоре впала в обморок. Ей не суждено было очнуться: подвергнув ее гнусному насилию, они отрубили ей голову, которую бросили в колодезь.
Впоследствии крупы индийских женщин поплатились жестоко за то, что туземцы отнеслись с неуважением к крупам англичанок.
Кавалерийский патруль прибыл в один сельский дом, хозяева которого были заподозрены в участии в мятеже.
Мужчины были схвачены и немедленно расстреляны, - трупы их усеяли двор. С женщинами было поступлено иначе: жена, дочь и две женщины-служанки были раздеты донага и привязаны к стволам деревьев. Около каждой стал солдат с ремнем в руках и по знаку офицера, начальника патруля, несчастных стали пороть. Каждую секли до тех пор, пока она не потеряет сознание. После этого ее отвязывали и оставляли валяться на земле. Когда все были наказаны, то отряд сел на лошадей и отправился в другое место наказывать виновных.
Это был бы сизифов труд, если бы я захотел перечислить все случаи наказания женщин розгами млм плетью в наших колониях.
Но подобное происходит и у других народов. Последние известия из Конго сообщают нам, что бельгийцы не жалели ни розог, ни плетей для мужчин и женщин этой страны.
Было немало случаев во время англо-бурской войны в Трансваале, когда женщины подвергались жестокому телесному наказанию.
На этих фактах я намерен остановиться несколько дольше, потому что жертвы были барышни и дамы европеянки, дочери или жены буров, сражавшихся против англичан.
Между множеством подобных эпизодов вот, например, один, происшедший после битвы под Блумофонтеном.
Бой был горячий, неуловимый Девет угрожал правому крылу английской армии, бивачные огни которой были видны у подножия холма.
Лейтенант В. ланкаширского полка покуривал свою трубку, стоя у входа в палатку и любуясь цепью гор.
Около его палатки стоял полковой фургон, нагруженный пудингами, на которые соблазнительно посматривали валявшиеся на земле солдаты.
В. зевнул и собрался уйти к себе в палатку, когда к нему подъехал полным карьером драгун. Лошадь была вся в мыле и тяжело дышала. Драгун протянул офицеру пакет: "От господина полковника", - сказал он.
В. торопливо разорвал пакет и прочел бумагу.
- Проклятая судьба, ни одной минуты покоя в этой дьявольской стране... ну, что делать!
С философским спокойствием положив бумагу в карман, он вошел в палатку, чтобы взять револьвер и шашку.
Затем он вышел, бормоча всевозможные ругательства на разных языках, велел позвать к себе сержанта К., капралов и два отделения солдат. Всем было приказано приготовиться выступить в поход.
Полковник приказал ему продвинуться вперед и занять ферму, которая виднелась в нескольких милях впереди.
По свистку офицера, солдаты построились в колонну и тронулись по обеим сторонам дороги.
В. и сержант К. шли посредине дороги; лейтенант по временам останавливался и смотрел вдаль в бинокль.
Ферма совсем ясно вырисовывалась среди бесконечной равнины.
- Если только их там двадцать человек, то они нас перестреляют, как рябчиков, - сказал В., - а я-то собирался сегодня выиграть приз в лаун-теннис!
Он подумал несколько секунд о своем провалившемся чемпионате, что еще более усилило его дурное настроение.
- В цепь, на пятнадцать шагов! К., нет вы, Ж., возьмите четырех человек и сделайте рекогносцировку фермы.
Солдаты рассыпались по равнине и застыли с ружьями наготове. Ж. со своими четырьмя человеками вышел вперед; все держали пальцы на курках ружей и продвигались по направлению к ферме.
Вопреки всяким предположениям, по ним не стреляли с фермы; капрал проник на двор и, махая ружьем, давал знать, что ферма никем не занята.
В. собрал оба отделения и беглым шагом двинулся к ферме. Когда все они, запыхавшись от скорого бега, вошли на двор, который был занят Ж. и его солдатами, Ж. доложил офицеру:
- Господин лейтенант! Я не решился войти в самый дом. Я ждал подкрепления... Я думаю, что там никого нет, иначе в нас стреляли бы!
В. с волочащейся по земле шашкой подошел к двери дома и сильно ударил в нее рукояткой револьвера.
Ему никто не отвечал.
- Выломать ее!
Трое солдат бросились с топорами и стали выламывать дверь, которая вскоре подалась, и офицер во главе своих солдат вошел в дом.
В первом зале не было никого, во второй комнате тоже никого; на кухне сидели две женщины, одна лет двадцати пяти, а другая - молодая девушка не более шестнадцати лет.
Величественно, без малейшего страха, они смерили англичан с ног до головы гордым и презрительным взглядом.
В. поклонился и посмотрел благосклонно на них, так как обе были очень хорошенькие.
Блондинки, высокого роста, с лицами честными и повелительными, они, казалось, были сестрами.
- Вы, конечно, владельцы этой фермы? - спросил В.
Молодые женщины не отвечали ни слова.
- Вы слышите, я вас спрашиваю, - ваша ли это ферма? - уже более громко произнес офицер, не скрывая своего нетерпения.
Молодые женщины по-прежнему продолжали смотреть на него в упор, но не отвечали на его вопрос.
В. увидал в углу ружейный патрон, винтовку Маузера и мужскую шляпу.
- Ну, а это тоже ваше?
...
- Да черт вас возьми, проклятые бабы, будете ли вы мне отвечать? Вы немые, что ли? Я вижу, вы смеетесь надо мною, но я вас предупреждаю, что я долго этого не потерплю... Если вы сию же минуту не ответите мне, где хозяин этого оружия, то я клянусь честным словом ланкаширского стрелка, что найду средство развязать вам язык и заставить говорить. Слышите ли вы?
Молодая девушка прижалась к более взрослой; эта последняя покачала головой, на ее хорошеньком лице не было заметно ни малейшего волнения.
- Отлично! - сказал В. и, повернувшись к Ж., приказал ему нарезать свежих березовых прутьев и навязать из них несколько пучков розог.
Когда молодая девушка услыхала приказ офицера, то она вскочила и, посмотрев испуганными глазами на офицера, произнесла: "О! Нет!"
Тогда другая, которая была постарше, повернулась к молоденькой и сказала:
"Милая Аня, умоляю тебя, молчи, что бы с нами ни делали!"
Аня замолкла, но у нее выступили слезы на ресницах.
- Итак, вы желаете надо мною издеваться, - заорал в бешенстве В., - ну, я вас заставлю говорить... Я прикажу своим солдатам пороть вас розгами по голому телу, как маленьких девочек... Мы еще посмотрим, кто последним будет смеяться! Ж., завяжите им руки назад, на спину, и выведите их на двор, а солдатам велеть построиться с ружьями у ноги, в две шеренги... Расставьте часовых вокруг фермы.
Приказание было быстро исполнено.
На дворе Ж. навязал несколько пучков розог и с ними ждал.
Обе молодые женщины, белые платья которых особенно резко выделялись среди форменной одежды яркого цвета, дрожали от страха, в особенности более молодая, она, казалось, готова была упасть в обморок на руки поддерживавших ее солдат.
- Еще раз, - спросил В., - хотите ли вы отвечать на мои вопросы? Нет? Тогда вы, Эдуард, и вы, Стефан, поднимите этой большой юбки, спустите ей панталоны и держите ее за ноги и за руки, чтобы Ж. мог ее пороть розгами, пока я не велю перестать!..
В один миг приказание было исполнено; молодая женщина сопротивлялась и билась, словно ласточка, в руках раздевавших ее солдат.
Вскоре солдаты, разорвав ей панталоны, растянули ее на земле, один сел ей на спину и шею, а другой на ноги... Ж. поднял ей сорочку и обнажил ее нежное тело.
Порите ее!
Ж. свистнул розгами по воздуху. Свист был резкий, отчаянный, по словам солдата, присутствовавшего при экзекуции в числе других солдат, стоявших в строю.
Свист - и на вздрогнувшем теле легла красная полоса.
- Два... Три... Четыре... Пять... Шесть... - считал Ж.
Через каждые пять ударов солдат переходил на другую сторону тела.
Вопли наказываемой женщины нарушали гробовую тишину на дворе.
Анна, которую за веревку держал солдат, смотрела с расширенными зрачками на истязание...
Когда крики становились отчаяннее, Анна начинала умолять перестать сечь:
- Довольно, пощадите ее, довольно!
- Тогда говорите! - приказал В.
- Не говори ни слова, Анна! - простонала наказываемая.
Уже во многих местах на теле появились капли крови, но розги продолжали полосовать несчастную, отыскивая все новые места и вырывая у жертвы отчаянные крики.
Наконец офицер велел сержанту перестать ее сечь.
- Довольно для нее пока... Мы ее скоро снова начнем пороть. Но теперь очередь за другой, нужно ее немного пробрать!
В одну минуту Анна была раздета и положена так же, как старшая.
Ее била дрожь, и на лице ее выражался стыд, который исчез после первого же удара розгами, заставившего ее подпрыгнуть, насколько позволяли сидевшие солдаты.
Ее крики теперь смешались с тихими сравнительно стонами валявшейся на земле ранее наказанной женщины, монотонно произносившей: "аа!.. аа!.. аа!.." Эти крики, по словам все того же вольноопределяющегося, присутствовавшего при наказании, раздирали душу.
- Простите! Ой, не буду! Простите! - кричала Анна, видимо, задыхаясь от боли, и вскоре, не будучи в состоянии произносить слов, только выкрикивала односложные вопли.
- Тогда говорите! - упрямо повторял В.
И розги продолжали свистеть в воздухе.
Вдруг раздалось четыре выстрела, потом три и наконец целый залп...
В. вынул свой револьвер. Солдаты бросились со двора, с ружьями наперевес.
Это был небольшой отряд буров, который, как всегда, нагрянул совсем неожиданно.
В. увидал, что все погибло. Теперь он думал о том только, как бы погибнуть с честью. Когда он собирал своих людей, чтобы с ними забаррикадировать ферму, он прошел мимо обеих женщин, которых он только что приказал так жестоко высечь.
Старшая, как только услыхала выстрелы, забыв свою боль, вскочила на ноги и с дикой радостью закричала:
- Это он, хозяин оружия, это - Коб, Коб, мой муж, он пришел с вами расправиться... Ты видишь, я говорю теперь... палач... палач... это Коб, мой дорогой муж!
Но В. не обращал внимания на ее слова, весь занятый тем, чтобы возможно дороже продать свою жизнь и погибнуть с честью во славу королевы.
Он был убит, с ним погибло около двух третей солдат из его отряда. Солдаты, державшие женщин во время наказания, а также сержант Ж., наказывавший их розгами, были взяты живыми и расстреляны.
Остальные взятые в плен солдаты, по обычаю буров, были отпущены на свободу после того, как у них отобрали оружие.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
История розги, том II
Глава XXI
Телесные наказания в США и Голландии
Негры Северо-Американских Соединенных Штатов имеют плохую репутацию. В негре соединилось смешное с грустным, это - особа комичная и напыщенная, говорящая на странном английском языке и поющая неблагозвучные песни. Конечно, есть исключения.
В громадном большинстве негр - разбойник, грабитель, вор и лентяй.
Невозможно перечислить все случаи суда Линча над неграми, справедливо или несправедливо применяемого населением. Их расстреливают, вешают, жгут живьем даже в тюрьмах, где они содержатся в заключении. Во время знаменитой войны Севера с Югом происходили чудовищные репрессалии над черными. Они отражались и на белых, которые осмеливались выступить защитниками того или другого негра. Участь мужчин была куда лучше судьбы женщин. Первых расстреливали, тогда как белых женщин подвергали всевозможным унижениям: их секли розгами, плетьми и т.п.
Число дам, наказанных телесно за свое человеколюбие, так велико, что мы не можем назвать всех и принуждены воздать им общую хвалу за их великодушие. Это были большею частью квакерши или женщины, принадлежавшие к одной из религиозных сект.
Удивительная страна, законы и обычаи которой в отношении целомудрия мало кому известны!
В тех местах, где господствуют мормоны, нравственность превращается в унизительное рабство: штраф за курение, штраф за употребление спиртных напитков... Поцелуй в губы считается антигигиеничным и потому запрещенным в интересах общественного здоровья... На Венеру надевают панталоны. Женщины умышленно одеваются безобразно, чтобы не возбуждать мужчин. Мужчины чрезвычайно религиозны, а между тем на городских площадях наказывают розгами обнаженных девушек.
Кстати, по поводу штрафов замечу, что особенным обилием их отличается Бавария. На курорте Киссинген, например, назначен штраф в триста марок (около 144 р.) за поцелуй в лесу, парке и т. п. За выражение в тех же местах полного любовного восторга - изгнание из курорта.
В американских газетах всего каких-нибудь два или три года тому назад был рассказан случай, как восемнадцатилетняя девушка, влюбленная в молодого человека, была выслежена одной старухой, добывшей несомненные доказательства того, что молодые люди поцеловались в губы.
На другой день молодую девушку схватили, привели на деревенскую площадь и в присутствии семи или восьми "целомудренных" мужчин раздели донага, оставив ее в одних только чулках.
Привязав ее к лестнице, прислоненной к стене, они наказали ее плетью.
Мораль была отмщена только после двадцатого удара, когда на теле стали выступать капли крови.
Один журнал поместил даже рисунок этого наказания.
Подобные случаи, впрочем, нередки в наше время и в других странах. Так, французская газета "Journal" в номере от 14 февраля 1909 г. под заголовком "Галантная фермерша, наказанная розгами" рассказывает, что в одной деревне в окрестностях Гренобля двадцатидвухлетняя женщина была приведена семьей ее любовника на деревенскую площадь, где ее за измену раздели и дали сто розог, так что ее пришлось отнести на руках на ее ферму.
Она пролежала после порки три дня, прежде чем могла встать и садиться.
Таким образом, нет надобности переплывать океан...
В августе того же года, по словам той же газеты, в Монпелье разбиралось в исправительном суде дело одной содержательницы пансиона, обвинявшейся в истязании тринадцатилетней ученицы. По словам девочек-свидетельниц, их очень часто секли розгами за провинности, но никогда не наказывали в присутствии других учениц. Вот как, обыкновенно, производилось наказание.
Виновную приводили в один из пустых классов или в дортуар. Там стояла скамейка, начальница пансиона приказывала ученице лечь, а классная дама привязывала ее. Если наказывали в дортуаре, то часто привязывали на одной из кроватей. Иногда, особенно маленьких девочек, начальница секла, положив к себе на колени или зажав девочку между ногами.
Когда девочка была привязана, то классная дама развязывала ей панталоны и обнажала тело. Наказывали чаще всего розгами или резиновыми ремнями.
Наказание последними было особенно мучительно. В редких случаях секли крапивой, что было еще больнее.
Подобные же наказания, по словам американских газет, практикуются, впрочем, в большинстве американских колледжей, из которых многие смешанные.
В последних девочки приобретают мальчишеские манеры, что имеет свою прелесть.
Американские газеты, сообщая факты наказания розгами учеников или учениц, а также печатая отчеты о судебных процессах по поводу подобных наказаний, отнюдь не возмущаются их нескромностью, в том числе и для девочек.
Впрочем, в стране, где, по правде сказать, неизвестно, чем должен кончиться каждый флирт, - это не особенно удивляет меня.
К тому же молодые американские девушки, не исключая даже молоденьких миллиардерш, пользуются чрезвычайной свободой.
Рассказывают следующий анекдот про одну из таких мисс миллиардерш.
Лулу, как звали ее подруги, во время прогулки в парке с несколькими молодыми людьми вдруг видит перед собой ручеек глубиною около метра.
Девушка предлагает держать с ней пари, что она перейдет ручей, не замочивши даже кружевных оборок своих панталон.
Пари было принято.
Лулу без малейшего колебания подняла обеими руками свое платье и юбки и действительно перешла ручей, не замочивши оборок панталон.
Газета, сообщающая этот анекдот, добавляет, что ей неизвестна сумма пари, справедливо замечая, что проигравшие не даром потеряли свои деньги.
Пока я не стану больше распространяться о телесных наказаниях женщин в Америке и вернусь в Европу - в город Амстердам.
Зеленая Голландия, так сильно разрекламированная благодаря современным эстампам, где некоторые деревни в своем цивилизаторском развитии как бы нарочно остановились, чтобы дать возможность жителям юга посетить, видеть и сравнить, верно ли описывается все это в Бедекере.
В окрестностях Мидльбурга я видел тех же старинных толстых голландок, только XX век сделал черты их лица немного более тонкими, а формы менее грубыми.
Как в старину, на горизонте вы увидите массу ветряных мельниц, останавливающих свои колеса на ночь.
Маленькие, некогда укрепленные города, где в кабачках местные тузы мирно попивают пиво или ликер.
На кухне здоровенная, краснощекая мамаша порет розгами девочку лет двенадцати, жирный крупик которой сжимается и разжимается под ударами розог, которые секут больно... Но что курьезно: мамаша, увидав мой любопытный взор, только на секунду приостановила порку, а затем продолжала сечь ребенка, не обращая на меня никакого внимания.
Моя мысль переносится в глубь отдаленных времен, и по возвращении в чистенький и уютный номер гостиницы я сажусь с удовольствием за чтение истории этого народа.
Маленькие голландочки, кругленькие, полненькие, похожие на куколок, знакомы ли они были с розгами и плетью? Я перелистываю историю.
Голландцы были пуритане и к тем, кто по слабости совершил какой-нибудь проступок или преступление, были неумолимо строги. Нетрудно догадаться, что они часто обращались к помощи розог или плетей. Голландская юрисдикция щедро пользовалась ими.
В общем, относительно Голландии можно было бы сказать то же самое, что и относительно нашей страны, Франции и многих других. Однако некоторые факты могут все-таки внести некоторое разнообразие в интересующий нас вопрос, роковым образом осужденный на утомительные для чтения повторения.
В голландских тюрьмах употреблялись каторжные работы и плети для наказания преступников обоего пола.
Пьяниц, учинивших на улице скандал, опускали в колодезь, который они должны были все время выкачивать под угрозой быть затопленными... Когда они теряли сознание от тяжелой работы, им давали для подкрепления миску хорошего бульона, а потом раздевали, растягивали на скамье и жестоко пороли розгами.
Это было превосходное средство.
По словам почтенного историка Ван дер Флита, подобное лечение применялось довольно часто и к дамам; это доказывает, что умеренное потребление спиртных напитков составляет в Голландии один из семи смертных грехов прекрасного пола.
Секла наказываемую женщина, а также держали ее женщины, - ради целомудрия мужчинам было запрещено сечь по обнаженным женским крупам.
Обыкновенно наказание производилось в особо для того назначенной зале тюрьмы.
За более важные преступления, требовавшие публичного наказания, виновных секли розгами или плетью на дворе городской ратуши.
В таком случае женщины перед наказанием надевали на себя панталоны, которые ограждали их целомудрие, но не спасали их тело от боли и ран, причиняемых розгами или плетью.
Размер розог был вполне точно определен законом. Плеть была похожа на английскую девятихвостку, но только имела три хвоста.
Историк заимствует описание наказания у современника, монаха Рисброека, рассказавшего подробно о коллективном телесном наказании, очевидцем которого он был сам.
Сцена происходила на дворе ратуши, добрые фламандцы, веселые, многие из мужчин слегка подвыпившие, толпились перед широкими воротами.
На дворе ратуши, пишет монах, посредине стояла скамья с ремнями, и около нее лежала груда пучков розог из длинных, довольно толстых и свежих березовых прутьев.
После продолжительного барабанного боя под конвоем солдат привели на двор около дюжины фламандок, довольно молодых, здоровенных и в большинстве толстых. Из прочтенного судебным приставом приговора было видно, что все они провинились в том, что вымазали человеческим калом ворота непопулярного городского головы. За это они были присуждены к наказанию каждая тридцатью ударами розог. Согласно приговору, наказание должно было быть публичным.
Наказывали по очереди, начиная с младшей по возрасту.
Она была живо растянута на скамье и крепко к ней привязана ремнями.
Когда ей подняли юбку, то на ней оказались надетыми в обтяжку панталоны. Нельзя сказать, чтобы она с терпением вынесла тридцать ударов, - все время она неистово орала; по словам монаха, очевидца, ее крики напоминали ему крик поросят, которых везут продавать на базар.
После этой наказанной, которой не могло быть больше пятнадцати лет, следующая преступница имела около двадцати лет. Перед тем, как лечь на скамью, она должна была также надеть панталоны, которые (все в кровяных пятнах) поспешила сбросить ранее высеченная.
Последней наказывали сорокалетнюю женщину, у которой панталоны, ставшие уже совсем красными, лопнули, так как она была очень полная особа. Тем не менее ей дали все тридцать розог по обнаженному отчасти телу. Ее крики смешались с криками, плачем и причитаниями ранее наказанных, и получился редкий по какофонии концерт.
Я закончу сообщение о флагелляции в Голландии рассказом о флагелляции из-за мести. Как раз во время моего пребывания в Амстердаме в окружном суде города Брюгса разбиралось дело некоего Ван Мелена и др., обвиняемых г-жой Ван Удем в наказании ее розгами. Я заимствую из отчета об этом деле, разбиравшемся два дня, напечатанного в лучшей газете "Амстердамский Вестник" - со слов специального ее корреспондента - под заголовком "Домик на набережной".
Добавлю только, что по части флагелляции город Брюгс имеет свое историческое прошлое. В нем в 1619 году жил знаменитый монах Ван Друбенс, имевший обыкновение всех своих духовных дочерей раздевать в исповедальной и наказывать розгами за грехи.
"Это был очень миленький домик на "Набережной Испанцев", в чисто фламандском стиле. Изображение прелестного домика отражалось в спокойных водах канала.
Тюлевые шторы позволяли видеть на окнах первого этажа дорогие китайские вазы.
Этот на вид скромный домик, впрочем, ничем, по наружности, не отличался от целого ряда других таких же домов этого аристократического квартала.
Однако, - пишет корреспондент, - заставив разговориться владельца табачного магазина на улице Драгоценных камней, я заметил сразу, что "домик на набережной", как его почему-то здесь величали, был предметом неодобрения у брюгских жителей.
Причиной, понятно, был не самый дом, архитектура которого не представляла ничего скандального, но обитательница дома, г-жа вдова Ван Удем. Госпожа Ван Удем, имевшая около тридцати лет, была замечательной красавицей.
Довольно высокого роста, стройная, как совсем юная девушка, светлая шатенка с большими синими глазами, она была удивительно обаятельна, особенно благодаря своей очаровательной, напоминавшей немного кошачью, походке и своему чувствительному ротику, губки которого кончик розового язычка поддерживал постоянно влажными.
Такова она была на суде, когда спокойно и непринужденно давала показание как потерпевшая. Такою она была, по словам лиц, знавших ее, и в обыденной жизни.
Превосходная музыкантша, литературно образованная, недурная артистка, обладавшая всеми недостатками и пороками, она, по справедливости, считалась не особенно неприступной, и изобилие ее любовных приключений могло бы дать материал на том более чем в пятьсот страниц "убористой печати"!.. Она много путешествовала и познакомилась с любовью в различных странах, со всеми отличиями, свойственными этому чувству, в зависимости от климата и нравов тех стран, которые она посещала.
Защитникам подсудимых удалось установить свидетельскими показаниями, что г-жа Ван Удем была от природы чрезвычайно безнравственна, а частое посещение артистов еще более усилило ее безнравственность; у ней влюбчивый темперамент соединился с удивительным любопытством.
Так, по словам одной свидетельницы, ее бывшей компаньонки, в Египте, когда она поднималась вверх по Нилу, Ван Удем вступила в связь с одним туземцем, - одетым в белое, с неизбежной красной феской на голове, - во время остановки парохода всего на каких-нибудь два часа.
В Палермо, бродя по старинным улицам города, она остановилась и заинтересовалась рисунками на воротах. Рассматривая их, она познакомилась с одним кавалерийским унтер-офицером. Она пригласила его в ресторан, в отдельный кабинет, причем оплатила сама все расходы...
В Тулоне она вступила в связь тоже с одним кавалерийским унтер-офицером. В Константинополе она была в связи с... Но самая продолжительная связь у нее была с нашим карикатуристом, помещавшим рисунки под псевдонимом Бобби Шарп. Ван Удем познакомилась с ним в Трувиле. Он завоевал ее сердце гораздо быстрее и легче, чем мы Трансвааль. Этот господин имел талант или даже, вернее, много талантов. Маленький, плутоватый, тихий, особенно опасный потому, что, с видом совсем скромной девушки, он обладал невероятным нахальством.
Ван Удем исколесила с ним всю Италию. Они наслаждались любовью в Венеции, даже в развалинах Помпеи, недалеко от дома Саллюстия, за очень хороший "пурбуар"...
Вернувшись с нею в Брюгс, карикатурист вскоре ее бросил, - она ему, как откровенно он заявил на суде, "больно надоела своею любовною требовательностью", и он боялся из-за слишком сильного злоупотребления любовными удовольствиями ускорить свой конец.
В Брюгсе все ее похождения, как это всегда бывает в маленьких городах, были всем отлично известны. На нее почти показывали пальцами, когда она ежедневно прогуливалась на вокзал и обратно домой.
Нужно родиться и жить в Брюгсе, чтобы вполне составить представление о том, до чего мелочно нравственны жители этого города.
Городок представляет собой как бы символ всей Голландии, и чтобы познакомиться с сохранившейся там чистотой нравов, нужно приехать в день процессии Святого Санга.
Из всех окрестных приходов стекаются пилигримы, держась за руки друг с другом, молодые люди, застенчивые, неуклюжие, девушки - молодые, толстые, краснощекие; старики и старухи с лицами, загорелыми от полевых работ, с умилением смотрят на молодое поколение, которое строится вокруг своих знамен.
Раздаются звуки фанфар! Военный оркестр становится во главе процессии. Национальная гвардия выстраивается по обеим сторонам пути, по которому пойдет процессия. Молодые девушки города идут с пальмовыми ветвями в руках, ветвями они машут на статую Иисуса Христа, несущего крест.
Дух искреннего католицизма овладевает всеми присутствующими, головы которых почтительно обнажаются. Музыка наигрывает старинные мотивы, громадные древние трубы тоже издают звуки, переносящие нас в былые времена...
Толпа не входит в собор, а сосредоточивается на площади, где музыка синематографов, крики и хохот сливаются и покрывают звуки органа из собора...
Вот теперь вторая часть программы.
Пилигримы, жадные до развлечений, устремляются в лавочки, где набрасываются на пирожки, бутерброды, пиво и разные сласти.
Это фламандский праздник во всей своей прелести. Крестьяне веселятся без удержу.
Девушек опрокидывают в ямы. Они без всякой церемонии, на глазах тысячной толпы, с чисто крестьянским отсутствием всякого стыда, удовлетворяют свою нужду около писсуаров для мужчин, не стараясь отыскать для этого укромный уголок...
Этот город, при всей своей поразительной стыдливости, нисколько, по-видимому, таким зрелищем не шокирован. Я собственными глазами видел, как во главе возвращавшегося в казарму пехотного полка шло восемь выстроившихся в ряд молодых девушек, понятно, не из числа добродетельных; они с безумным весельем плясали и все могли видеть, что они были без панталон, а это не были дети; одна из них, которая особенно задирала ноги вверх, показывая все свои прелести, имела на вид шестнадцать лет.
Если общественное целомудрие нисколько не было оскорблено этими скандальными уличными сценами, зато оно не могло простить г-же Ван Удем ее интриг, скрашивавших немного ее жизнь.
Так как она не отличалась показной религиозностью и ее никогда не видали в церкви на скамьях верующих, где обыкновенно городские дамы болтают между собою, то она вскоре стала предметом всеобщего презрения для целомудренных дам из буржуазии.
Как раз в это время произошли события, благодаря которым и возник процесс, так взволновавший общественное мнение всей Голландии.
Красавица жила летом не в городском доме, а в своей вилле на берегу моря, в окрестностях города, среди дюн.
Дачу эту она назвала "Золотой Рог" - в память своего пребывания в Константинополе, а ее наиболее частые гости, большею частью голодающие артисты, прозвали "Рогом изобилия". Рядом стояла еще одна вилла и две гостиницы. Эти четыре здания вполне обезобразили прелестный берег моря, с маленькой деревушкой из нескольких всего домиков, сгруппировавшихся вокруг мельницы.
Красавица-вдова жила четыре летних месяца на этой вилле среди своих воспоминаний, своих друзей и целой коллекции эротических книг.
У нее было превосходное издание Аретино, действительно великолепное, и несколько офортов Ропса, из наиболее удавшихся.
Мадам Ван Удем была очень либерального образа мыслей и любила говорить с большим искусством и тонким изяществом по поводу сочинений, написанных на довольно скабрезные темы.
Во время одной из многочисленных своих прогулок в дюнах, она познакомилась с Р. Д., парижским журналистом, путешествовавшим по Голландии.
Р. Д. был очень красив, худой, изящный, его белокурые усы покорили сердце нежной вдовы, и ее золотая книга любви украсилась новой подписью.
Осуществилась ее заветная мечта! Молодой человек был красавец; она его полюбила, но имела неосторожность слишком открыто афишировать себя с ним.
Случилось, как говорится в старинных рассказах, что молодые люди, отправившись срывать цветы любви в дюны, были застигнуты несколькими игроками в гольф в таком критическом положении, что не могло быть ни малейшего сомнения в интимности их отношений.
Когда в этот вечер молодая вдова вернулась к себе домой, то под мышкой у нее был корсет, завернутый в газету.
Слух о скандальном происшествии пошел гулять по деревушке, проник в гостиницы, дошел до обитателей частных вилл. Об этом болтали вполголоса у парикмахера, в кафе; один богатый маляр в довольно грубых и сильных выражениях выразил негодование, которое вызвало недостойное поведение г-жи Ван Удем среди крестьян и разных сумасбродов, проживавших на дачах.
В течение целых трех недель дело находилось в таком положении, под пеплом был скрыт огонь; одни только поставщики вдовы продолжали ей кланяться, хотя за глаза сильнее других высказывали свое возмущение.
Р. Д. должен был уехать в Париж; разлука была самая трогательная, г-жа Ван Удем отвезла его на вокзал, откуда остендский поезд умчал его далеко от сердца милой подруги.
В то время, как она в своем меланхоличном настроении возвращалась с вокзала домой, ей попался навстречу Ван Мелен, подрядчик, - тот самый, который десять лет тому назад выстроил ей виллу.
Он ей посмотрел в упор в глаза, но не поклонился. С ней это случилось в первый раз, и она была сильно удивлена, но не стала особенно долго размышлять о причине подобного невежества.
Когда она отпирала входную дверь своей виллы, двое уличных мальчишек бросили в нее два камушка, из которых один попал ей в спину.
Войдя в гостиную, превращенную в мастерскую художницы, она застала в ней свою горничную Мижку, которая ее ожидала.
- Знаете ли, сударыня, мой дядя, отпускающий на прокат экипажи, купил кафе и берет меня туда прислугой... Впоследствии, если барыня захочет меня опять взять, я с удовольствием пойду к ней...
Вдова почти не дала ей окончить свою речь:
- Отлично, уходите сию же минуту... Вот ваше жалованье, сейчас же забирайте свои вещи и уходите.
Кухарка ее Анна явилась к ней в спальную и тоже потребовала расчета.
Оставшись одна, она невольно задумалась над всеми этими событиями и решила через неделю уехать куда-нибудь путешествовать.
- Какие сумасшедшие, - думала она, ложась спать в постель. - Что за кретины! они чего доброго всех возмутят против меня!..
Увы, тут было не возмущение, а настоящая революция!..
Главой заговора был подрядчик Ван Мелен, который увлек еще за собой маляра, одного извозчика и нескольких зубоскалов, отличавшихся особенной чопорностью.
Вся деревня была на их стороне, потому что Ван Удем была пугалом для всех матерей и мелких буржуазок, посещавших морские купания, начиная от Бланкенсберга, по всему голландскому берегу.
Питербум из Ганда, охотник, любивший пропустить не одну рюмочку пунша в ресторанчике, открыто говорил первому встречному, что вилла "Золотой Рог" и ее владелица являются позорищем для всей страны... Из-за них все честные люди избегают этот берег.
- Разве хороший пример для наших дочерей - подобная потаскушка!
Каждый сочувственно поддакивал ему, напуганный мыслью, что подобное бедствие способно отвлечь богатых клиентов от их морских купаний.
- Ах, знаете ли, господин Питербум, мы найдем средство заставить ее уехать отсюда, - сказал Ван Мелен, если верить показанию на суде двух мужчин, сидевших в это время в ресторане; причем Ван Мелен многозначительно подмигнул.
Было велено подать кружки пива, затем заговорщики начали бесконечные партии в пикет, в ожидании рокового часа, когда явится возможность привести в исполнение их план.
По словам все тех же свидетелей на суде, в одиннадцать часов Ван Мелен и другие вышли из ресторана, каждый по одиночке, чтобы не возбудить ни у кого подозрения.
Впрочем, в этот час вся деревня уже спала, и ни в одном окне не светилось огонька.
Все собрались около церкви; тут были Ван Мелен, маляр и четверо молодых людей, всего шесть заговорщиков.
- Мы подождем прихода последнего трамвая из Брюгса; ты, Ж., потушишь тогда свою трубку; вот как нужно будет все сделать: я войду с Л., Н. и Ж., двое других будут стоять на часах у парадного входа и у ворот виллы, - сказал Ван Мелен, по словам одного из обвиняемых молодых людей, чего, впрочем, он и не отрицал на суде.
Трое других пожали плечами, и один из них сделал подобное справедливое замечание:
- Как же так, значит мы ничего не увидим?!
На это, по словам все того же обвиняемого, Ван Мелен ответил:
- Нужно делать так, как я говорю, иначе я отказываюсь от участия!
Еще немного поболтали о "деле" с разными шутками и остротами, вызывавшими смех среди полной ночной тишины.
Наконец послышался звонок приближающегося последнего трамвая, и, как только он ушел обратно в Брюгс, заговорщики двинулись по направлению к вилле Ван Удем.
Величественно и таинственно стояла вилла с угрожающим видом среди ночной тьмы. Сердца заговорщиков бились усиленно. Как-никак дама, жившая на вилле, была богатая женщина; богатство, несмотря на всю глупость большинства участников, производило на них впечатление и заставляло относиться к себе с уважением.
- Ну, идем туда! - сказал Ван Мелен.
Он свистнул, на соседней вилле открылось окно, и показалась голова женщины, освещаемая колеблющимся от ветра пламенем свечки.
- Это ты, Гендрика?
- Да, лестница внизу около стены, я сейчас сойду...
Она сошла в сад виллы, воспользовавшись приставленной лестницей.
Тихонько, ключом, который ей дала ушедшая горничная, она отперла входную дверь, и четыре человека вошли в комнаты, а двое, как было велено, остались сторожить.
- Ты поднимешься с нами? - сказал Ван Мелен.
- Понятно, я знаю дом, - не раз помогала Мижке гладить белье! Одни вы будете много шуметь... Вот что нужно делать: поднимитесь на террасу, а оттуда в большую комнату - гостиную, из нее прямо дверь в переднюю, где направо дверь в ванную и туалетную комнату, а налево - в спальную... Надо, чтобы кто-нибудь стал у окна и не дал бы ей его открыть...
- Само собой разумеется, - сказал Ван Мелен, - ну, идем.
Молча, они поднялись на террасу, при помощи ключа открыли стеклянную дверь в гостиную и вошли в комнату.
Все четверо мужчин дрожали, как осиновые листы, только молодая девушка была спокойна и вела их смело.
С тысячью предосторожностей они отперли входную дверь из гостиной в переднюю.
Мрак в передней еще более усилил их страх, и не будь с ними девушки, они, наверное, удрали бы.
- Вот ее спальная, - сказала девушка, указывая им рукой на дверь...
Собрав все свое мужество, Ван Мелен отворил дверь в спальную... Когда раздался шум от дверной ручки, все замерли. Но было тихо. В комнате горела электрическая лампочка, закрытая зеленым колпачком; она слабо освещала комнату...
Первым вошел маляр, за ним последовали остальные. На пороге девушка передала Ван Мелену пучок розог. В один миг они окружили кровать. Ван Мелен потушил лампочку, но это была бесполезная предосторожность, так как луна превосходно освещала комнату.
В эту минуту, по словам одного из подсудимых, его охватил восторг злорадства, острую сладость которого он не испытывал еще до сей поры. В это время из-под простыни показалась растрепанная голова молодой женщины, с ужасом смотревшей на всех них.
- Что вам нужно... оставьте меня, не убивайте... помогите... спасите... меня уби...
Ван Мелен не дал ей окончить слова. Вместе с другими он набросился на вдову. Борьба была самая непродолжительная. Ван Мелен завязал молодой женщине рот платком. По его приказу маляр и Ж. перевернули вдову и положили ее на живот. Затем Ван Мелен поднял ей рубашку и стал сечь ее розгами.
По словам Ван Удем, они, окружив ее постель, смотрели на нее злыми и радостными глазами. Беснуясь от радости, они издевались над нею, пока Ван Мелен завязывал ей рот платком, пугали, что запорют ее до смерти. Ж. в это время свистел по воздуху розгами... Пороли ее страшно больно и долго. Вначале она кричала, просила простить ее, но потом от боли не могла даже произносить слов, так у ней захватывало дух.
Девушка тоже присутствовала при порке и даже, по словам одного из подсудимых, просила того, кто держал за ноги, чтобы он их раздвинул насколько возможно шире.
По словам самих подсудимых, Ван Мелен перестал сечь, когда Ван Удем потеряла сознание, тогда они привели ее в чувство и ушли.
Доктор, свидетельствовавший Ван Удем, нашел, что она была высечена очень жестоко.
Суд приговорил Ван Мелена к годичному тюремному заключению и присудил уплатить в пользу Ван Удем около двух тысяч рублей, а остальных - к шестимесячному тюремному заключению, кроме того, всех - к уплате судебных издержек за круговую поруку.
Госпожа Ван Удем после процесса все-таки продала виллу и уехала из Голландии навсегда.
Дамы, посещающие эти морские купанья, до сих пор рассказывают друг другу о приключении с хорошенькой вдовой. Теперь даже это приключение является одним из главных приманок этого курорта.
Ван Мелен и его приятели по выходе из тюрьмы пользуются полным уважением своих сограждан. Они составляют гордость местечка. Благодаря своей славе, Ван Мелен получает массу заказов на постройку вилл и домов. Послушать его патетический рассказ о наказании розгами г-жи Ван Удем приезжают даже из Остенде".
Глава XXI
Телесные наказания в США и Голландии
Негры Северо-Американских Соединенных Штатов имеют плохую репутацию. В негре соединилось смешное с грустным, это - особа комичная и напыщенная, говорящая на странном английском языке и поющая неблагозвучные песни. Конечно, есть исключения.
В громадном большинстве негр - разбойник, грабитель, вор и лентяй.
Невозможно перечислить все случаи суда Линча над неграми, справедливо или несправедливо применяемого населением. Их расстреливают, вешают, жгут живьем даже в тюрьмах, где они содержатся в заключении. Во время знаменитой войны Севера с Югом происходили чудовищные репрессалии над черными. Они отражались и на белых, которые осмеливались выступить защитниками того или другого негра. Участь мужчин была куда лучше судьбы женщин. Первых расстреливали, тогда как белых женщин подвергали всевозможным унижениям: их секли розгами, плетьми и т.п.
Число дам, наказанных телесно за свое человеколюбие, так велико, что мы не можем назвать всех и принуждены воздать им общую хвалу за их великодушие. Это были большею частью квакерши или женщины, принадлежавшие к одной из религиозных сект.
Удивительная страна, законы и обычаи которой в отношении целомудрия мало кому известны!
В тех местах, где господствуют мормоны, нравственность превращается в унизительное рабство: штраф за курение, штраф за употребление спиртных напитков... Поцелуй в губы считается антигигиеничным и потому запрещенным в интересах общественного здоровья... На Венеру надевают панталоны. Женщины умышленно одеваются безобразно, чтобы не возбуждать мужчин. Мужчины чрезвычайно религиозны, а между тем на городских площадях наказывают розгами обнаженных девушек.
Кстати, по поводу штрафов замечу, что особенным обилием их отличается Бавария. На курорте Киссинген, например, назначен штраф в триста марок (около 144 р.) за поцелуй в лесу, парке и т. п. За выражение в тех же местах полного любовного восторга - изгнание из курорта.
В американских газетах всего каких-нибудь два или три года тому назад был рассказан случай, как восемнадцатилетняя девушка, влюбленная в молодого человека, была выслежена одной старухой, добывшей несомненные доказательства того, что молодые люди поцеловались в губы.
На другой день молодую девушку схватили, привели на деревенскую площадь и в присутствии семи или восьми "целомудренных" мужчин раздели донага, оставив ее в одних только чулках.
Привязав ее к лестнице, прислоненной к стене, они наказали ее плетью.
Мораль была отмщена только после двадцатого удара, когда на теле стали выступать капли крови.
Один журнал поместил даже рисунок этого наказания.
Подобные случаи, впрочем, нередки в наше время и в других странах. Так, французская газета "Journal" в номере от 14 февраля 1909 г. под заголовком "Галантная фермерша, наказанная розгами" рассказывает, что в одной деревне в окрестностях Гренобля двадцатидвухлетняя женщина была приведена семьей ее любовника на деревенскую площадь, где ее за измену раздели и дали сто розог, так что ее пришлось отнести на руках на ее ферму.
Она пролежала после порки три дня, прежде чем могла встать и садиться.
Таким образом, нет надобности переплывать океан...
В августе того же года, по словам той же газеты, в Монпелье разбиралось в исправительном суде дело одной содержательницы пансиона, обвинявшейся в истязании тринадцатилетней ученицы. По словам девочек-свидетельниц, их очень часто секли розгами за провинности, но никогда не наказывали в присутствии других учениц. Вот как, обыкновенно, производилось наказание.
Виновную приводили в один из пустых классов или в дортуар. Там стояла скамейка, начальница пансиона приказывала ученице лечь, а классная дама привязывала ее. Если наказывали в дортуаре, то часто привязывали на одной из кроватей. Иногда, особенно маленьких девочек, начальница секла, положив к себе на колени или зажав девочку между ногами.
Когда девочка была привязана, то классная дама развязывала ей панталоны и обнажала тело. Наказывали чаще всего розгами или резиновыми ремнями.
Наказание последними было особенно мучительно. В редких случаях секли крапивой, что было еще больнее.
Подобные же наказания, по словам американских газет, практикуются, впрочем, в большинстве американских колледжей, из которых многие смешанные.
В последних девочки приобретают мальчишеские манеры, что имеет свою прелесть.
Американские газеты, сообщая факты наказания розгами учеников или учениц, а также печатая отчеты о судебных процессах по поводу подобных наказаний, отнюдь не возмущаются их нескромностью, в том числе и для девочек.
Впрочем, в стране, где, по правде сказать, неизвестно, чем должен кончиться каждый флирт, - это не особенно удивляет меня.
К тому же молодые американские девушки, не исключая даже молоденьких миллиардерш, пользуются чрезвычайной свободой.
Рассказывают следующий анекдот про одну из таких мисс миллиардерш.
Лулу, как звали ее подруги, во время прогулки в парке с несколькими молодыми людьми вдруг видит перед собой ручеек глубиною около метра.
Девушка предлагает держать с ней пари, что она перейдет ручей, не замочивши даже кружевных оборок своих панталон.
Пари было принято.
Лулу без малейшего колебания подняла обеими руками свое платье и юбки и действительно перешла ручей, не замочивши оборок панталон.
Газета, сообщающая этот анекдот, добавляет, что ей неизвестна сумма пари, справедливо замечая, что проигравшие не даром потеряли свои деньги.
Пока я не стану больше распространяться о телесных наказаниях женщин в Америке и вернусь в Европу - в город Амстердам.
Зеленая Голландия, так сильно разрекламированная благодаря современным эстампам, где некоторые деревни в своем цивилизаторском развитии как бы нарочно остановились, чтобы дать возможность жителям юга посетить, видеть и сравнить, верно ли описывается все это в Бедекере.
В окрестностях Мидльбурга я видел тех же старинных толстых голландок, только XX век сделал черты их лица немного более тонкими, а формы менее грубыми.
Как в старину, на горизонте вы увидите массу ветряных мельниц, останавливающих свои колеса на ночь.
Маленькие, некогда укрепленные города, где в кабачках местные тузы мирно попивают пиво или ликер.
На кухне здоровенная, краснощекая мамаша порет розгами девочку лет двенадцати, жирный крупик которой сжимается и разжимается под ударами розог, которые секут больно... Но что курьезно: мамаша, увидав мой любопытный взор, только на секунду приостановила порку, а затем продолжала сечь ребенка, не обращая на меня никакого внимания.
Моя мысль переносится в глубь отдаленных времен, и по возвращении в чистенький и уютный номер гостиницы я сажусь с удовольствием за чтение истории этого народа.
Маленькие голландочки, кругленькие, полненькие, похожие на куколок, знакомы ли они были с розгами и плетью? Я перелистываю историю.
Голландцы были пуритане и к тем, кто по слабости совершил какой-нибудь проступок или преступление, были неумолимо строги. Нетрудно догадаться, что они часто обращались к помощи розог или плетей. Голландская юрисдикция щедро пользовалась ими.
В общем, относительно Голландии можно было бы сказать то же самое, что и относительно нашей страны, Франции и многих других. Однако некоторые факты могут все-таки внести некоторое разнообразие в интересующий нас вопрос, роковым образом осужденный на утомительные для чтения повторения.
В голландских тюрьмах употреблялись каторжные работы и плети для наказания преступников обоего пола.
Пьяниц, учинивших на улице скандал, опускали в колодезь, который они должны были все время выкачивать под угрозой быть затопленными... Когда они теряли сознание от тяжелой работы, им давали для подкрепления миску хорошего бульона, а потом раздевали, растягивали на скамье и жестоко пороли розгами.
Это было превосходное средство.
По словам почтенного историка Ван дер Флита, подобное лечение применялось довольно часто и к дамам; это доказывает, что умеренное потребление спиртных напитков составляет в Голландии один из семи смертных грехов прекрасного пола.
Секла наказываемую женщина, а также держали ее женщины, - ради целомудрия мужчинам было запрещено сечь по обнаженным женским крупам.
Обыкновенно наказание производилось в особо для того назначенной зале тюрьмы.
За более важные преступления, требовавшие публичного наказания, виновных секли розгами или плетью на дворе городской ратуши.
В таком случае женщины перед наказанием надевали на себя панталоны, которые ограждали их целомудрие, но не спасали их тело от боли и ран, причиняемых розгами или плетью.
Размер розог был вполне точно определен законом. Плеть была похожа на английскую девятихвостку, но только имела три хвоста.
Историк заимствует описание наказания у современника, монаха Рисброека, рассказавшего подробно о коллективном телесном наказании, очевидцем которого он был сам.
Сцена происходила на дворе ратуши, добрые фламандцы, веселые, многие из мужчин слегка подвыпившие, толпились перед широкими воротами.
На дворе ратуши, пишет монах, посредине стояла скамья с ремнями, и около нее лежала груда пучков розог из длинных, довольно толстых и свежих березовых прутьев.
После продолжительного барабанного боя под конвоем солдат привели на двор около дюжины фламандок, довольно молодых, здоровенных и в большинстве толстых. Из прочтенного судебным приставом приговора было видно, что все они провинились в том, что вымазали человеческим калом ворота непопулярного городского головы. За это они были присуждены к наказанию каждая тридцатью ударами розог. Согласно приговору, наказание должно было быть публичным.
Наказывали по очереди, начиная с младшей по возрасту.
Она была живо растянута на скамье и крепко к ней привязана ремнями.
Когда ей подняли юбку, то на ней оказались надетыми в обтяжку панталоны. Нельзя сказать, чтобы она с терпением вынесла тридцать ударов, - все время она неистово орала; по словам монаха, очевидца, ее крики напоминали ему крик поросят, которых везут продавать на базар.
После этой наказанной, которой не могло быть больше пятнадцати лет, следующая преступница имела около двадцати лет. Перед тем, как лечь на скамью, она должна была также надеть панталоны, которые (все в кровяных пятнах) поспешила сбросить ранее высеченная.
Последней наказывали сорокалетнюю женщину, у которой панталоны, ставшие уже совсем красными, лопнули, так как она была очень полная особа. Тем не менее ей дали все тридцать розог по обнаженному отчасти телу. Ее крики смешались с криками, плачем и причитаниями ранее наказанных, и получился редкий по какофонии концерт.
Я закончу сообщение о флагелляции в Голландии рассказом о флагелляции из-за мести. Как раз во время моего пребывания в Амстердаме в окружном суде города Брюгса разбиралось дело некоего Ван Мелена и др., обвиняемых г-жой Ван Удем в наказании ее розгами. Я заимствую из отчета об этом деле, разбиравшемся два дня, напечатанного в лучшей газете "Амстердамский Вестник" - со слов специального ее корреспондента - под заголовком "Домик на набережной".
Добавлю только, что по части флагелляции город Брюгс имеет свое историческое прошлое. В нем в 1619 году жил знаменитый монах Ван Друбенс, имевший обыкновение всех своих духовных дочерей раздевать в исповедальной и наказывать розгами за грехи.
"Это был очень миленький домик на "Набережной Испанцев", в чисто фламандском стиле. Изображение прелестного домика отражалось в спокойных водах канала.
Тюлевые шторы позволяли видеть на окнах первого этажа дорогие китайские вазы.
Этот на вид скромный домик, впрочем, ничем, по наружности, не отличался от целого ряда других таких же домов этого аристократического квартала.
Однако, - пишет корреспондент, - заставив разговориться владельца табачного магазина на улице Драгоценных камней, я заметил сразу, что "домик на набережной", как его почему-то здесь величали, был предметом неодобрения у брюгских жителей.
Причиной, понятно, был не самый дом, архитектура которого не представляла ничего скандального, но обитательница дома, г-жа вдова Ван Удем. Госпожа Ван Удем, имевшая около тридцати лет, была замечательной красавицей.
Довольно высокого роста, стройная, как совсем юная девушка, светлая шатенка с большими синими глазами, она была удивительно обаятельна, особенно благодаря своей очаровательной, напоминавшей немного кошачью, походке и своему чувствительному ротику, губки которого кончик розового язычка поддерживал постоянно влажными.
Такова она была на суде, когда спокойно и непринужденно давала показание как потерпевшая. Такою она была, по словам лиц, знавших ее, и в обыденной жизни.
Превосходная музыкантша, литературно образованная, недурная артистка, обладавшая всеми недостатками и пороками, она, по справедливости, считалась не особенно неприступной, и изобилие ее любовных приключений могло бы дать материал на том более чем в пятьсот страниц "убористой печати"!.. Она много путешествовала и познакомилась с любовью в различных странах, со всеми отличиями, свойственными этому чувству, в зависимости от климата и нравов тех стран, которые она посещала.
Защитникам подсудимых удалось установить свидетельскими показаниями, что г-жа Ван Удем была от природы чрезвычайно безнравственна, а частое посещение артистов еще более усилило ее безнравственность; у ней влюбчивый темперамент соединился с удивительным любопытством.
Так, по словам одной свидетельницы, ее бывшей компаньонки, в Египте, когда она поднималась вверх по Нилу, Ван Удем вступила в связь с одним туземцем, - одетым в белое, с неизбежной красной феской на голове, - во время остановки парохода всего на каких-нибудь два часа.
В Палермо, бродя по старинным улицам города, она остановилась и заинтересовалась рисунками на воротах. Рассматривая их, она познакомилась с одним кавалерийским унтер-офицером. Она пригласила его в ресторан, в отдельный кабинет, причем оплатила сама все расходы...
В Тулоне она вступила в связь тоже с одним кавалерийским унтер-офицером. В Константинополе она была в связи с... Но самая продолжительная связь у нее была с нашим карикатуристом, помещавшим рисунки под псевдонимом Бобби Шарп. Ван Удем познакомилась с ним в Трувиле. Он завоевал ее сердце гораздо быстрее и легче, чем мы Трансвааль. Этот господин имел талант или даже, вернее, много талантов. Маленький, плутоватый, тихий, особенно опасный потому, что, с видом совсем скромной девушки, он обладал невероятным нахальством.
Ван Удем исколесила с ним всю Италию. Они наслаждались любовью в Венеции, даже в развалинах Помпеи, недалеко от дома Саллюстия, за очень хороший "пурбуар"...
Вернувшись с нею в Брюгс, карикатурист вскоре ее бросил, - она ему, как откровенно он заявил на суде, "больно надоела своею любовною требовательностью", и он боялся из-за слишком сильного злоупотребления любовными удовольствиями ускорить свой конец.
В Брюгсе все ее похождения, как это всегда бывает в маленьких городах, были всем отлично известны. На нее почти показывали пальцами, когда она ежедневно прогуливалась на вокзал и обратно домой.
Нужно родиться и жить в Брюгсе, чтобы вполне составить представление о том, до чего мелочно нравственны жители этого города.
Городок представляет собой как бы символ всей Голландии, и чтобы познакомиться с сохранившейся там чистотой нравов, нужно приехать в день процессии Святого Санга.
Из всех окрестных приходов стекаются пилигримы, держась за руки друг с другом, молодые люди, застенчивые, неуклюжие, девушки - молодые, толстые, краснощекие; старики и старухи с лицами, загорелыми от полевых работ, с умилением смотрят на молодое поколение, которое строится вокруг своих знамен.
Раздаются звуки фанфар! Военный оркестр становится во главе процессии. Национальная гвардия выстраивается по обеим сторонам пути, по которому пойдет процессия. Молодые девушки города идут с пальмовыми ветвями в руках, ветвями они машут на статую Иисуса Христа, несущего крест.
Дух искреннего католицизма овладевает всеми присутствующими, головы которых почтительно обнажаются. Музыка наигрывает старинные мотивы, громадные древние трубы тоже издают звуки, переносящие нас в былые времена...
Толпа не входит в собор, а сосредоточивается на площади, где музыка синематографов, крики и хохот сливаются и покрывают звуки органа из собора...
Вот теперь вторая часть программы.
Пилигримы, жадные до развлечений, устремляются в лавочки, где набрасываются на пирожки, бутерброды, пиво и разные сласти.
Это фламандский праздник во всей своей прелести. Крестьяне веселятся без удержу.
Девушек опрокидывают в ямы. Они без всякой церемонии, на глазах тысячной толпы, с чисто крестьянским отсутствием всякого стыда, удовлетворяют свою нужду около писсуаров для мужчин, не стараясь отыскать для этого укромный уголок...
Этот город, при всей своей поразительной стыдливости, нисколько, по-видимому, таким зрелищем не шокирован. Я собственными глазами видел, как во главе возвращавшегося в казарму пехотного полка шло восемь выстроившихся в ряд молодых девушек, понятно, не из числа добродетельных; они с безумным весельем плясали и все могли видеть, что они были без панталон, а это не были дети; одна из них, которая особенно задирала ноги вверх, показывая все свои прелести, имела на вид шестнадцать лет.
Если общественное целомудрие нисколько не было оскорблено этими скандальными уличными сценами, зато оно не могло простить г-же Ван Удем ее интриг, скрашивавших немного ее жизнь.
Так как она не отличалась показной религиозностью и ее никогда не видали в церкви на скамьях верующих, где обыкновенно городские дамы болтают между собою, то она вскоре стала предметом всеобщего презрения для целомудренных дам из буржуазии.
Как раз в это время произошли события, благодаря которым и возник процесс, так взволновавший общественное мнение всей Голландии.
Красавица жила летом не в городском доме, а в своей вилле на берегу моря, в окрестностях города, среди дюн.
Дачу эту она назвала "Золотой Рог" - в память своего пребывания в Константинополе, а ее наиболее частые гости, большею частью голодающие артисты, прозвали "Рогом изобилия". Рядом стояла еще одна вилла и две гостиницы. Эти четыре здания вполне обезобразили прелестный берег моря, с маленькой деревушкой из нескольких всего домиков, сгруппировавшихся вокруг мельницы.
Красавица-вдова жила четыре летних месяца на этой вилле среди своих воспоминаний, своих друзей и целой коллекции эротических книг.
У нее было превосходное издание Аретино, действительно великолепное, и несколько офортов Ропса, из наиболее удавшихся.
Мадам Ван Удем была очень либерального образа мыслей и любила говорить с большим искусством и тонким изяществом по поводу сочинений, написанных на довольно скабрезные темы.
Во время одной из многочисленных своих прогулок в дюнах, она познакомилась с Р. Д., парижским журналистом, путешествовавшим по Голландии.
Р. Д. был очень красив, худой, изящный, его белокурые усы покорили сердце нежной вдовы, и ее золотая книга любви украсилась новой подписью.
Осуществилась ее заветная мечта! Молодой человек был красавец; она его полюбила, но имела неосторожность слишком открыто афишировать себя с ним.
Случилось, как говорится в старинных рассказах, что молодые люди, отправившись срывать цветы любви в дюны, были застигнуты несколькими игроками в гольф в таком критическом положении, что не могло быть ни малейшего сомнения в интимности их отношений.
Когда в этот вечер молодая вдова вернулась к себе домой, то под мышкой у нее был корсет, завернутый в газету.
Слух о скандальном происшествии пошел гулять по деревушке, проник в гостиницы, дошел до обитателей частных вилл. Об этом болтали вполголоса у парикмахера, в кафе; один богатый маляр в довольно грубых и сильных выражениях выразил негодование, которое вызвало недостойное поведение г-жи Ван Удем среди крестьян и разных сумасбродов, проживавших на дачах.
В течение целых трех недель дело находилось в таком положении, под пеплом был скрыт огонь; одни только поставщики вдовы продолжали ей кланяться, хотя за глаза сильнее других высказывали свое возмущение.
Р. Д. должен был уехать в Париж; разлука была самая трогательная, г-жа Ван Удем отвезла его на вокзал, откуда остендский поезд умчал его далеко от сердца милой подруги.
В то время, как она в своем меланхоличном настроении возвращалась с вокзала домой, ей попался навстречу Ван Мелен, подрядчик, - тот самый, который десять лет тому назад выстроил ей виллу.
Он ей посмотрел в упор в глаза, но не поклонился. С ней это случилось в первый раз, и она была сильно удивлена, но не стала особенно долго размышлять о причине подобного невежества.
Когда она отпирала входную дверь своей виллы, двое уличных мальчишек бросили в нее два камушка, из которых один попал ей в спину.
Войдя в гостиную, превращенную в мастерскую художницы, она застала в ней свою горничную Мижку, которая ее ожидала.
- Знаете ли, сударыня, мой дядя, отпускающий на прокат экипажи, купил кафе и берет меня туда прислугой... Впоследствии, если барыня захочет меня опять взять, я с удовольствием пойду к ней...
Вдова почти не дала ей окончить свою речь:
- Отлично, уходите сию же минуту... Вот ваше жалованье, сейчас же забирайте свои вещи и уходите.
Кухарка ее Анна явилась к ней в спальную и тоже потребовала расчета.
Оставшись одна, она невольно задумалась над всеми этими событиями и решила через неделю уехать куда-нибудь путешествовать.
- Какие сумасшедшие, - думала она, ложась спать в постель. - Что за кретины! они чего доброго всех возмутят против меня!..
Увы, тут было не возмущение, а настоящая революция!..
Главой заговора был подрядчик Ван Мелен, который увлек еще за собой маляра, одного извозчика и нескольких зубоскалов, отличавшихся особенной чопорностью.
Вся деревня была на их стороне, потому что Ван Удем была пугалом для всех матерей и мелких буржуазок, посещавших морские купания, начиная от Бланкенсберга, по всему голландскому берегу.
Питербум из Ганда, охотник, любивший пропустить не одну рюмочку пунша в ресторанчике, открыто говорил первому встречному, что вилла "Золотой Рог" и ее владелица являются позорищем для всей страны... Из-за них все честные люди избегают этот берег.
- Разве хороший пример для наших дочерей - подобная потаскушка!
Каждый сочувственно поддакивал ему, напуганный мыслью, что подобное бедствие способно отвлечь богатых клиентов от их морских купаний.
- Ах, знаете ли, господин Питербум, мы найдем средство заставить ее уехать отсюда, - сказал Ван Мелен, если верить показанию на суде двух мужчин, сидевших в это время в ресторане; причем Ван Мелен многозначительно подмигнул.
Было велено подать кружки пива, затем заговорщики начали бесконечные партии в пикет, в ожидании рокового часа, когда явится возможность привести в исполнение их план.
По словам все тех же свидетелей на суде, в одиннадцать часов Ван Мелен и другие вышли из ресторана, каждый по одиночке, чтобы не возбудить ни у кого подозрения.
Впрочем, в этот час вся деревня уже спала, и ни в одном окне не светилось огонька.
Все собрались около церкви; тут были Ван Мелен, маляр и четверо молодых людей, всего шесть заговорщиков.
- Мы подождем прихода последнего трамвая из Брюгса; ты, Ж., потушишь тогда свою трубку; вот как нужно будет все сделать: я войду с Л., Н. и Ж., двое других будут стоять на часах у парадного входа и у ворот виллы, - сказал Ван Мелен, по словам одного из обвиняемых молодых людей, чего, впрочем, он и не отрицал на суде.
Трое других пожали плечами, и один из них сделал подобное справедливое замечание:
- Как же так, значит мы ничего не увидим?!
На это, по словам все того же обвиняемого, Ван Мелен ответил:
- Нужно делать так, как я говорю, иначе я отказываюсь от участия!
Еще немного поболтали о "деле" с разными шутками и остротами, вызывавшими смех среди полной ночной тишины.
Наконец послышался звонок приближающегося последнего трамвая, и, как только он ушел обратно в Брюгс, заговорщики двинулись по направлению к вилле Ван Удем.
Величественно и таинственно стояла вилла с угрожающим видом среди ночной тьмы. Сердца заговорщиков бились усиленно. Как-никак дама, жившая на вилле, была богатая женщина; богатство, несмотря на всю глупость большинства участников, производило на них впечатление и заставляло относиться к себе с уважением.
- Ну, идем туда! - сказал Ван Мелен.
Он свистнул, на соседней вилле открылось окно, и показалась голова женщины, освещаемая колеблющимся от ветра пламенем свечки.
- Это ты, Гендрика?
- Да, лестница внизу около стены, я сейчас сойду...
Она сошла в сад виллы, воспользовавшись приставленной лестницей.
Тихонько, ключом, который ей дала ушедшая горничная, она отперла входную дверь, и четыре человека вошли в комнаты, а двое, как было велено, остались сторожить.
- Ты поднимешься с нами? - сказал Ван Мелен.
- Понятно, я знаю дом, - не раз помогала Мижке гладить белье! Одни вы будете много шуметь... Вот что нужно делать: поднимитесь на террасу, а оттуда в большую комнату - гостиную, из нее прямо дверь в переднюю, где направо дверь в ванную и туалетную комнату, а налево - в спальную... Надо, чтобы кто-нибудь стал у окна и не дал бы ей его открыть...
- Само собой разумеется, - сказал Ван Мелен, - ну, идем.
Молча, они поднялись на террасу, при помощи ключа открыли стеклянную дверь в гостиную и вошли в комнату.
Все четверо мужчин дрожали, как осиновые листы, только молодая девушка была спокойна и вела их смело.
С тысячью предосторожностей они отперли входную дверь из гостиной в переднюю.
Мрак в передней еще более усилил их страх, и не будь с ними девушки, они, наверное, удрали бы.
- Вот ее спальная, - сказала девушка, указывая им рукой на дверь...
Собрав все свое мужество, Ван Мелен отворил дверь в спальную... Когда раздался шум от дверной ручки, все замерли. Но было тихо. В комнате горела электрическая лампочка, закрытая зеленым колпачком; она слабо освещала комнату...
Первым вошел маляр, за ним последовали остальные. На пороге девушка передала Ван Мелену пучок розог. В один миг они окружили кровать. Ван Мелен потушил лампочку, но это была бесполезная предосторожность, так как луна превосходно освещала комнату.
В эту минуту, по словам одного из подсудимых, его охватил восторг злорадства, острую сладость которого он не испытывал еще до сей поры. В это время из-под простыни показалась растрепанная голова молодой женщины, с ужасом смотревшей на всех них.
- Что вам нужно... оставьте меня, не убивайте... помогите... спасите... меня уби...
Ван Мелен не дал ей окончить слова. Вместе с другими он набросился на вдову. Борьба была самая непродолжительная. Ван Мелен завязал молодой женщине рот платком. По его приказу маляр и Ж. перевернули вдову и положили ее на живот. Затем Ван Мелен поднял ей рубашку и стал сечь ее розгами.
По словам Ван Удем, они, окружив ее постель, смотрели на нее злыми и радостными глазами. Беснуясь от радости, они издевались над нею, пока Ван Мелен завязывал ей рот платком, пугали, что запорют ее до смерти. Ж. в это время свистел по воздуху розгами... Пороли ее страшно больно и долго. Вначале она кричала, просила простить ее, но потом от боли не могла даже произносить слов, так у ней захватывало дух.
Девушка тоже присутствовала при порке и даже, по словам одного из подсудимых, просила того, кто держал за ноги, чтобы он их раздвинул насколько возможно шире.
По словам самих подсудимых, Ван Мелен перестал сечь, когда Ван Удем потеряла сознание, тогда они привели ее в чувство и ушли.
Доктор, свидетельствовавший Ван Удем, нашел, что она была высечена очень жестоко.
Суд приговорил Ван Мелена к годичному тюремному заключению и присудил уплатить в пользу Ван Удем около двух тысяч рублей, а остальных - к шестимесячному тюремному заключению, кроме того, всех - к уплате судебных издержек за круговую поруку.
Госпожа Ван Удем после процесса все-таки продала виллу и уехала из Голландии навсегда.
Дамы, посещающие эти морские купанья, до сих пор рассказывают друг другу о приключении с хорошенькой вдовой. Теперь даже это приключение является одним из главных приманок этого курорта.
Ван Мелен и его приятели по выходе из тюрьмы пользуются полным уважением своих сограждан. Они составляют гордость местечка. Благодаря своей славе, Ван Мелен получает массу заказов на постройку вилл и домов. Послушать его патетический рассказ о наказании розгами г-жи Ван Удем приезжают даже из Остенде".
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
История розги, том II
Глава XXII
Исторические сведения о флагелляции в наше время
Можно было думать, что телесное наказание женщин с дисциплинарною целью отошло в вечность, и в XX веке нет места этому варварскому и позорному для человечества наказанию.
В действительности - ничего подобного!
В некоторых странах, как, например, в России, у нас, в Пруссии и т. д. телесное наказание применяется в школах, тюрьмах, а в России особенно часто при усмирении народных волнений карательными экспедициями или просто отдельными административными лицами, нисколько не стесняющимися наказывать розгами или нагайками лиц обоего пола, хотя по закону подобные наказания запрещены.
Во Франции тоже официально телесные наказания отменены, хотя они практикуются во всевозможных видах, как показывают судебные процессы и полицейские дознания.
Как и у нас, вы не найдете там, за редкими исключениями, школьника или школьницы, который или которая, краснея, в один прекрасный день не признался бы своим родителям, что был высечен учителем или учительницей. Нельзя также утвердительно сказать, что ксендзы не секут кающихся грешниц...
Всего каких-нибудь два или три года назад разбирался в России в окружном суде процесс одного ксендза, если не ошибаюсь, белостокского, обвинявшегося в наказании розгами и веревками своих духовных дочерей.
Во всяком случае, если латинские народы исключили из своих сводов законов телесное наказание, то сами народные массы его чрезвычайно часто применяют в тех случаях, когда у них является возможность применить знаменитый закон Линча.
Припомните хотя бы случай на всемирной парижской выставке 1900 года. Он был оглашен всей парижской прессой.
В выставочном отделении буров около одной из стен зала стоял мраморный бюст президента Крюгера, высокоуважаемого борца за независимость Трансвааля.
В то время, как около пятидесяти лиц окружали портрет президента, из толпы выдвинулась вперед молоденькая девушка-англичанка, - очень недурненькая, лет двадцати, судя по костюму - из очень состоятельного класса общества, - и с презрением плюнула на лицо бюста, который, конечно, не мог ответить ей на оскорбление.
Толпа на несколько секунд оцепенела в негодовании.
Кто-то закричал: "Вон ее! Вышвырнуть!"
Другой предложил: "Нужно высечь ее!"
Это последнее предложение, видимо, понравилось всем. В один миг мужчины и женщины набросились на англичанку, с мужеством защищавшуюся ручкой зонтика.
Через несколько секунд ее поставили на колена и нагнули голову к полу.
Около тридцати рук торопливо подняли ей юбки, развязали или, вернее, разорвали панталоны, обнажили часть тела, обыкновенно тщательно скрываемую, стали с остервенением шлепать руками по голому телу девушки.
Сторожа прибежали на шум, освободили жертву и вместе со всеми участниками скандала увели в бюро выставки.
Я не знаю, чем кончилось это дело, но это не имеет для нас ровно никакого значения. Для нас важно установить тот факт, что современная толпа, далеко не простонародная, желая отомстить, охотно прибегает к телесному наказанию.
В первом томе своего труда я говорил уже, что во время забастовок на севере Франции было множество случаев наказания женщин розгами или веревками по обнаженному телу, и наказания всегда очень жестокого.
То подобному наказанию подвергаются дочери и жены патронов, то "желтые" и "красные" подчеркивают силу своих аргументов на крупах жен и дочерей своих противников.
В романах Золя попадаются нередко сцены флагелляции. В "Жерминале" есть два-три таких случая.
В одном из них возбужденная и поющая революционные песни толпа забастовщиков с красным флагом окружает дочь одного из директоров фабрики; девушка была захвачена врасплох и не успела убежать; часть толпы устраивает вокруг плачущей девушки пляску дикарей.
Кто-то предлагает высечь девушку. Предложение принимается с дикими криками восторга... Как же, ведь это очень забавная шутка - сечь богатую девушку... Наверняка, она сложена не так, как все другие!..
Гнусное любопытство овладевает толпой; женщины в подобных случаях идут впереди... Вмиг юбки с платьем подняты, разорваны панталоны, и уже несколько рук готовы начать экзекуцию, когда отец девушки расталкивает толпу и освобождает бедняжку из ее унизительного положения.
В том же "Жерминале" рассказывается случай, как одна женщина, работающая в каменноугольных копях, была высечена женщинами.
Когда женщины спускаются в колодезь копей, то они надевают мужской костюм; мегеры разрезали у своей жертвы ножницами панталоны из синего кумача. Ягодицы, слишком сильно сжатые материей, расширили еще более отверстие и выступили наружу во всей своей красе. Бедную женщину секут по очереди то одной, то другой рукой под хохот и аплодисменты мужчин.
И это срисовано с натуры, а не выдумано писателем.
Телесные наказания во время забастовок практикуются довольно часто. Порка женщин является одним из главных эпизодов всех подобных волнений, пока они не превратятся в настоящую революцию.
Стегают женские крупы ради простого развлечения; в него не входит никакого сладострастного интереса.
Случаи флагелляции женщин в наше время еще так многочисленны, что их нет положительно никакой возможности перечислить все. К тому же мы сильно рисковали бы впасть в утомительные повторения - как по существу, так и по форме.
Это упражнение практикуется в наше время гораздо чаще, чем следовало бы, и число женщин, подвергшихся унизительному наказанию, много больше, чем мы предполагаем.
Из нескольких десятков вполне достоверных случаев я приведу в этой главе два, из которых первый послужил предметом процесса в ассизном (с присяжными заседателями) суде города Ниццы всего несколько лет тому назад, а второй вызвал частное дознание по распоряжению полиции города Тулона тоже всего каких-нибудь три года назад.
Первому случаю было посвящено немало столбцов в газетах не только Ниццы, но и Парижа. Процессом этого богатого и аристократического испанского семейства были долгое время заняты все великосветские салоны Ривьеры.
Я буду пользоваться отчетом об этом процессе, напечатанном в одной из главных газет Ниццы. Жертвой была девица Маргарита или, как ее звали в семье, Мег. Вот показание одного из главных свидетелей обвинения - берейтора:
"Четыре года тому назад я был в Виллафранш в поисках какого-нибудь занятия. Раньше я был жокеем, но потом растолстел и стал негоден для такой службы. В это тяжелое для меня время одно ниццкое агенство предложило мне поступить на должность берейтора у богатого испанского семейства Л...
Я принял предложение и через несколько дней вступил в отправление своих обязанностей. Я сопровождал лошадей и семейство моих хозяев в Болье, где у них была своя вилла.
Семейство состояло из маркиза, маркизы, взрослого сына, неудавшегося спортсмена, но одевавшегося в спортсменский костюм по модным картинкам английских журналов, и дочери-барышни Маргариты.
Ну, господин президент, дочь была такая красотка, что за нее можно было бы отдать всех лошадей мира...
Вначале все шло хорошо. Работы у меня было немного, и я имел возможность уделять немало времени беседам с моим другом жокеем Скоттом, занимавшим в то время место при конюшне графа де С.
Я не знаю, господин президент, давно ли вы были на Ривьере, если недавно, то, вероятно, лучше меня знаете тамошнюю публику, что касается лично до меня, то я скажу откровенно, эта публика внушает мне глубокое чувство отвращения.
Это настоящий музей всевозможных пороков сладострастия, от Тулона до Вентимийи вы встретите положительно все его виды. В особенности отличаются светские барышни, а во главе их стоят американки!"
На этом месте бывший жокей был остановлен президентом, который предложил ему поменьше распространяться и держаться ближе к делу.
"В этой среде я был своим человеком, - продолжает он свое показание, - постоянным и усердным посетителем разных баров, где меня окружали дамы, рассчитывая выведать от меня, какая лошадь должна победить. Нужно быть тренером, чтобы узнать, до каких пределов может доходить человеческая глупость. Но я опять уклоняюсь от дела...
Я был в хороших отношениях со своей хозяйкой - маркизой. Это была жгучая брюнетка лет под сорок, очень здоровая, с наклонностью к полноте, которую самые опытные массажистки не в силах были уменьшить. Она и ее дочь Маргарита, обожавшая лошадей, были довольно часто со мной, чтобы задавать мне массу самых вздорных вопросов.
Я отвечал на них с чрезвычайной почтительностью, во-первых, потому что они были мои хозяйки, а во-вторых, чудные большие глаза барышни производили на меня громадное впечатление...
Не подумайте, господин президент, что я был влюблен в нее... Нет, это была не любовь, а какое-то другое чувство, которое я не в силах объяснить.
Она отличалась от других девушек каким-то особенным, врожденным изяществом; барышня, насколько я заметил, боялась своей матери, но еще больший страх ей внушал отец, который, при всем моем уважении к лицам, платящим мне жалованье, производил на меня довольно жалкое впечатление. По-моему, это был выживший из ума скверный человечек.
И я не раз задавал себе вопрос, как такая мразь, с позволения сказать, могла наводить такой ужас на барышню.
Очень набожный, он всеми в доме командовал с полным спокойствием, а со своей дочерью был до невозможности вежлив.
Несмотря на это, барышня дрожала перед ним, как какой-нибудь рядовой перед лордом Китчинером.
Когда барин самым ровным и спокойным голосом говорил барышне:
- Маргарита, сегодня ровно в три часа вы будете у меня в кабинете, где вас будет ждать ваша мать, слышите?! - от этих слов бедняжка приходила в страшное волнение, вся краснея, молча подбирала свои юбки и с опущенной головкой уходила к себе в комнату.
Я напрасно ломал голову и не мог объяснить, почему такая простая фраза могла так волновать барышню?..
Раз утром, когда я сопровождал ее на прогулке верхом по Гранд-Корниш, она обратилась ко мне со следующими словами:
- Ну, старина, как вам нравится эта страна?
- Настоящий рай земной, барышня, - отвечал я, - но променял бы ее с радостью на крошечный коттедж в окрестностях Лондона.
- "Рай земной!" - повторила она мои слова, глядя на меня с навернувшимися слезами на глазах, - скажите лучше "ад земной", и вы еще будете далеки от преувеличения!..
Чтобы разогнать у ней черные мысли, я предложил ей ехать галопом, но она решительно отказалась, и я заметил, что при каждом более или менее резком движении ее кобылы, когда ей приходилось подпрыгнуть в седле, она опускалась как будто на острия булавок.
Раз она не в силах была сдержать вырвавшегося у нее крика боли, чему я не придал особого значения, ведь женщины - такие нежные создания!..
В этот день, когда мы вернулись с катания, у подъезда нас ждал маркиз - ее отец.
Как только дочь остановила лошадь, он ей сказал своим обычным голосом:
- Маргарита, будьте так любезны сию же секунду отправиться ко мне в кабинет... и т. д.
Барышня покраснела, как пион, и, когда слезла с лошади, настолько сильно дрожала, что едва не потеряла равновесия.
Хотя я, господин президент, не Шерлок Холмс, но все-таки заметил, что тут кроется что-то неладное.
Я сделал вид, что пошел в конюшни, но в действительности, зайдя за кактусы, вернулся назад.
Цель моя была дойти незаметно до большого дерева, ветви которого как раз были напротив окна кабинета маркиза.
В несколько секунд я влез на дерево и спрятался в чаще его ветвей.
На мое горе, окна были закрыты, и занавеси задернуты, так что я ничего не мог видеть.
Раздосадованный, я уже собирался слезть со своей обсерватории, когда заметил, что с риском сломать себе шею я могу расслышать разговор, происходивший в кабинете.
Ничто так не подзадоривает любопытства человека, как опасность. Рискуя каждую секунду полететь вниз, я ухитрился, наподобие обезьяны, примоститься так, что мог приложить ухо к стене дома.
Вначале я услыхал сдержанные рыдания, - плакала женщина.
Затем послышался голос маркиза.
- Это позор, - говорил он, - вы ведете себя хуже последней потаскушки, в вас нет ни одной капли нашей родовой гордости! Что вы делали сегодня утром? Вам мало, что за вашим хвостом бегают чуть не все офицеры-альпийцы, теперь вы уже флиртуете с прислугой... вы бегаете за... это гнусно!
Я отлично знал, что все это ложь, барышня и не думала со мною флиртовать. Была минута, когда я готов был броситься и задушить маркиза.
Но вдруг я услыхал звук пощечины и голос маркизы, которая прокричала: "Вот тебе, получай, нам надоело тебя наказывать, Маргарита, ты нас выводишь из себя... Сегодня я тебя еще раз накажу. Изволь оставаться, пока я все приготовлю".
Наступило молчание. Сердце у меня страшно билось. Послышалось хлопанье дверей и звук запираемого замка... Слышались шаги, шум от передвигаемой мебели. Затем я вполне ясно услыхал шлепанье розог по телу... Не было ни малейшего сомнения, что секли барышню.
Я не в состоянии, господин президент, передать то бешенство, которое охватило меня; не схватись я за сук, полетел бы вниз. Секли медленно и долго, по-моему, было дано несколько дюжин ударов. Я отлично слышал сдерживаемые крики барышни и слова: "Простите, не буду, ой, не буду"...
Наконец я услыхал, что проклятый свист розог прекратился и маркиз сказал:
- Я думаю, душечка, что на сегодня ей довольно, отвяжи ее. Но смотри, Мег, в следующий раз за такие проделки я всыплю тебе двойную порцию...
Несколько сдержанных всхлипываний было ответом на эти угрозы. Я слыхал, как хлопнула дверь. Мне ничего не оставалось делать, как слезть.
Я обошел виллу кругом и сделал вид, как будто я вышел из конюшен. Навстречу мне попался маркиз, который читал газету. Рядом с ним шел его большой приятель, румынский князь.
Вот еще любопытная персона. Он постоянно жаловался на астму. Его жена, высокая блондинка лет тридцати, довольно смазливая, вела крупную игру в Монте-Карло, а в промежутки бегала по домам свиданий Тулона или Ниццы. До невозможности грубая, она смотрела на прислугу, как на собак. Ко мне она почему-то относилась несколько благосклоннее, удостаивая даже отвечать на мой поклон легким кивком головы.
Князь был завсегдатаем на вилле маркиза. Он являлся по два раза в день и нисколько не старался скрывать своей раздражительности.
Только с одной барышней он был любезен. Я уверен, что старый подагрик был в нее влюблен по уши.
Когда он встречался с ней, он почти всегда шепелявил: "Ну, как поживаете, моя прелесть, какая вы розовенькая, настоящая роза, все хорошеете и хорошеете...", - и затем начинал хохотать, очевидно, довольный своим остроумием и любезностью.
Барышня была с ним вежлива, но было сразу видно, что она не была к нему расположена.
Я не знаю сам почему, но у меня вдруг блеснула мысль, что румынский князь не являлся посторонним лицом в утренней сцене.
Он был весь красный, как дьявол, и скакал, как ворона, с правой стороны моего хозяина.
Боже мой, какая славная пара мерзавцев были эти два барина, как оказалось впоследствии!
В этот день я с особенным нетерпением ждал появления барышни.
Вы понимаете, господин президент, что невозможно оставаться равнодушным, что мужчина не может сохранить все свое хладнокровие при встрече с барышней-аристократкой, изящной и хорошенькой... девушкой двадцати лет, когда в его воображении рисуется, что эта самая девушка, такая недосягаемая на вид, была всего несколько часов назад раздета и высечена, как шестилетняя девчонка!
Конечно, из факта, что девушку высекли розгами, не сделаешь драмы в пять актов... Но воля ваша, господин президент, знать, что эта самая, стоящая перед вами хорошенькая девушка только что лежала под розгами, стонала, просила прощения... что вы сами все это слышали... это, чего доброго, хуже, чем видеть все это собственными глазами...
В этот день я увидал барышню под вечер. Не было заметно ни малейшего следа слез.
Начиная с этого проклятого дня я не знал покоя. Я все подслушивал, выслеживал...
Но случайно барышню в течение целых пятнадцати дней не наказывали, по крайней мере, мне не удалось этого подкараулить.
В один прекрасный день я пришел в кабинет маркиза, чтобы доложить ему о болезни одной лошади и подать смету стоимости сбруи, которую он хотел заказать одному магазину в Ницце.
В кабинете не было ни души.
Я положил смету на стол и собирался уже уходить, как услыхал, как маркиз говорил в соседней комнате, очевидно, барышне:
- Сейчас же ступайте в кабинет, слышите, сию же секунду, и я обещаю вас отлично угостить, вы знаете это угощение, ну, марш, бесстыдница!
Услыхав эти слова, я осмотрел комнату и, увидав тяжелый диван, решил, что я могу под него подлезть, а шелковая бахрома меня отлично скроет, не мешая мне видеть все, что будет происходить в кабинете.
Действительно, я отлично устроился под диваном. Сердце у меня билось, как никогда еще в жизни, и не подумайте, господин президент, что от страха быть открытым. Нет, об этом я даже не думал, это было что-то необъяснимое... Меня волновал не риск потерять место, а мысль, что вот сию секунду я увижу всю сцену...
Я лежал довольно долго и все время дрожал, как вдруг отворилась дверь и появилась маркиза с пучком розог в руках. За нею шел, ковыляя, румынский князь.
С улыбкой сводницы маркиза указала рукою князю на шкаф, куда тот немедленно спрятался.
Оказалось, что я был прав в своих предположениях относительно причастности князя... Не успела маркиза запереть шкаф, как вошел маркиз и спросил жену:
- А девочки еще нет?
Та ответила:
- Как видишь!
Затем маркиз взял розги и начал ими свистеть в воздухе. От этого свиста и мысли, что сейчас начнут истязать мою барышню, у меня мурашки забегали по телу.
- Ничего, сегодня розги особенно хороши... Постараюсь пробрать ее хорошенько. Я ей дам сегодня пятьдесят штучек, и каких горяченьких! - сказал маркиз, на что маркиза раздражительно заметила:
- Ты, кажется, ошалел: пятьдесят розог за то, что она не только приняла офицера, которого я запретила ей принимать, но еще, как видела горничная, уселась к нему на колена и целовалась! Нет, за такие штуки ее надо так выпороть, чтобы она несколько дней сесть не могла... Изволь дать ей сто розог, да таких, чтобы она и во сне забыла о поцелуях!
- Ну, хорошо, будь по-твоему, дадим сто!
Не успел окончить маркиз своей фразы, как послышался стук в дверь. Когда оказалось, что это стучалась барышня, маркиз ей ответил, что она может войти, а когда та вошла, спросил ее:
- Отчего, Мег, вы так долго не шли сюда, когда я вам велел сию же секунду идти?
- Я, папа, сию же секунду пришла... Я только оправилась немного...
- Ну, ложитесь на кушетку, я вас отучу целоваться с офицерами, которых я не велел пускать к себе в дом!
- Ради Бога, простите, я больше не буду этого делать, мама, попроси за меня! Клянусь, никогда больше не буду!
Произнося все эти просьбы, барышня, очевидно, знала, что ей не избежать наказания, так как сама расстегнула свое платье и развязала панталоны, а потом легла на кушетку и дала себя маркизе привязать, повторяя все время почти одни и те же слова, что вначале, теперь только с плачем, и еще просила не сечь ее очень больно.
Когда маркиза привязывала дочь, маркиз ходил по комнате и читал ей нотацию:
- Это ради вашей же пользы вас наказывают! - сказал он под конец.
- Да, конечно, нечего реветь и клясться. Ты труслива, как заяц, а блудлива, как кошка. Как пороть, так ты даешь обещание вести себя хорошо, а потом усаживаешься на колена к офицерам и целуешься. Ну, сегодня, я тебя и проберу же... Еще молоко не обсохло на губах, а тоже целоваться... Вот выйдешь замуж, тогда целуйся! Сегодня я тебе дам сто розог, но в следующий раз, так и знай, что за такие фокусы получишь двести розог! Ну, мой друг, теперь можно ее наказывать, - сказала маркиза.
- Вы можете кричать. Это не поможет. Не нужно целоваться! - И тотчас же он вытянул ее розгами. Раздался какой-то визг барышни и слова:
- Ай, ай, не буду целоваться, простите, мама, мама, пожалей меня!
Удары наносились очень медленно и с большой силой, вызывая у девушки отчаянные крики и мольбы о прощении. Вы не можете представить, господин президент, что я переживал, слыша свист розог и дикий крик барышни... Промежутки между ударами розог казались мне целой вечностью... Видеть истязание и чувствовать свое бессилие помочь, такого положения не пожелаю своему заклятому врагу!
Под конец барышня не произносила слов, а только кричала бессвязно...
Я не стану утомлять вас, господин президент, описанием того, что я испытывал во время этого истязания несчастной барышни...
Когда ей дали сто розог, ее отвязали и позволили встать и уйти к себе в комнату.
Я не скажу, что хорошо целоваться с офицерами, но все-таки наказали ее страшно жестоко.
Барышня пошла, сильно пошатываясь и рыдая. На пороге маркиз ее остановил и спросил:
- Ну, Мег, обещаете ли вести хорошо? Вы видите, что бывает за непослушание! Очень больно! А в другой раз я вас накажу вдвое больнее!
- Честное слово, папа, я теперь постараюсь вести себя хорошо. Простите! - проговорила девушка.
Маркиз ответил:
- Ну, ступайте!
Удивительно, как под влиянием боли гордая девушка превращается в совсем маленькую девочку, готовую давать какие угодно обещания, унижаться и умолять о прощении, лишь бы только ее не секли розгами. В этом случае всякое чувство человеческого достоинства у большинства людей пропадает, и остается одно животное чувство страха боли и готовность какою угодно ценою избавиться от нее.
Как только дочь ушла, мать обратилась к мужу и просила его немедленно поехать в Ниццу - по ее поручению. По уходе мужа, маркиза выпустила из шкафа князя.
Он вышел оттуда весь красный, скорее даже багровый, с выпученными глазами...
Как будто ничего не произошло особенного, маркиза обратилась к нему со следующими словами:
- Мой муж вам говорил, что заседание совета общества назначено на сегодня в Ницце. Кстати, акции у меня здесь...
И она протянула ему довольно толстый пакет, который князь положил около себя, не удостоив его даже взглядом.
Он молча вынул чековую книжку из кармана, написал чек и передал его маркизе.
Это была, очевидно, своего рода плата за шкаф, которую он обязан был внести немедленно.
После этого они поболтали несколько минут и затем оба уехали вместе в Монте-Карло. Тогда я вылез из-под дивана и вернулся к себе на конюшню. Оказалось, что маркиз, перед тем, как уехать в Ниццу, спрашивал меня, но ему сказали, что я уехал для переговоров о покупке новой сбруи. Я решил забыть все виденное и уже почти забыл.
Однако, сопровождая барышню на ежедневную прогулку верхом и видя, как ее круп подпрыгивает в седле, я невольно рисовал в своем воображении тот же круп обнаженным и подпрыгивающим под ударами розог...
Тут только я понял всю гнусность подобного наказания для взрослой девушки.
Да, господин президент, женщина, раз наказанная розгами, вечно будет помнить подобное унижение.
Все шло хорошо вплоть до самого Карнавала. Так как я перестал следить, то не могу сказать, секли ли ее еще или нет.
Раз утром, когда я собирался прочесть хорошую нотацию за неприятность в конюшне конюшенному мальчику, вдруг я увидал страшную суматоху в доме... Кучер, повар, судомойка, оба лакея и обе горничные горячо о чем-то рассуждали. Подойдя к ним, я узнал, что румынский князь внезапно скончался в кабинете маркиза.
- Это ужасно, - говорила маркиза, - вдруг он вытянул руки и упал на пол, не произнося ни одного слова!
Поблизости не было доктора, и пришлось послать за военным врачом альпийских стрелков, который мог только констатировать смерть князя.
Вечером за ужином, я имел глупость сделать предположение, не задохнулся ли князь в шкафу, причем рассказал прислуге все, что знал. Те уверили меня, что по французским законам я буду строго отвечать, если не пойду сейчас же к следователю и не расскажу ему всех подробностей".
Благодаря рассказу возникло обвинение в убийстве князя и истязании дочери маркизом и маркизой. На суде молодая девушка проявила полное великодушие, заявив, что ни о каком истязании не может быть и речи. Если ее как несовершеннолетнюю наказывали розгами, то это прежде всего касается ее одной. А она находит, что ее наказывали всегда только за проступки, наказывали, правда, строго, но никогда не секли жестоко. Она любит своих родителей, и у нее даже в мыслях не было желания жаловаться на них за то, что они ее наказывали розгами.
На основании вердикта присяжных заседателей, суд оправдал обоих обвиняемых. Испанцы продали виллу и уехали на родину, как сообщает та же газета. Удивительно, что другая прислуга не знала об экзекуциях над взрослой барышней. Вернее, некоторые знали, но боялись потерять место, а потому молчали.
Второй случай произошел в среде далеко не аристократической. Я пользуюсь дознанием, произведенным по распоряжению морского министра Томпсона и напечатанным в газете "Журналь".
В Гавре есть английский бар, в котором прислугой были три женщины, по именам, начиная с самой молодой из них: Аня из Манчестера, Рахиль неизвестно откуда и Титина из Монпелье.
Все три были довольно свеженькие, услужливые, вежливые и вовсе не недоступные.
Аня была блондинка, с милым овальным лицом, очень свеженьким; ей было двадцать лет; она умела танцевать канкан, матчиш и кекевок под аккомпанемент какого-нибудь бродячего музыканта.
Рахиль была брюнетка, довольно полная, двадцати пяти лет; она превосходно говорила на парижском жаргоне.
Титина имела чудные волосы и, несмотря на фартук, по наружному виду очень походила на воспитанную барышню; ей было тридцать лет; в семнадцать лет она попала на содержание к комиссионеру по продаже кофе в Гавре.
Все три прислуги бара жили между собою очень дружно; хозяйка бара была очаровательная женщина, воспитанная в строгих принципах и нравах.
Спешу оговориться, что описания наружности и некоторых других подробностей нет в официальном дознании, и они были доставлены специальным корреспондентом вышеупомянутой парижской газеты. Ими я также воспользуюсь.
Английский бар ничем не отличался от целого ряда других, которых так много на улицах и переулках, перпендикулярных набережной.
Он был, впрочем, одним из самых лучших по этой улице... В нем собирались моряки с коммерческих пароходов, заходили в него также светские молодые люди во время обхода подобных кабачков.
Зало было маленькое, без воздуха. За конторкой, в дубовой раме, висел портрет нашего короля Эдуарда, рядом с пестрой рекламой виски. Еще было два этажа. Комнаты в них были удивительно бедные.
В долгие часы между завтраком и обедом хозяйка принимала своих поклонников - людей по преимуществу женатых. Впрочем, тут только флиртовали.
Три прислуги шили, вязали и болтали между собою.
Аня говорила: "Я жду Джека; он вернется на "Робинзоне". Если груз будет велик, то он останется на неделю... Он купит мне корсаж. Я видела чудесный в "Галереях".
Послеполуденное время проходило довольно спокойно до вечера. Заходило несколько стрелков с болтающимися саблями или молодых людей без занятий.
Настоящая суматоха поднималась не раньше восьми часов вечера, когда на судах кончались работы и толпы пьяных моряков всевозможных национальностей наводняли прибрежные улицы, распевая во всю глотку песни.
Бар начинал наполняться. Тут были матросы-англичане, матросы-американцы и т. д. Все это пело, кричало и хохотало, прежде чем вступить в драку. Матросы входили, толкали прислуживающих девушек, позволяли с ними разные вольности руками. В это время в баре граммофон играл без перерыва, наполняя зало звуками сентиментальных арий.
Ежедневно по вечерам происходили подобные сцены.
Иногда трем прислугам приходилось в течение ночи подниматься в комнаты верхних этажей раз по пяти. Но эти жертвы на алтарь любви, по условиям ремесла, нисколько не грязнили их сердца, так как каждая из них с нетерпением ждала своего возлюбленного.
Обожателя Рахили звали Анри; за какое-то нарушение воинской дисциплины его отправили на два года в африканский легкий пехотный полк. Его прозвали "Весельчак"; он не скрывал, что подобное прозвище доставляло ему большое удовольствие.
Однажды утром Рахиль получила от него открытку, в которой он писал, что в конце недели должен вернуться в Гавр.
Рахиль пришла в неописуемый восторг, который не думала скрывать от своих товарок, чем возбудила сильную зависть к себе у Ани и Титины.
В это время прибыл в Гавр миноносец. Матросы были отпущены на берег, один из них, Л. С., отправился в английский бар и, открыв дверь, закричал: "У вас тут есть какая-то Рахиль?"
- Это я.
Тогда матрос рассказал ей, что он видел ее обожателя, что тот путается чуть не со всеми девочками Дюнкирхена и стал посмешищем всего города и т. п.
Рахиль со вниманием слушала рассказ матроса, и волнение, вызванное им, довольно ясно выражалось на ее хорошеньком, плутоватом личике.
- Ах, бродяга, скотина!... Правы те, кто не верят мужчинам... Пусть он делает, что хочет, напрасно он воображает, что я буду страдать из-за него... А я-то, дура, чинила ему рубашки, в которых не было живого места!..
Она продолжала громко выражать свое негодование, прибавляя разные угрозы по адресу своего неверного обожателя... Эти выкрикивания являлись настоящим скандалом, так что хозяйка попросила ее замолчать.
Она немедленно успокоилась и подошла к матросу, который вынул из кармана пакет дешевых бельгийских папирос. Он предложил их Рахили, та взяла, Титина тоже протянула руку, а Аня отказалась...
Моряк пил тонкие ликеры и предложил Рахили кюмеля.
Та выпила и стала особенно нежной с ним. Она закричала хозяйке, заводившей граммофон: "Номер восьмой, хозяйка!"
Затем они поднялись с моряком в комнату верхнего этажа, она провела с ним всю ночь и была ласкова без всякого скупердяйства.
Матросик заходил впоследствии несколько раз и провел не одну ночь в английском баре.
Он наслаждался своим счастьем вполне спокойно, зная, что "Весельчак" задержался в Дюнкирхене. Разумеется, тот не давал ему никаких поручений к Рахили, и все, что он рассказал, было им выдумано от первого до последнего слова.
Молодые люди познакомились во время переезда вместе из Африки. Обожатель Рахили был немного болтлив на язык и рассказал своему новому другу про свою любовь к ней вполне откровенно, не скрыв от него никаких подробностей.
Вот тогда-то и явилась у матроса мысль сочинить басню и воспользоваться раздражением Рахили и желанием ее отомстить...
Однажды ночью, около пяти часов, когда Рахиль спала со своим новым обожателем, раздался громкий стук в дверь бара.
Хозяйка встала с кровати и незаметно посмотрела в окно, кто стучит. Тотчас же она вскочила, как угорелая, с кровати, поднялась наверх в комнату Рахили и разбудила ее:
- Рахиль! Это... твой Весельчак... Открывать ему или нет?
- Ах, Боже мой, какое несчастье! Вставай скорей и удирай, я знаю его характер, он тебя уложит на месте!
Матросик торопливо стал одеваться.
Между тем в дверь стали раздаваться удары ногой, сопровождаемые бешеными криками:
- А, негодница! Я знаю, - ты с матросом! Передай ему, что я ему переломаю все ребра... Но где же эта скотина? Скажи ему, чтобы он вышел ко мне, если он не презренный трус.
Уже в соседних домах стали открываться окна... Высовывались бледные, испуганные лица.
Хозяйка, хотя у нее душа ушла в пятки, открыла окно и, приняв вид обиженной дамы из буржуазии, закричала:
- Рахили нет здесь, сегодня вечером она ушла... Напрасно вы шумите!
- Где же она?
- Она ушла только сегодня, и завтра вернется, ступайте домой и спите спокойно.
Весельчак постоял несколько секунд в раздумье, потом пробурчал что-то себе под нос и исчез по направлению к другому бару, хозяйкой которого была хорошенькая Тилли.
На другой день в два часа Анри по прозванию Весельчак, одетый в полную парадную форму, торжественно вступил в английский бар.
Хозяйка, окруженная своими тремя помощницами, шила.
Когда Рахиль увидала своего обожателя, то побледнела, как полотно платка, который она подрубала.
Весельчак не ел, он подошел к молодой женщине и сказал ей прямо в лицо:
- Итак, вчера вы мне наставили рога? - И он залился веселым смехом.
Тотчас Рахиль стала плакать, стараясь в то же время обнять своего возлюбленного.
- Постой... Ты послушай... Это он, матрос, виноват... Это он рассказал мне про тебя такие пакости... Это не мужчина!
- Вы, - сказал солдат, оборачиваясь в сторону других женщин, - не смейте вмешиваться, если не хотите, чтобы я здесь все уничтожил... Если не желаете скандала, то не мешайте мне с ней расправиться, как я хочу... Ну, а ты иди сюда поближе.
Раздалась, как показали хозяйка и девушки на дознании, звонкая пощечина по щеке несчастной девушки.
- Ах, не бей меня... Аа! аа! Свинья, свинья! Хозяйка, девушки, вступитесь за меня... Оо... Не давайте меня бить... Он меня убьет...
Рахиль отчаянно защищалась руками и ногами. Она даже кусалась...
Но медленно, подобно змее, охватывающей свою добычу, солдат схватил девушку за талию и положил ее животом на край стола, затем, подняв ей платье с юбками и обнажив круп, стал ее хлестать что есть силы рукой... Теперь Рахиль перестала уже бороться и только брыкалась под ударами, выкрикивая:
- Довольно, довольно, прости, ей-Богу, не буду, не буду, довольно!.. Ооо! Ей-Богу, не буду никогда!.. Прости... Девушки... Хозяйка...
Но Весельчак, не обращая ни малейшего внимания на мольбы девушки, продолжал ее хлестать. По показанию девушек, он дал ей около ста ударов. Хозяйка же говорит, что не меньше двухсот. Сам же солдат заявил, что не считал удары, - бил, чтобы хорошенько проучить.
Когда солдат наконец поставил Рахиль на ноги, то та стала тереть себе руками круп, причитая и рыдая:
- Ой! Ой! Посмотрите, что он со мной сделал! Разве он смеет так обращаться?! Меня отец с матерью никогда не били!..
Весельчак в это самое время спокойно поправлял себе рукой волосы, совершенно растрепавшиеся во время борьбы с Рахилью. После этого он взял девушку за плечи и, указывая на лестницу в верхние этажи, сказал:
- Ну, марш туда!
Рахиль поспешила повиноваться из боязни, как она показала на дознании, новой трепки.
За нею следом пошел наверх и солдат.
Когда они оба исчезли, девушки стали хохотать.
- Совсем, как в школе, - сказала Аня. - Когда я была маленькой, меня частенько так наказывала учительница, иногда она меня секла розгами...
- Во всяком случае, она долго будет помнить эту штуку, как у ней круп распух и посинел,... - сказала Титина.
Хозяйка же прибавила: "Сама виновата: бегает за мужчинами... Могло быть еще хуже... Хорошо, что он ее выпорол руками"...
По приказанию военного министра Пикара, солдат был подвергнут двадцатидневному строгому аресту и переведен в гарнизон Тарасконы.
Корреспондент парижской газеты "Матен" интервьюировал известную писательницу, пишущую под псевдонимом "Ж", относительно вопроса о флагелляции под предлогом литературного интереса; как известно, под таким благовидным предлогом можно расспрашивать о чем угодно.
Писательница откровенно созналась, что в монастыре, где она воспитывалась, нередко как ее, так и других воспитанниц наказывали розгами.
- Вы знаете, - сказала она корреспонденту, - стыд, этот знаменитый стыд, якобы, по мнению наказывающих розгами, более страшный, чем сама боль, не держится очень долго. Первый раз, конечно, было тяжело раздеваться, но в минуты, предшествующие наказанию розгами, испытываешь такое страшное волнение, что положительно невозможно анализировать свои чувства и ощущения.
- Ну, а боль? - спрашивает корреспондент.
- Не требуется особенно пылкого воображения, чтобы представить, что боль от розог и особенно от крапивы, которой меня раз наказали, очень велика, часто нестерпима, и избавиться от нее готова ценою каких угодно унижений...
- Скажите, - опять спрашивает корреспондент, - может ли, по вашему мнению, эта боль доставить наказываемой наслаждение?
- Как вам сказать, мне она не доставляла наслаждения, но кто знает: женщины, а особенно девушки, - натуры довольно сложные...
Более корреспонденту ничего не удалось выведать у писательницы, пожелавшей прекратить беседу.
Глава XXII
Исторические сведения о флагелляции в наше время
Можно было думать, что телесное наказание женщин с дисциплинарною целью отошло в вечность, и в XX веке нет места этому варварскому и позорному для человечества наказанию.
В действительности - ничего подобного!
В некоторых странах, как, например, в России, у нас, в Пруссии и т. д. телесное наказание применяется в школах, тюрьмах, а в России особенно часто при усмирении народных волнений карательными экспедициями или просто отдельными административными лицами, нисколько не стесняющимися наказывать розгами или нагайками лиц обоего пола, хотя по закону подобные наказания запрещены.
Во Франции тоже официально телесные наказания отменены, хотя они практикуются во всевозможных видах, как показывают судебные процессы и полицейские дознания.
Как и у нас, вы не найдете там, за редкими исключениями, школьника или школьницы, который или которая, краснея, в один прекрасный день не признался бы своим родителям, что был высечен учителем или учительницей. Нельзя также утвердительно сказать, что ксендзы не секут кающихся грешниц...
Всего каких-нибудь два или три года назад разбирался в России в окружном суде процесс одного ксендза, если не ошибаюсь, белостокского, обвинявшегося в наказании розгами и веревками своих духовных дочерей.
Во всяком случае, если латинские народы исключили из своих сводов законов телесное наказание, то сами народные массы его чрезвычайно часто применяют в тех случаях, когда у них является возможность применить знаменитый закон Линча.
Припомните хотя бы случай на всемирной парижской выставке 1900 года. Он был оглашен всей парижской прессой.
В выставочном отделении буров около одной из стен зала стоял мраморный бюст президента Крюгера, высокоуважаемого борца за независимость Трансвааля.
В то время, как около пятидесяти лиц окружали портрет президента, из толпы выдвинулась вперед молоденькая девушка-англичанка, - очень недурненькая, лет двадцати, судя по костюму - из очень состоятельного класса общества, - и с презрением плюнула на лицо бюста, который, конечно, не мог ответить ей на оскорбление.
Толпа на несколько секунд оцепенела в негодовании.
Кто-то закричал: "Вон ее! Вышвырнуть!"
Другой предложил: "Нужно высечь ее!"
Это последнее предложение, видимо, понравилось всем. В один миг мужчины и женщины набросились на англичанку, с мужеством защищавшуюся ручкой зонтика.
Через несколько секунд ее поставили на колена и нагнули голову к полу.
Около тридцати рук торопливо подняли ей юбки, развязали или, вернее, разорвали панталоны, обнажили часть тела, обыкновенно тщательно скрываемую, стали с остервенением шлепать руками по голому телу девушки.
Сторожа прибежали на шум, освободили жертву и вместе со всеми участниками скандала увели в бюро выставки.
Я не знаю, чем кончилось это дело, но это не имеет для нас ровно никакого значения. Для нас важно установить тот факт, что современная толпа, далеко не простонародная, желая отомстить, охотно прибегает к телесному наказанию.
В первом томе своего труда я говорил уже, что во время забастовок на севере Франции было множество случаев наказания женщин розгами или веревками по обнаженному телу, и наказания всегда очень жестокого.
То подобному наказанию подвергаются дочери и жены патронов, то "желтые" и "красные" подчеркивают силу своих аргументов на крупах жен и дочерей своих противников.
В романах Золя попадаются нередко сцены флагелляции. В "Жерминале" есть два-три таких случая.
В одном из них возбужденная и поющая революционные песни толпа забастовщиков с красным флагом окружает дочь одного из директоров фабрики; девушка была захвачена врасплох и не успела убежать; часть толпы устраивает вокруг плачущей девушки пляску дикарей.
Кто-то предлагает высечь девушку. Предложение принимается с дикими криками восторга... Как же, ведь это очень забавная шутка - сечь богатую девушку... Наверняка, она сложена не так, как все другие!..
Гнусное любопытство овладевает толпой; женщины в подобных случаях идут впереди... Вмиг юбки с платьем подняты, разорваны панталоны, и уже несколько рук готовы начать экзекуцию, когда отец девушки расталкивает толпу и освобождает бедняжку из ее унизительного положения.
В том же "Жерминале" рассказывается случай, как одна женщина, работающая в каменноугольных копях, была высечена женщинами.
Когда женщины спускаются в колодезь копей, то они надевают мужской костюм; мегеры разрезали у своей жертвы ножницами панталоны из синего кумача. Ягодицы, слишком сильно сжатые материей, расширили еще более отверстие и выступили наружу во всей своей красе. Бедную женщину секут по очереди то одной, то другой рукой под хохот и аплодисменты мужчин.
И это срисовано с натуры, а не выдумано писателем.
Телесные наказания во время забастовок практикуются довольно часто. Порка женщин является одним из главных эпизодов всех подобных волнений, пока они не превратятся в настоящую революцию.
Стегают женские крупы ради простого развлечения; в него не входит никакого сладострастного интереса.
Случаи флагелляции женщин в наше время еще так многочисленны, что их нет положительно никакой возможности перечислить все. К тому же мы сильно рисковали бы впасть в утомительные повторения - как по существу, так и по форме.
Это упражнение практикуется в наше время гораздо чаще, чем следовало бы, и число женщин, подвергшихся унизительному наказанию, много больше, чем мы предполагаем.
Из нескольких десятков вполне достоверных случаев я приведу в этой главе два, из которых первый послужил предметом процесса в ассизном (с присяжными заседателями) суде города Ниццы всего несколько лет тому назад, а второй вызвал частное дознание по распоряжению полиции города Тулона тоже всего каких-нибудь три года назад.
Первому случаю было посвящено немало столбцов в газетах не только Ниццы, но и Парижа. Процессом этого богатого и аристократического испанского семейства были долгое время заняты все великосветские салоны Ривьеры.
Я буду пользоваться отчетом об этом процессе, напечатанном в одной из главных газет Ниццы. Жертвой была девица Маргарита или, как ее звали в семье, Мег. Вот показание одного из главных свидетелей обвинения - берейтора:
"Четыре года тому назад я был в Виллафранш в поисках какого-нибудь занятия. Раньше я был жокеем, но потом растолстел и стал негоден для такой службы. В это тяжелое для меня время одно ниццкое агенство предложило мне поступить на должность берейтора у богатого испанского семейства Л...
Я принял предложение и через несколько дней вступил в отправление своих обязанностей. Я сопровождал лошадей и семейство моих хозяев в Болье, где у них была своя вилла.
Семейство состояло из маркиза, маркизы, взрослого сына, неудавшегося спортсмена, но одевавшегося в спортсменский костюм по модным картинкам английских журналов, и дочери-барышни Маргариты.
Ну, господин президент, дочь была такая красотка, что за нее можно было бы отдать всех лошадей мира...
Вначале все шло хорошо. Работы у меня было немного, и я имел возможность уделять немало времени беседам с моим другом жокеем Скоттом, занимавшим в то время место при конюшне графа де С.
Я не знаю, господин президент, давно ли вы были на Ривьере, если недавно, то, вероятно, лучше меня знаете тамошнюю публику, что касается лично до меня, то я скажу откровенно, эта публика внушает мне глубокое чувство отвращения.
Это настоящий музей всевозможных пороков сладострастия, от Тулона до Вентимийи вы встретите положительно все его виды. В особенности отличаются светские барышни, а во главе их стоят американки!"
На этом месте бывший жокей был остановлен президентом, который предложил ему поменьше распространяться и держаться ближе к делу.
"В этой среде я был своим человеком, - продолжает он свое показание, - постоянным и усердным посетителем разных баров, где меня окружали дамы, рассчитывая выведать от меня, какая лошадь должна победить. Нужно быть тренером, чтобы узнать, до каких пределов может доходить человеческая глупость. Но я опять уклоняюсь от дела...
Я был в хороших отношениях со своей хозяйкой - маркизой. Это была жгучая брюнетка лет под сорок, очень здоровая, с наклонностью к полноте, которую самые опытные массажистки не в силах были уменьшить. Она и ее дочь Маргарита, обожавшая лошадей, были довольно часто со мной, чтобы задавать мне массу самых вздорных вопросов.
Я отвечал на них с чрезвычайной почтительностью, во-первых, потому что они были мои хозяйки, а во-вторых, чудные большие глаза барышни производили на меня громадное впечатление...
Не подумайте, господин президент, что я был влюблен в нее... Нет, это была не любовь, а какое-то другое чувство, которое я не в силах объяснить.
Она отличалась от других девушек каким-то особенным, врожденным изяществом; барышня, насколько я заметил, боялась своей матери, но еще больший страх ей внушал отец, который, при всем моем уважении к лицам, платящим мне жалованье, производил на меня довольно жалкое впечатление. По-моему, это был выживший из ума скверный человечек.
И я не раз задавал себе вопрос, как такая мразь, с позволения сказать, могла наводить такой ужас на барышню.
Очень набожный, он всеми в доме командовал с полным спокойствием, а со своей дочерью был до невозможности вежлив.
Несмотря на это, барышня дрожала перед ним, как какой-нибудь рядовой перед лордом Китчинером.
Когда барин самым ровным и спокойным голосом говорил барышне:
- Маргарита, сегодня ровно в три часа вы будете у меня в кабинете, где вас будет ждать ваша мать, слышите?! - от этих слов бедняжка приходила в страшное волнение, вся краснея, молча подбирала свои юбки и с опущенной головкой уходила к себе в комнату.
Я напрасно ломал голову и не мог объяснить, почему такая простая фраза могла так волновать барышню?..
Раз утром, когда я сопровождал ее на прогулке верхом по Гранд-Корниш, она обратилась ко мне со следующими словами:
- Ну, старина, как вам нравится эта страна?
- Настоящий рай земной, барышня, - отвечал я, - но променял бы ее с радостью на крошечный коттедж в окрестностях Лондона.
- "Рай земной!" - повторила она мои слова, глядя на меня с навернувшимися слезами на глазах, - скажите лучше "ад земной", и вы еще будете далеки от преувеличения!..
Чтобы разогнать у ней черные мысли, я предложил ей ехать галопом, но она решительно отказалась, и я заметил, что при каждом более или менее резком движении ее кобылы, когда ей приходилось подпрыгнуть в седле, она опускалась как будто на острия булавок.
Раз она не в силах была сдержать вырвавшегося у нее крика боли, чему я не придал особого значения, ведь женщины - такие нежные создания!..
В этот день, когда мы вернулись с катания, у подъезда нас ждал маркиз - ее отец.
Как только дочь остановила лошадь, он ей сказал своим обычным голосом:
- Маргарита, будьте так любезны сию же секунду отправиться ко мне в кабинет... и т. д.
Барышня покраснела, как пион, и, когда слезла с лошади, настолько сильно дрожала, что едва не потеряла равновесия.
Хотя я, господин президент, не Шерлок Холмс, но все-таки заметил, что тут кроется что-то неладное.
Я сделал вид, что пошел в конюшни, но в действительности, зайдя за кактусы, вернулся назад.
Цель моя была дойти незаметно до большого дерева, ветви которого как раз были напротив окна кабинета маркиза.
В несколько секунд я влез на дерево и спрятался в чаще его ветвей.
На мое горе, окна были закрыты, и занавеси задернуты, так что я ничего не мог видеть.
Раздосадованный, я уже собирался слезть со своей обсерватории, когда заметил, что с риском сломать себе шею я могу расслышать разговор, происходивший в кабинете.
Ничто так не подзадоривает любопытства человека, как опасность. Рискуя каждую секунду полететь вниз, я ухитрился, наподобие обезьяны, примоститься так, что мог приложить ухо к стене дома.
Вначале я услыхал сдержанные рыдания, - плакала женщина.
Затем послышался голос маркиза.
- Это позор, - говорил он, - вы ведете себя хуже последней потаскушки, в вас нет ни одной капли нашей родовой гордости! Что вы делали сегодня утром? Вам мало, что за вашим хвостом бегают чуть не все офицеры-альпийцы, теперь вы уже флиртуете с прислугой... вы бегаете за... это гнусно!
Я отлично знал, что все это ложь, барышня и не думала со мною флиртовать. Была минута, когда я готов был броситься и задушить маркиза.
Но вдруг я услыхал звук пощечины и голос маркизы, которая прокричала: "Вот тебе, получай, нам надоело тебя наказывать, Маргарита, ты нас выводишь из себя... Сегодня я тебя еще раз накажу. Изволь оставаться, пока я все приготовлю".
Наступило молчание. Сердце у меня страшно билось. Послышалось хлопанье дверей и звук запираемого замка... Слышались шаги, шум от передвигаемой мебели. Затем я вполне ясно услыхал шлепанье розог по телу... Не было ни малейшего сомнения, что секли барышню.
Я не в состоянии, господин президент, передать то бешенство, которое охватило меня; не схватись я за сук, полетел бы вниз. Секли медленно и долго, по-моему, было дано несколько дюжин ударов. Я отлично слышал сдерживаемые крики барышни и слова: "Простите, не буду, ой, не буду"...
Наконец я услыхал, что проклятый свист розог прекратился и маркиз сказал:
- Я думаю, душечка, что на сегодня ей довольно, отвяжи ее. Но смотри, Мег, в следующий раз за такие проделки я всыплю тебе двойную порцию...
Несколько сдержанных всхлипываний было ответом на эти угрозы. Я слыхал, как хлопнула дверь. Мне ничего не оставалось делать, как слезть.
Я обошел виллу кругом и сделал вид, как будто я вышел из конюшен. Навстречу мне попался маркиз, который читал газету. Рядом с ним шел его большой приятель, румынский князь.
Вот еще любопытная персона. Он постоянно жаловался на астму. Его жена, высокая блондинка лет тридцати, довольно смазливая, вела крупную игру в Монте-Карло, а в промежутки бегала по домам свиданий Тулона или Ниццы. До невозможности грубая, она смотрела на прислугу, как на собак. Ко мне она почему-то относилась несколько благосклоннее, удостаивая даже отвечать на мой поклон легким кивком головы.
Князь был завсегдатаем на вилле маркиза. Он являлся по два раза в день и нисколько не старался скрывать своей раздражительности.
Только с одной барышней он был любезен. Я уверен, что старый подагрик был в нее влюблен по уши.
Когда он встречался с ней, он почти всегда шепелявил: "Ну, как поживаете, моя прелесть, какая вы розовенькая, настоящая роза, все хорошеете и хорошеете...", - и затем начинал хохотать, очевидно, довольный своим остроумием и любезностью.
Барышня была с ним вежлива, но было сразу видно, что она не была к нему расположена.
Я не знаю сам почему, но у меня вдруг блеснула мысль, что румынский князь не являлся посторонним лицом в утренней сцене.
Он был весь красный, как дьявол, и скакал, как ворона, с правой стороны моего хозяина.
Боже мой, какая славная пара мерзавцев были эти два барина, как оказалось впоследствии!
В этот день я с особенным нетерпением ждал появления барышни.
Вы понимаете, господин президент, что невозможно оставаться равнодушным, что мужчина не может сохранить все свое хладнокровие при встрече с барышней-аристократкой, изящной и хорошенькой... девушкой двадцати лет, когда в его воображении рисуется, что эта самая девушка, такая недосягаемая на вид, была всего несколько часов назад раздета и высечена, как шестилетняя девчонка!
Конечно, из факта, что девушку высекли розгами, не сделаешь драмы в пять актов... Но воля ваша, господин президент, знать, что эта самая, стоящая перед вами хорошенькая девушка только что лежала под розгами, стонала, просила прощения... что вы сами все это слышали... это, чего доброго, хуже, чем видеть все это собственными глазами...
В этот день я увидал барышню под вечер. Не было заметно ни малейшего следа слез.
Начиная с этого проклятого дня я не знал покоя. Я все подслушивал, выслеживал...
Но случайно барышню в течение целых пятнадцати дней не наказывали, по крайней мере, мне не удалось этого подкараулить.
В один прекрасный день я пришел в кабинет маркиза, чтобы доложить ему о болезни одной лошади и подать смету стоимости сбруи, которую он хотел заказать одному магазину в Ницце.
В кабинете не было ни души.
Я положил смету на стол и собирался уже уходить, как услыхал, как маркиз говорил в соседней комнате, очевидно, барышне:
- Сейчас же ступайте в кабинет, слышите, сию же секунду, и я обещаю вас отлично угостить, вы знаете это угощение, ну, марш, бесстыдница!
Услыхав эти слова, я осмотрел комнату и, увидав тяжелый диван, решил, что я могу под него подлезть, а шелковая бахрома меня отлично скроет, не мешая мне видеть все, что будет происходить в кабинете.
Действительно, я отлично устроился под диваном. Сердце у меня билось, как никогда еще в жизни, и не подумайте, господин президент, что от страха быть открытым. Нет, об этом я даже не думал, это было что-то необъяснимое... Меня волновал не риск потерять место, а мысль, что вот сию секунду я увижу всю сцену...
Я лежал довольно долго и все время дрожал, как вдруг отворилась дверь и появилась маркиза с пучком розог в руках. За нею шел, ковыляя, румынский князь.
С улыбкой сводницы маркиза указала рукою князю на шкаф, куда тот немедленно спрятался.
Оказалось, что я был прав в своих предположениях относительно причастности князя... Не успела маркиза запереть шкаф, как вошел маркиз и спросил жену:
- А девочки еще нет?
Та ответила:
- Как видишь!
Затем маркиз взял розги и начал ими свистеть в воздухе. От этого свиста и мысли, что сейчас начнут истязать мою барышню, у меня мурашки забегали по телу.
- Ничего, сегодня розги особенно хороши... Постараюсь пробрать ее хорошенько. Я ей дам сегодня пятьдесят штучек, и каких горяченьких! - сказал маркиз, на что маркиза раздражительно заметила:
- Ты, кажется, ошалел: пятьдесят розог за то, что она не только приняла офицера, которого я запретила ей принимать, но еще, как видела горничная, уселась к нему на колена и целовалась! Нет, за такие штуки ее надо так выпороть, чтобы она несколько дней сесть не могла... Изволь дать ей сто розог, да таких, чтобы она и во сне забыла о поцелуях!
- Ну, хорошо, будь по-твоему, дадим сто!
Не успел окончить маркиз своей фразы, как послышался стук в дверь. Когда оказалось, что это стучалась барышня, маркиз ей ответил, что она может войти, а когда та вошла, спросил ее:
- Отчего, Мег, вы так долго не шли сюда, когда я вам велел сию же секунду идти?
- Я, папа, сию же секунду пришла... Я только оправилась немного...
- Ну, ложитесь на кушетку, я вас отучу целоваться с офицерами, которых я не велел пускать к себе в дом!
- Ради Бога, простите, я больше не буду этого делать, мама, попроси за меня! Клянусь, никогда больше не буду!
Произнося все эти просьбы, барышня, очевидно, знала, что ей не избежать наказания, так как сама расстегнула свое платье и развязала панталоны, а потом легла на кушетку и дала себя маркизе привязать, повторяя все время почти одни и те же слова, что вначале, теперь только с плачем, и еще просила не сечь ее очень больно.
Когда маркиза привязывала дочь, маркиз ходил по комнате и читал ей нотацию:
- Это ради вашей же пользы вас наказывают! - сказал он под конец.
- Да, конечно, нечего реветь и клясться. Ты труслива, как заяц, а блудлива, как кошка. Как пороть, так ты даешь обещание вести себя хорошо, а потом усаживаешься на колена к офицерам и целуешься. Ну, сегодня, я тебя и проберу же... Еще молоко не обсохло на губах, а тоже целоваться... Вот выйдешь замуж, тогда целуйся! Сегодня я тебе дам сто розог, но в следующий раз, так и знай, что за такие фокусы получишь двести розог! Ну, мой друг, теперь можно ее наказывать, - сказала маркиза.
- Вы можете кричать. Это не поможет. Не нужно целоваться! - И тотчас же он вытянул ее розгами. Раздался какой-то визг барышни и слова:
- Ай, ай, не буду целоваться, простите, мама, мама, пожалей меня!
Удары наносились очень медленно и с большой силой, вызывая у девушки отчаянные крики и мольбы о прощении. Вы не можете представить, господин президент, что я переживал, слыша свист розог и дикий крик барышни... Промежутки между ударами розог казались мне целой вечностью... Видеть истязание и чувствовать свое бессилие помочь, такого положения не пожелаю своему заклятому врагу!
Под конец барышня не произносила слов, а только кричала бессвязно...
Я не стану утомлять вас, господин президент, описанием того, что я испытывал во время этого истязания несчастной барышни...
Когда ей дали сто розог, ее отвязали и позволили встать и уйти к себе в комнату.
Я не скажу, что хорошо целоваться с офицерами, но все-таки наказали ее страшно жестоко.
Барышня пошла, сильно пошатываясь и рыдая. На пороге маркиз ее остановил и спросил:
- Ну, Мег, обещаете ли вести хорошо? Вы видите, что бывает за непослушание! Очень больно! А в другой раз я вас накажу вдвое больнее!
- Честное слово, папа, я теперь постараюсь вести себя хорошо. Простите! - проговорила девушка.
Маркиз ответил:
- Ну, ступайте!
Удивительно, как под влиянием боли гордая девушка превращается в совсем маленькую девочку, готовую давать какие угодно обещания, унижаться и умолять о прощении, лишь бы только ее не секли розгами. В этом случае всякое чувство человеческого достоинства у большинства людей пропадает, и остается одно животное чувство страха боли и готовность какою угодно ценою избавиться от нее.
Как только дочь ушла, мать обратилась к мужу и просила его немедленно поехать в Ниццу - по ее поручению. По уходе мужа, маркиза выпустила из шкафа князя.
Он вышел оттуда весь красный, скорее даже багровый, с выпученными глазами...
Как будто ничего не произошло особенного, маркиза обратилась к нему со следующими словами:
- Мой муж вам говорил, что заседание совета общества назначено на сегодня в Ницце. Кстати, акции у меня здесь...
И она протянула ему довольно толстый пакет, который князь положил около себя, не удостоив его даже взглядом.
Он молча вынул чековую книжку из кармана, написал чек и передал его маркизе.
Это была, очевидно, своего рода плата за шкаф, которую он обязан был внести немедленно.
После этого они поболтали несколько минут и затем оба уехали вместе в Монте-Карло. Тогда я вылез из-под дивана и вернулся к себе на конюшню. Оказалось, что маркиз, перед тем, как уехать в Ниццу, спрашивал меня, но ему сказали, что я уехал для переговоров о покупке новой сбруи. Я решил забыть все виденное и уже почти забыл.
Однако, сопровождая барышню на ежедневную прогулку верхом и видя, как ее круп подпрыгивает в седле, я невольно рисовал в своем воображении тот же круп обнаженным и подпрыгивающим под ударами розог...
Тут только я понял всю гнусность подобного наказания для взрослой девушки.
Да, господин президент, женщина, раз наказанная розгами, вечно будет помнить подобное унижение.
Все шло хорошо вплоть до самого Карнавала. Так как я перестал следить, то не могу сказать, секли ли ее еще или нет.
Раз утром, когда я собирался прочесть хорошую нотацию за неприятность в конюшне конюшенному мальчику, вдруг я увидал страшную суматоху в доме... Кучер, повар, судомойка, оба лакея и обе горничные горячо о чем-то рассуждали. Подойдя к ним, я узнал, что румынский князь внезапно скончался в кабинете маркиза.
- Это ужасно, - говорила маркиза, - вдруг он вытянул руки и упал на пол, не произнося ни одного слова!
Поблизости не было доктора, и пришлось послать за военным врачом альпийских стрелков, который мог только констатировать смерть князя.
Вечером за ужином, я имел глупость сделать предположение, не задохнулся ли князь в шкафу, причем рассказал прислуге все, что знал. Те уверили меня, что по французским законам я буду строго отвечать, если не пойду сейчас же к следователю и не расскажу ему всех подробностей".
Благодаря рассказу возникло обвинение в убийстве князя и истязании дочери маркизом и маркизой. На суде молодая девушка проявила полное великодушие, заявив, что ни о каком истязании не может быть и речи. Если ее как несовершеннолетнюю наказывали розгами, то это прежде всего касается ее одной. А она находит, что ее наказывали всегда только за проступки, наказывали, правда, строго, но никогда не секли жестоко. Она любит своих родителей, и у нее даже в мыслях не было желания жаловаться на них за то, что они ее наказывали розгами.
На основании вердикта присяжных заседателей, суд оправдал обоих обвиняемых. Испанцы продали виллу и уехали на родину, как сообщает та же газета. Удивительно, что другая прислуга не знала об экзекуциях над взрослой барышней. Вернее, некоторые знали, но боялись потерять место, а потому молчали.
Второй случай произошел в среде далеко не аристократической. Я пользуюсь дознанием, произведенным по распоряжению морского министра Томпсона и напечатанным в газете "Журналь".
В Гавре есть английский бар, в котором прислугой были три женщины, по именам, начиная с самой молодой из них: Аня из Манчестера, Рахиль неизвестно откуда и Титина из Монпелье.
Все три были довольно свеженькие, услужливые, вежливые и вовсе не недоступные.
Аня была блондинка, с милым овальным лицом, очень свеженьким; ей было двадцать лет; она умела танцевать канкан, матчиш и кекевок под аккомпанемент какого-нибудь бродячего музыканта.
Рахиль была брюнетка, довольно полная, двадцати пяти лет; она превосходно говорила на парижском жаргоне.
Титина имела чудные волосы и, несмотря на фартук, по наружному виду очень походила на воспитанную барышню; ей было тридцать лет; в семнадцать лет она попала на содержание к комиссионеру по продаже кофе в Гавре.
Все три прислуги бара жили между собою очень дружно; хозяйка бара была очаровательная женщина, воспитанная в строгих принципах и нравах.
Спешу оговориться, что описания наружности и некоторых других подробностей нет в официальном дознании, и они были доставлены специальным корреспондентом вышеупомянутой парижской газеты. Ими я также воспользуюсь.
Английский бар ничем не отличался от целого ряда других, которых так много на улицах и переулках, перпендикулярных набережной.
Он был, впрочем, одним из самых лучших по этой улице... В нем собирались моряки с коммерческих пароходов, заходили в него также светские молодые люди во время обхода подобных кабачков.
Зало было маленькое, без воздуха. За конторкой, в дубовой раме, висел портрет нашего короля Эдуарда, рядом с пестрой рекламой виски. Еще было два этажа. Комнаты в них были удивительно бедные.
В долгие часы между завтраком и обедом хозяйка принимала своих поклонников - людей по преимуществу женатых. Впрочем, тут только флиртовали.
Три прислуги шили, вязали и болтали между собою.
Аня говорила: "Я жду Джека; он вернется на "Робинзоне". Если груз будет велик, то он останется на неделю... Он купит мне корсаж. Я видела чудесный в "Галереях".
Послеполуденное время проходило довольно спокойно до вечера. Заходило несколько стрелков с болтающимися саблями или молодых людей без занятий.
Настоящая суматоха поднималась не раньше восьми часов вечера, когда на судах кончались работы и толпы пьяных моряков всевозможных национальностей наводняли прибрежные улицы, распевая во всю глотку песни.
Бар начинал наполняться. Тут были матросы-англичане, матросы-американцы и т. д. Все это пело, кричало и хохотало, прежде чем вступить в драку. Матросы входили, толкали прислуживающих девушек, позволяли с ними разные вольности руками. В это время в баре граммофон играл без перерыва, наполняя зало звуками сентиментальных арий.
Ежедневно по вечерам происходили подобные сцены.
Иногда трем прислугам приходилось в течение ночи подниматься в комнаты верхних этажей раз по пяти. Но эти жертвы на алтарь любви, по условиям ремесла, нисколько не грязнили их сердца, так как каждая из них с нетерпением ждала своего возлюбленного.
Обожателя Рахили звали Анри; за какое-то нарушение воинской дисциплины его отправили на два года в африканский легкий пехотный полк. Его прозвали "Весельчак"; он не скрывал, что подобное прозвище доставляло ему большое удовольствие.
Однажды утром Рахиль получила от него открытку, в которой он писал, что в конце недели должен вернуться в Гавр.
Рахиль пришла в неописуемый восторг, который не думала скрывать от своих товарок, чем возбудила сильную зависть к себе у Ани и Титины.
В это время прибыл в Гавр миноносец. Матросы были отпущены на берег, один из них, Л. С., отправился в английский бар и, открыв дверь, закричал: "У вас тут есть какая-то Рахиль?"
- Это я.
Тогда матрос рассказал ей, что он видел ее обожателя, что тот путается чуть не со всеми девочками Дюнкирхена и стал посмешищем всего города и т. п.
Рахиль со вниманием слушала рассказ матроса, и волнение, вызванное им, довольно ясно выражалось на ее хорошеньком, плутоватом личике.
- Ах, бродяга, скотина!... Правы те, кто не верят мужчинам... Пусть он делает, что хочет, напрасно он воображает, что я буду страдать из-за него... А я-то, дура, чинила ему рубашки, в которых не было живого места!..
Она продолжала громко выражать свое негодование, прибавляя разные угрозы по адресу своего неверного обожателя... Эти выкрикивания являлись настоящим скандалом, так что хозяйка попросила ее замолчать.
Она немедленно успокоилась и подошла к матросу, который вынул из кармана пакет дешевых бельгийских папирос. Он предложил их Рахили, та взяла, Титина тоже протянула руку, а Аня отказалась...
Моряк пил тонкие ликеры и предложил Рахили кюмеля.
Та выпила и стала особенно нежной с ним. Она закричала хозяйке, заводившей граммофон: "Номер восьмой, хозяйка!"
Затем они поднялись с моряком в комнату верхнего этажа, она провела с ним всю ночь и была ласкова без всякого скупердяйства.
Матросик заходил впоследствии несколько раз и провел не одну ночь в английском баре.
Он наслаждался своим счастьем вполне спокойно, зная, что "Весельчак" задержался в Дюнкирхене. Разумеется, тот не давал ему никаких поручений к Рахили, и все, что он рассказал, было им выдумано от первого до последнего слова.
Молодые люди познакомились во время переезда вместе из Африки. Обожатель Рахили был немного болтлив на язык и рассказал своему новому другу про свою любовь к ней вполне откровенно, не скрыв от него никаких подробностей.
Вот тогда-то и явилась у матроса мысль сочинить басню и воспользоваться раздражением Рахили и желанием ее отомстить...
Однажды ночью, около пяти часов, когда Рахиль спала со своим новым обожателем, раздался громкий стук в дверь бара.
Хозяйка встала с кровати и незаметно посмотрела в окно, кто стучит. Тотчас же она вскочила, как угорелая, с кровати, поднялась наверх в комнату Рахили и разбудила ее:
- Рахиль! Это... твой Весельчак... Открывать ему или нет?
- Ах, Боже мой, какое несчастье! Вставай скорей и удирай, я знаю его характер, он тебя уложит на месте!
Матросик торопливо стал одеваться.
Между тем в дверь стали раздаваться удары ногой, сопровождаемые бешеными криками:
- А, негодница! Я знаю, - ты с матросом! Передай ему, что я ему переломаю все ребра... Но где же эта скотина? Скажи ему, чтобы он вышел ко мне, если он не презренный трус.
Уже в соседних домах стали открываться окна... Высовывались бледные, испуганные лица.
Хозяйка, хотя у нее душа ушла в пятки, открыла окно и, приняв вид обиженной дамы из буржуазии, закричала:
- Рахили нет здесь, сегодня вечером она ушла... Напрасно вы шумите!
- Где же она?
- Она ушла только сегодня, и завтра вернется, ступайте домой и спите спокойно.
Весельчак постоял несколько секунд в раздумье, потом пробурчал что-то себе под нос и исчез по направлению к другому бару, хозяйкой которого была хорошенькая Тилли.
На другой день в два часа Анри по прозванию Весельчак, одетый в полную парадную форму, торжественно вступил в английский бар.
Хозяйка, окруженная своими тремя помощницами, шила.
Когда Рахиль увидала своего обожателя, то побледнела, как полотно платка, который она подрубала.
Весельчак не ел, он подошел к молодой женщине и сказал ей прямо в лицо:
- Итак, вчера вы мне наставили рога? - И он залился веселым смехом.
Тотчас Рахиль стала плакать, стараясь в то же время обнять своего возлюбленного.
- Постой... Ты послушай... Это он, матрос, виноват... Это он рассказал мне про тебя такие пакости... Это не мужчина!
- Вы, - сказал солдат, оборачиваясь в сторону других женщин, - не смейте вмешиваться, если не хотите, чтобы я здесь все уничтожил... Если не желаете скандала, то не мешайте мне с ней расправиться, как я хочу... Ну, а ты иди сюда поближе.
Раздалась, как показали хозяйка и девушки на дознании, звонкая пощечина по щеке несчастной девушки.
- Ах, не бей меня... Аа! аа! Свинья, свинья! Хозяйка, девушки, вступитесь за меня... Оо... Не давайте меня бить... Он меня убьет...
Рахиль отчаянно защищалась руками и ногами. Она даже кусалась...
Но медленно, подобно змее, охватывающей свою добычу, солдат схватил девушку за талию и положил ее животом на край стола, затем, подняв ей платье с юбками и обнажив круп, стал ее хлестать что есть силы рукой... Теперь Рахиль перестала уже бороться и только брыкалась под ударами, выкрикивая:
- Довольно, довольно, прости, ей-Богу, не буду, не буду, довольно!.. Ооо! Ей-Богу, не буду никогда!.. Прости... Девушки... Хозяйка...
Но Весельчак, не обращая ни малейшего внимания на мольбы девушки, продолжал ее хлестать. По показанию девушек, он дал ей около ста ударов. Хозяйка же говорит, что не меньше двухсот. Сам же солдат заявил, что не считал удары, - бил, чтобы хорошенько проучить.
Когда солдат наконец поставил Рахиль на ноги, то та стала тереть себе руками круп, причитая и рыдая:
- Ой! Ой! Посмотрите, что он со мной сделал! Разве он смеет так обращаться?! Меня отец с матерью никогда не били!..
Весельчак в это самое время спокойно поправлял себе рукой волосы, совершенно растрепавшиеся во время борьбы с Рахилью. После этого он взял девушку за плечи и, указывая на лестницу в верхние этажи, сказал:
- Ну, марш туда!
Рахиль поспешила повиноваться из боязни, как она показала на дознании, новой трепки.
За нею следом пошел наверх и солдат.
Когда они оба исчезли, девушки стали хохотать.
- Совсем, как в школе, - сказала Аня. - Когда я была маленькой, меня частенько так наказывала учительница, иногда она меня секла розгами...
- Во всяком случае, она долго будет помнить эту штуку, как у ней круп распух и посинел,... - сказала Титина.
Хозяйка же прибавила: "Сама виновата: бегает за мужчинами... Могло быть еще хуже... Хорошо, что он ее выпорол руками"...
По приказанию военного министра Пикара, солдат был подвергнут двадцатидневному строгому аресту и переведен в гарнизон Тарасконы.
Корреспондент парижской газеты "Матен" интервьюировал известную писательницу, пишущую под псевдонимом "Ж", относительно вопроса о флагелляции под предлогом литературного интереса; как известно, под таким благовидным предлогом можно расспрашивать о чем угодно.
Писательница откровенно созналась, что в монастыре, где она воспитывалась, нередко как ее, так и других воспитанниц наказывали розгами.
- Вы знаете, - сказала она корреспонденту, - стыд, этот знаменитый стыд, якобы, по мнению наказывающих розгами, более страшный, чем сама боль, не держится очень долго. Первый раз, конечно, было тяжело раздеваться, но в минуты, предшествующие наказанию розгами, испытываешь такое страшное волнение, что положительно невозможно анализировать свои чувства и ощущения.
- Ну, а боль? - спрашивает корреспондент.
- Не требуется особенно пылкого воображения, чтобы представить, что боль от розог и особенно от крапивы, которой меня раз наказали, очень велика, часто нестерпима, и избавиться от нее готова ценою каких угодно унижений...
- Скажите, - опять спрашивает корреспондент, - может ли, по вашему мнению, эта боль доставить наказываемой наслаждение?
- Как вам сказать, мне она не доставляла наслаждения, но кто знает: женщины, а особенно девушки, - натуры довольно сложные...
Более корреспонденту ничего не удалось выведать у писательницы, пожелавшей прекратить беседу.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
История розги, том II
Глава XXIII
Флагелляция в Италии
Вступая на почву этой латинской страны, я прежде всего напомню читателям о флагелляции римлян.
Во втором томе своего труда я посвятил ей несколько глав и уверен, что далеко не исчерпал эту тему - слишком были распространены телесные наказания в древнем Риме. Скажу еще раз, что флагелляция процветала там как в интересах дисциплины, так и в интересах сладострастия.
Мессалина, по словам историка Тацита, приказывала себя сечь в публичных домах и щедро оплачивала экзекуторов, сумевших ей угодить.
Петроний, этот изящный патриций, поэт и прозаик, чувственный в самой высокой степени, по словам того же историка, почти ежедневно подвергал наказанию розгами или плетью ту или другую из своих молодых и хорошеньких рабынь. В известном романе Сенкевича "Камо Грядеши?" есть сцена, где по приказанию Петрония вольноотпущенник наказывает розгами хорошенькую рабыню Эвнику за то только, что она из любви к Петронию стала протестовать, когда он хотел ее подарить своему другу. Тот сам отказался от нее, но все-таки за протест Петроний ее велел высечь розгами.
Как известно, Эвника не воспылала к Петронию злобой за такое наказание, до того оно было в нравах римлян и не считалось унижением; она продолжала по-прежнему его любить и добилась того, что стала его наложницей, которую он сильно полюбил. Когда Петроний решил выпить яд, то Эвника заявила, что умрет вместе с ним, и выпила яд из одной с ним чаши.
В Луперкалиях самые стыдливые римляне не стеснялись раздеваться и позволять себя сечь розгами священным жрицам Елезиса.
На рынке человеческое тело подешевело благодаря тому, что патрицианки стали заниматься проституцией из любви к искусству и этим понизили плату куртизанкам.
Но главным образом в эту эпоху подвергали жестокой флагелляции христианских женщин, которые принимали ее с восторгом; как вновь обращенные в христианскую веру, они горели желанием подвергнуться мучительному истязанию, которого не избег сам Христос - их учитель.
Их выводили на роскошные арены колоссальных цирков, где народ с разинутым ртом смотрел, как нежное и белое тело девочек под ударами плетей превращалось в кровавый кусок мяса.
Классическая страна величественного падения привлекает наше внимание и другими эпохами, когда поцелуи сливались с последними звуками предсмертной агонии, когда ночь любви начиналась в алькове дожа, а оканчивалась на глубине какого-нибудь венецианского канала.
В те отдаленные времена нередко звуки мандолин и болтовня подозрительных масок заглушали крики и стоны наказываемых розгами провинившихся женщин. Иногда трудно было отличить крики радости от криков боли.
Флоренция, Равенна, Венеция и другие большие города - цитадели не только великого искусства, но и утонченного сладострастия.
Удивительные принцессы, королевы по рождению и королевы по развращенности, простирают так далеко непонимание своей порочности, что поручают увековечивать художникам свои изображения в далеко нелепом виде.
Среди последних наше внимание невольно останавливается на образе Лукреции, этой жрицы любви и жестокости... Лукреция Борджиа, одно ее имя вызывает в нашем воображении видения, сходные с обитательницами Дантовского ада!
Я намерен ей уделить несколько прочувствованных страниц в своем труде, так как нельзя без волнения касаться праха королевских гробов...
Если верно, что жизнь - это своего рода арена, на которой люди, как собаки, рвут кусочки счастья, славы или богатства, которые выброшены судьбой... Если верно, что цель оправдывает средства, что жизнь слабого не идет в счет, когда сильный стремится к удовлетворению своего честолюбия; что для подобного чудовища преступление, кровосмешение, предательство, гибель целых армий в один день, истребление женщин и детей теряют свое значение, раз только его господство растет, - тогда будем восхищаться поступками этих Борджиа, из которых один был папой и заставлял пресмыкаться пред собой даже государей, а другой настолько свиреп и опасен, что Людовика XII от одного его имени бросало в жар, как бросает в жар и теперь тех, кто читает повествования о совершенных им злодеяниях.
Читая описание жизни Борджиа, вы на каждом шагу наталкиваетесь на труп. Среди чудовищных пыток, которые изобрели эти похотливые и жестокие умы, телесные наказания с дисциплинарною целью занимали одно из первых мест, если только не самое первое...
Вот сначала личность Родригеца Борджиа, личность интеллигентная, насмешливая, когда нужно - добродушная. Он нам напоминает немного Людовика XI, столько он употребил настойчивости, часто довольно злостной, чтобы уничтожить власть государей, управлявших мелкими итальянскими государствами.
Когда он познакомился с девицею Ваноцца в 1471 году, он был уже кардиналом, епископом Порто. В молодости он дрался, грабил, искал разных опасных приключений, но потом понял, что только одна Церковь может дать ему положение, которого требовало его от природы ненасытное честолюбие. Вот почему он бросает военную карьеру и поступает в монашеский орден, где и подготовляет избрание в папы Сикста VI при помощи чисто дьявольских интриг; одновременно он работает в пользу избрания в папы и Иннокентия III, сея повсюду раздоры и становясь знаменитостью исключительно благодаря своим скандалам.
Современная хроника сообщает нам, что Ваноцца из фамилии Катанеи была девушка пылкая и страстная, которая вполне могла влюбиться в этого странного завоевателя, отличавшегося холодной жестокостью и дикой страстью к господству.
Родригец Борджиа не скрывал своих любовных увлечений с беззаботностью, свойственной натурам сильным, душа которых развращена полной безнравственностью, так как они ставят себя выше всяких человеческих законов.
Однако Ваноцца, конечно, поняла, что она сама станет жертвой этого бессовестного сердца, а потому решила искать в своей семье защиты от преступлений, которые она предвидела, и забытья своих ошибок, хотя имела от связи с Родригецом трех детей.
Кардинал Борджиа преследовал ее и успел, как рассказывает современный итальянский историк Брюшарди, настигнуть ее в окрестностях Рима, где она укрылась у одного из своих родственников. Родригец сжег замок, захватил свою любовницу и привез ее в свой дворец, где ночью собрал совет из своих секретарей, епископа Таррижента и священника Мурсии. Но предоставим слово самому историку Брюшарди, хроники которого имеют особенную ценность и оригинальность. Я привожу латинский текст, без малейшего сокращения, сохраняя также ту грубость, которую допустил автор.
"Это был довольно странный совет, собранный будущим папой Александром VI. Трудно себе представить что-нибудь более отвратительное, как бегающие глаза кардинала Мурсии, который никогда не мог посмотреть противнику прямо в глаза, и в то же время вы чувствовали, что он из-под ресниц пронизывает вас насквозь своими глазами. Епископ Таррижента был маленький, подвижный, болтливый, под его медоточивыми речами скрывалась жестокость, отличавшаяся чисто дьявольской изобретательностью.
Таковы были два аколита кардинала Борджиа, и они втроем заседали на особой эстраде. У подножия их сидело шесть их приверженцев, разодетых в богатые одежды; они-то и должны были судить провинившуюся любовницу, эту несчастную Ваноццу, которая совершенно нагая сидела на дубовом резном стуле, спрятав свое лицо в своих распущенных густых золотистых волосах, дрожа от холода и страха. Это было ужасно и величественно.
Родригец патетическим голосом, но с невозмутимым выражением на лице изложил подробно свою претензию. Он поведал, как сильно он любил Ваноццу, что трое детей от нее подтверждают это достаточно, и вот, в награду за эту любовь, она не побоялась навлечь на него и его приближенных всевозможные беды. Он особенно напирал на то, что его больше всего возмущает, что эта мать, дочь которой впоследствии должна была испытать ласки Родригеца и продолжить его славу, бросает трех детей. Затем он задал вопрос: какому за это наказанию следует ее подвергнуть?
Его подчиненные приговорили ее к смерти, думая этим пойти навстречу тайному желанию своего начальника. Но на лице Родригеца появилось недовольное выражение; тогда поднялся кардинал Мурсии. В зале наступила полная тишина, нарушаемая только рыданиями несчастной Ваноццы.
Кардинал Мурсии прежде всего сослался на то, что Евангелие запрещает убивать, но в конце своей речи он уже не был против казни, оправдываясь своим слишком известным презрением к женщине, но все-таки предложил назначить ей унизительное наказание, но какое именно, он не указал. Родригец после его речи улыбнулся. Епископ Таррижента, который считался большим казуистом, напомнил наиболее известные наказания мирян, подвергавших телесному наказанию, особенно часто употреблявшемуся в наши времена упадка нравов. Все присоединились к его мнению, так как мужчинам хотелось насладиться зрелищем истязания женского тела.
Но тогда в осужденной заговорила фамильная гордость Катанеев; она встала во всем величии своей наготы, и многие теперь еще более порадовались избранному наказанию. Она стала умолять, чтобы ее лучше убили, ползая у ног своего любовника, который, встав с величественно поднятой рукой по направлению к кресту, единственному украшению зала, повторял несколько раз изречение Евангелия о запрещении убивать. Нужно было положить конец этой тяжелой сцене.
Четыре человека схватили несчастную девушку. Она отчаянно защищалась, царапала их, кусала, но, наконец, утомленная, должна была уступить силе. Согнутая могучими руками, она должна была подставить свой античный круп по направлению своих судей и палачей, у которых, видимо от сладострастия, разгорелись глаза. Здоровеннейший детина, весь одетый в красный костюм, подошел к женщине, держа в руках плеть в несколько хвостов, на концах которых были свинцовые гирьки.
С первых же ударов раздался дикий, нечеловеческий крик, который, впрочем, не произвел на присутствующих ни малейшего впечатления. Кожа покрылась рядом красных рубцов; таких ударов ей было дано двадцать, когда она не могла уже держаться на ногах и потеряла сознание. Весь ее круп и все ляжки были совершенно обнажены от кожи и представляли сплошной кусок мяса; в таком жалком виде ее унесли в ее комнату".
Брюшарди, которого я сильно подозреваю в том, что он был в числе шести аколитов, помогавших Родригецу, прибавляет лицемерно, так как в то время, как появились его хроники на латинском языке, Александр VI уже умер, и в Риме царствовал его преемник и заклятый враг Юлий II: "Подобные сцены по приказу священнослужителей, из которых один впоследствии стал даже папой, были бы позорищем для нашей святой апостольской церкви, если бы великий человек, с сердцем возвышенным, не явился бы примером своей жизни и своего высокого характера изгладить гнусное впечатление от десяти лет сплошного разврата и преступлений".
Не забудем, что этот развратник и преступник был одарен умом ясным и как догматик был непревзойден. Мы можем повторить вполне справедливое изречение про него знаменитого французского писателя Жозефа де Меера, который сказал: "Содержание булл этого чудовища вполне непогрешимо".
Одетый в золото и бархат, на громадном коне, в сопровождении свиты аргузинов, ландскнехтов, навербованных в Швейцарии, кавалергардов, кирасы которых на солнце горели тысячами огней, и трех тысяч пехотинцев в желтых и красных мундирах, вот он - Цезарь Борджиа, со своей армией вступающий в добрый городок Шинон, чтобы встретить торжественно Людовика XII и заключить с ним разбойнический договор. Сын Александра VI настолько был убежден в необходимости невероятной роскошью ослепить французского короля, что его лошадь, а также лошади его свиты были подкованы серебряными и золотыми подковами, причем так, что, проходя по улицам города, они расковывались и теряли подковы, из-за которых народ вступал в драку, чтобы завладеть драгоценностями, с таким презрением бросаемыми.
Людовик XII уверовал в могущество этого принца, дал ему полк, двадцать тысяч луидоров и руку Шарлотты, дочери Жана Альбера, короля Наварры. И вот человек, олицетворивший в своем лице наиболее удачное воплощение дьявола на земле, вошел в семью будущего французского короля Генриха IV.
Завоевание Романьи есть сплошной ряд сцен невероятных жестокостей и истязаний, между которыми флагелляция занимает первое место.
Когда Цезарь вступил в город Форли, который защищала Катерина Сфорца, он захватил в плен эту принцессу, по словам современных хроникеров, "красивую, как архангел Гавриил". На городской площади он собственноручно поднял ей платье с юбками и, обнажив круп, стал шлепать по нему рукой в железной перчатке на глазах всего своего войска, которое замерло в восторге при виде подобного зрелища.
В 1500 году он берет город Римини, принадлежавший Пандольфу Малатеста.
Сопротивление было продолжительное и упорное, так что Цезарю пришлось потерять довольно много своих солдат. Понятно, что наводнение города армией победителей вызвало беспорядки и насилия, неизбежные в таких случаях, особенно если это была армия Цезаря Борджиа. Однако, покидая город, чтобы отправиться в Фаенцу, Цезарь, наместник папы, приглашает своего пленника - Малатеста, с которым, впрочем, внешне он находится в превосходных отношениях, на большое празднество; по его словам, он хочет изгладить следы пролитой крови. Все войска в парадной форме проходят церемониальным маршем при блеске лучей яркого солнца Италии, затем следуют идиллические сцены национальных танцев, так как этот утонченный развратник временами любил освежать свои чувства созерцанием пляшущих добродетельных крестьянских парней и девок.
В заключение праздника двенадцать совершенно нагих женщин с масками на лицах, в цепях, каждая между двух солдат, были приведены на площадь перед дворцом, откуда с балкона Цезарь Борджиа, имея около себя Малатеста, любовался этим апофеозом.
Со всех двенадцати женщин срывают маски, и Малатеста узнает среди них свою жену, двух своих дочерей и девять девушек - фрейлин. Приносятся ворохи розог, и по приказанию Цезаря несчастных начинают пороть, пока они не представляют куски окровавленного мяса. Несчастный Малатеста ползает у ног Цезаря, умоляя прекратить истязание и лучше велеть убить всех их, а также и его самого. Цезарь не обращает никакого внимания, продолжая самодовольно улыбаться, тогда взбешенный Малатеста плюет ему прямо в лицо, но Борджиа только презрительно вытирает лицо рукой.
Все знают, что Лукреция и Цезарь были в связи. По этому поводу было написано много и еще больше выдумано. Однако действительность превзошла даже все то, что могло создать человеческое воображение. Если мы начинаем копаться в любовных увлечениях этих двух чудовищ, то на каждом шагу наталкиваемся на припадки полового бешенства и самого ужасного садизма.
Лукреция, обладавшая величественной красотой и невероятным половым аппетитом, смело должна быть причислена к разряду знаменитых античных сладострастных женщин, вроде Мессалины и ей подобных. Сперва она увлекается двумя своими братьями и вступает с ними в связь, впрочем, заметно отдавая предпочтение Цезарю, которого пылкость, изящество и высокие политические цели очаровывали ее гораздо сильнее.
Убийство брата ее - Франсуа - было совершено во время одной из тех итальянских оргий, которые были особенно тогда в моде при дворах владетельных особ. Лукреция, совершенно нагая, как и другие участники и участницы пира, должна была страстными ласками усыпить постоянную подозрительность Франсуа. Она собственноручно влила яд, приготовленный Цезарем, в бокал Франсуа и с милым жестом влюбленной женщины протянула его своей жертве. В ту минуту, когда Франсуа, выпив напиток, побледнел и встал, чтобы громогласно заявить, что его отравили, Лукреция страстно обняла его и горячими поцелуями старалась заглушить предсмертные стоны до тех пор, пока в ее объятиях не был уже холодный труп несчастного.
При дворе ее отца интриги, кровосмесительство и флагелляция с сладострастною целью играли главную роль.
Сперва Лукреция выходит замуж за Жана Сфорца, сеньора Пизаро, но вскоре заставляет своего отца уничтожить ее брак под предлогом бессилия мужа. Впрочем, она сама наказывает мужа за бессилие, приказывая задушить его в своей кровати. На другой год она вступает в законный брак с герцогом де Бизалья, незаконным сыном короля неаполитанского Альфонса II.
Герцог испугался разделить участь своего предшественника, разъехался с Лукрецией и потребовал развода, который ему легко дали, но она за такую выходку отмстила ему тем, что завлекла в западню, где его закололи шпагой перед базиликой Св. Петра, в то время как его отец, по обыкновению, присутствовал на торжественной обедне. Господствуя вполне в папском дворце, она устраивала в нем ежедневные оргии. Современный хроникер Муратор сообщает об этом любопытном факте так: "Когда Александру VI нужно было уехать куда-нибудь на продолжительное время, он передавал бразды правления Лукреции, которая пользовалась своей властью исключительно в интересах удовлетворения своего ненасытного сладострастия. Во время парадного ужина она заставляла перед ее гостями танцевать пятьдесят хорошеньких, совсем еще юных, обнаженных девушек, поощряя довольно ценными премиями наиболее отличившихся в сладострастных движениях. Сама же она в это время находилась всегда в объятиях своей возлюбленной, наслаждаясь сафическими удовольствиями. Затем, в конце ужина, она приказывала подать на блюде на стол пятнадцатилетнего мальчика, принадлежащего обыкновенно к одной из аристократических фамилий Италии и захваченного Цезарем в одно из его разбойнических нападений. Тогда два здоровяка насиловали юношу на глазах гостей, чтобы подобным зрелищем сильнее возбудить их половое сладострастие. Наконец, чтобы подобное гнусное преступление не могло быть открыто, несчастного ребенка растягивали на скамейке и пороли насмерть розгами или плетьми. Все это, чтобы очаровать своих гостей и видом такого кровавого зрелища усилить страстность их объятий".
По одному из тех странных стечений обстоятельств, которые так нередки, Лукреции суждено было на склоне своей жизни стать покровительницей литературы и искусства при дворце герцога Феррары, Альфонса Дестэ, который был ей третьим и последним мужем. Но протеже ее становились в то же самое время ее любовниками; между ними особенно был известен как замечательный ученый итальянский кардинал Бембо.
Посмотрим, как окончил свое существование Цезарь Борджиа, этот беззастенчивый авантюрист, наводивший в течение десяти лет ужас и трепет на всю Италию, начиная от Рима и до Венеции.
Когда в 1502 году умер Александр VI, выпив по ошибке яд, приготовленный им для своих врагов, звезда Борджиа совсем померкла. Все те, которые были жертвами их жестокости и порочности, соединились вместе, чтобы изгнать этого последнего отпрыска ненавистного рода. Цезарь теперь уже не блестящий вельможа, перед которым все трепетали, а отлученный от церкви новым папой беглец, скрывающийся от висящего над его головой приговора; теперь он скрывается при дворе вице-короля неаполитанского после того, как принужден был уступить все свое состояние в пользу церкви, чтобы такой ценой спасти себе жизнь. Столь же трусливый, как и жестокий, он вымаливает себе приют у своего шурина - короля Наварры. Последний, боявшийся его и более, чем кто-либо, желавший исчезновения, посылает его сражаться с кастиллянцами. Тут, во время осады Пармы, шальная пуля смертельно его ранит. Во время предсмертной агонии он произносит ругательства и проклятия, внушая ужас и отвращение окружающим даже в последние минуты своей жизни.
С падением Борджиа итальянская история, приучившая Европу к великолепию во времена своего упадка, становится вдруг скромной и уже не в силах поддерживать свою прежнюю славную репутацию, созданную кондотьерами, принцессами и блудницами.
Чтобы натолкнуться на эпизоды более или менее известной флагелляции, приходится ждать войны за независимость Италии и времени господства австрийцев на полуострове.
Австрийское иго давило тяжелой пятой итальянский народ. Вот почему солдаты Наполеона I повсюду в Италии встречались с восторгом; иностранцы полагали, что в складках французских знамен живы традиции 1789 года.
Во время австрийского господства множество женщин, часто молодых и хорошеньких, было подвергнуто телесному наказанию, иногда даже публичному.
Один австрийский генерал был известен как особенный любитель сечения женщин. Это довольно недурная слава! К сожалению, она страдает тем недостатком, что нельзя имена выпоротых женщин и девушек внести в послужной список подобного "героя".
Среди наиболее известных случаев я приведу факт наказания розгами Терезы Бианки. Я изложу его сокращенно, пользуясь бельгийской газетой, где этот случай был описан подробно собственным корреспондентом, находившимся при отряде генерала Вюрмстера и присутствовавшим при экзекуции Бианки.
"Белые мундиры" занимали Равенну и почти все побережье Адриатического моря. Они проникли вплоть до самой Флоренции, где была штаб-квартира начальника отряда - генерала Вюрмстера.
В долине Арно, около одного старинного моста стояла дивная вилла, или, вернее - дворец, из розового и зеленого мрамора. В нем жила красавица Тереза Бианка, уроженка Венеции.
Не будучи куртизанкой в полном смысле этого слова, она имела несколько богатых любовников, а в ее салонах собирались все сливки тогдашнего лучшего общества, как местного, так и космополитического.
Это было в 1840 году, когда повсюду в Европе царствовал литературный романтизм.
У красавицы Бианки гости вместе с хозяйкой комментировали Данте, а когда сумерки спускались на воды Арно, взоры многих искали появления тени Беатриче или самого творца "Божественной Комедии". Ни разу им не удавалось увидать дивные черты лица вдохновительницы Данте, но зато Тереза и ее поклонники видели довольно ясно и без всякого риска быть обвиненными в галлюцинации белые мундиры австрийских офицеров, прогуливавшихся около дворца, бросая страстные взоры на хорошенькую собственницу его.
Это сильно злило Бианку. Она сжимала кулаки и, посылая своими прекрасными черными глазами презрительные взгляды, ругала офицеров на своем родном языке, как известно, очень богатом как ласкательными, так и бранными словами.
Об этом дошло до сведения генерала Вюрмстера и не на шутку его взволновало. Как же это так, - все-таки, офицеры, а их какая-то итальянка ругает, да еще какими словами...
Вюрмстер был порядочный плут. Он велел собрать к себе всех офицеров. Перед собравшимися в полной парадной форме офицерами он, по словам корреспондента бельгийской газеты, произнес следующую речь:
- Господа офицеры! Я вас собрал сюда, чтобы поговорить с вами об одном маленьком деле, которое, не скрою, сильно меня волнует. Я подозреваю, что в розовом дворце на берегу Арно собираются заговорщики под предлогом развлечения музыкой и чтением стихов... Все эти собрания довольно подозрительны... И я давно должен был бы принять строгие меры, если бы не издавняя моя галантность, заставляющая меня сохранять известную осторожность в отношении очаровательной молодой хозяйки дома, у которой происходят эти собрания...
Офицеры почтительно наклонили головы, как бы одобряя действия своего принципала.
- Во всяком случае, - продолжал старый Вюрмстер, - я нахожусь в довольно затруднительном положении: должен ли я арестовать синьору и велеть ее расстрелять или же оставить все в покое... Нет, последнее невозможно... Тогда что вы мне посоветуете делать?
- Ваше превосходительство! - отвечал старший из командиров полка, полковник Стецкий. - Позвольте мне дать вам совет поступить так: по моему мнению, синьора в заговоре не при чем, она настоящий ребенок, безответственный в своих поступках, и было бы с нашей стороны величайшей ошибкой, если бы мы расстреляли такую хорошенькую куколку... В настоящем положении, по-моему, самое важное - это захватить синьору и потребовать от нее, чтобы она выдала имена соучастников, которых мы арестуем и затем решим участь каждого из них!
- Согласен с вами, - отвечал генерал Вюрмстер, - но возможно, что она откажется назвать имена соучастников!
- Ба, - возразил добродушно полковник, - вы, Ваше превосходительство, умеете развязывать язык женщинам, когда это нужно!
Вюрмстер после этих слов разразился громким смехом, причем стал хлопать себя по бедрам руками, что у почтенного генерала служило признаком высшего восторга.
Когда радость генерала немного утихла, он распустил офицеров, предложив им собраться вечером в парадном зале, украшенном австрийскими гербами и знаменами.
Тереза Бианка была в своем уютном будуаре, когда горничная пришла доложить, что один австрийский офицер желает ее видеть.
- Скажите этому господину, что для него меня нет дома!
- Но, барыня, с ним пришло человек двадцать солдат, которые ждут его у подъезда.
- В чем дело, что им от меня нужно? Скажите, что я иду!
В роскошном кружевном капоте, грациозная и воздушная, как пташка, она спустилась по парадной лестнице к австрийскому лейтенанту, ожидавшему ее у подъезда.
Тот почтительно ей поклонился и передал ей запечатанный конверт с казенной печатью.
Тереза торопливо его вскрыла и вынула записку следующего содержания: "По приказанию начальника гарнизона Флоренции, вы арестуетесь и должны немедленно следовать за офицером, который вручит вам настоящую записку. Он вам ничего дурного не сделает. Начальник штаба, полковник..."
Прочитав записку, Тереза пришла в бешенство, начала громко протестовать, угрожать, что она возмутит весь город против австрийцев, и в конце концов со слезами на глазах, все-таки принуждена была набросить на себя розовое манто и следовать за офицером.
Мысленно она решила, что это какой-нибудь пустяк, просто каприз начальника отряда, вздумавшего ее разозлить.
Под конвоем отряда солдат она перешла площадь, возбуждая удивлявшихся аресту такой молодой и, видимо, богатой женщины.
По прибытии во дворец, где жил Вюрмстер, ее тотчас же ввели в парадную залу, где были собраны все офицеры. Посредине стоял большой стол, покрытый красным сукном; за столом в центре сидел Вюрмстер, а по сторонам его командиры полков. Остальные офицеры стояли в одну шеренгу по сторонам зала.
Впереди стола стояла узкая длинная дубовая скамья.
- Садитесь, сударыня, - сказал Вюрмстер Терезе, когда ее ввел в зало лейтенант.
Тереза послушно села. Вокруг нее стало четыре солдата с обнаженными шашками.
Допрос производился, как обыкновенно производятся подобные допросы, и я его опускаю.
Молодая женщина в сильном волнении горячо протестовала.
- Да нет... нет... Это невозможно... Клянусь, что все это ложь!
- Послушайте, - обратился к ней по-отечески генерал, - будьте с нами откровенны, назовите имена ваших соучастников, и я сию же секунду велю вас освободить!
- Но ведь это подло... У меня нет соучастников, я никогда не составляла никаких заговоров, даю вам честное слово, клянусь всем...
- Ну, тогда я велю вас сечь розгами, пока вы не будете с нами вполне откровенны.
- Оо! Пощадите!.. Ведь это ужасно! За что же?!
Затем с ней сделался истерический припадок. Вюрмстер велел позвать доктора и принести два пучка розог. Причем он велел лейтенанту, которому отдавал приказание, посмотреть, чтобы розги были хорошие, свежие...
Доктор пришел и через несколько минут вернул к действительности несчастную женщину, дав ей что-то понюхать.
В это время вернулся офицер с двумя пучками розог в руках.
Увидав розги, Бианка опять зарыдала... Но Вюрмстер громко сказал окружавшим ее солдатам, чтобы они разложили ее на скамейке и начали сечь.
Не успела она сказать несколько слов, как уже была растянута на скамейке с поднятым капотом, обнаженная... По приказанию офицера один солдат взял пучок розог и начал сечь, как только офицер скомандовал: "Начинай!"
"Стыдно было, - говорит корреспондент брюссельской газеты, - стыдно невероятно смотреть на полуобнаженную красавицу, лежащую на скамье на глазах двух десятков офицеров...
Солдат свистнул розгой по воздуху... Свист - и раздался отчаянный, нечеловеческий крик Бианки, на теле ее легло несколько красных полос...
Я не считал удары, но через несколько секунд, показавшихся мне вечностью, когда на теле была уже во многих местах кровь, а крики перешли в какой-то сплошной вой, Бианка успела между двумя ударами розог закричать:
- Сознаюсь... оо... ой... остановитесь Бога ради... все скажу...
Вюрмстер, в душе, конечно, хохотавший, велел солдату перестать сечь.
Бианка встала при помощи офицера и солдат со скамейки, поправила свой туалет, вся красная от стыда и перенесенной боли, не смея никому взглянуть в глаза. Затем она начала сознаваться. В чем? Во всем, что ей взбрело в голову, стала называть первые попавшиеся ей на язык имена своих знакомых, готовая на какую угодно низость из страха, что ее снова будут сечь..."
Несмотря на все свое волнение, она не упустила воспользоваться случаем, чтобы свести счеты со своими личными врагами, включив в список якобы заговорщиков одного поэта, большого забулдыгу, который иногда месяцами жил у нее на всем готовом, и в благодарность стал потом всюду звонить по городу, что у нее отвратительный стол и что она никогда не меняет белья. В этом сказалась чисто женская черточка.
Поэт был арестован и выслан из Флоренции.
Впоследствии, по совету своих друзей, она подала жалобу на Вюрмстера императору австрийскому, который уволил Вюрмстера в отставку, а командирам полков, заседавшим вместе с Вюрмстером, объявил строгий выговор.
Бианке же император пожаловал прелестный брильянтовый фермуар, стоимостью в три тысячи гульденов (около 2400 руб.).
Свое исследование о флагелляции в Италии я закончу сообщением о наказании палками публично двух миланских певиц - Л. С. и Ф. Р.
Как всегда, причиной послужило участие обеих певиц в заговоре, стремившемся избавить Италию от деспотического режима Австрии.
Обе бедняжки, самое большее виновные в произнесении неосторожных слов против австрийцев, были преданы военному суду, который приговорил их наказать палками, прогнать через строй солдат.
Весь гарнизон был построен в каре. Забили в барабаны. Перед собранным в полном составе штабом проводят двух молодых певиц, шатающихся от стыда и страха.
Перед выстроенной ротой солдат с гибкими палками в руках обнажают им спины. Ради иронического целомудрия им позволяют сохранить юбки, которые они должны сами поддерживать. От ударов палками руки не могут, конечно, поддерживать юбки, и круп обнажается. Палочные удары сыплются на него.
По окончании экзекуции обе несчастные девушки падают без чувств...
Вот все, что мне удалось собрать пока по истории розги в Италии.
В наше время флагелляция с дисциплинарною целью почти не практикуется вовсе в Италии. В итальянских школах не секут учеников.
Италия, быть может, вместе с Испанией, представляют две страны, где флагелляция практикуется меньше, чем где-либо, по крайней мере, в светском обществе.
В монастырях - совсем другое дело!
Еще на днях одна большая миланская газета сообщила о том, что в одном из монастырей воспитывающиеся там девушки, даже вполне взрослые, наказываются розгами по обнаженному телу монахинями за более или менее важные провинности.
Счастливые народы не имеют истории, и это счастье для великой латинской страны, что по истории флагелляции в ней мне удалось собрать фактов всего на несколько страниц.
Глава XXIII
Флагелляция в Италии
Вступая на почву этой латинской страны, я прежде всего напомню читателям о флагелляции римлян.
Во втором томе своего труда я посвятил ей несколько глав и уверен, что далеко не исчерпал эту тему - слишком были распространены телесные наказания в древнем Риме. Скажу еще раз, что флагелляция процветала там как в интересах дисциплины, так и в интересах сладострастия.
Мессалина, по словам историка Тацита, приказывала себя сечь в публичных домах и щедро оплачивала экзекуторов, сумевших ей угодить.
Петроний, этот изящный патриций, поэт и прозаик, чувственный в самой высокой степени, по словам того же историка, почти ежедневно подвергал наказанию розгами или плетью ту или другую из своих молодых и хорошеньких рабынь. В известном романе Сенкевича "Камо Грядеши?" есть сцена, где по приказанию Петрония вольноотпущенник наказывает розгами хорошенькую рабыню Эвнику за то только, что она из любви к Петронию стала протестовать, когда он хотел ее подарить своему другу. Тот сам отказался от нее, но все-таки за протест Петроний ее велел высечь розгами.
Как известно, Эвника не воспылала к Петронию злобой за такое наказание, до того оно было в нравах римлян и не считалось унижением; она продолжала по-прежнему его любить и добилась того, что стала его наложницей, которую он сильно полюбил. Когда Петроний решил выпить яд, то Эвника заявила, что умрет вместе с ним, и выпила яд из одной с ним чаши.
В Луперкалиях самые стыдливые римляне не стеснялись раздеваться и позволять себя сечь розгами священным жрицам Елезиса.
На рынке человеческое тело подешевело благодаря тому, что патрицианки стали заниматься проституцией из любви к искусству и этим понизили плату куртизанкам.
Но главным образом в эту эпоху подвергали жестокой флагелляции христианских женщин, которые принимали ее с восторгом; как вновь обращенные в христианскую веру, они горели желанием подвергнуться мучительному истязанию, которого не избег сам Христос - их учитель.
Их выводили на роскошные арены колоссальных цирков, где народ с разинутым ртом смотрел, как нежное и белое тело девочек под ударами плетей превращалось в кровавый кусок мяса.
Классическая страна величественного падения привлекает наше внимание и другими эпохами, когда поцелуи сливались с последними звуками предсмертной агонии, когда ночь любви начиналась в алькове дожа, а оканчивалась на глубине какого-нибудь венецианского канала.
В те отдаленные времена нередко звуки мандолин и болтовня подозрительных масок заглушали крики и стоны наказываемых розгами провинившихся женщин. Иногда трудно было отличить крики радости от криков боли.
Флоренция, Равенна, Венеция и другие большие города - цитадели не только великого искусства, но и утонченного сладострастия.
Удивительные принцессы, королевы по рождению и королевы по развращенности, простирают так далеко непонимание своей порочности, что поручают увековечивать художникам свои изображения в далеко нелепом виде.
Среди последних наше внимание невольно останавливается на образе Лукреции, этой жрицы любви и жестокости... Лукреция Борджиа, одно ее имя вызывает в нашем воображении видения, сходные с обитательницами Дантовского ада!
Я намерен ей уделить несколько прочувствованных страниц в своем труде, так как нельзя без волнения касаться праха королевских гробов...
Если верно, что жизнь - это своего рода арена, на которой люди, как собаки, рвут кусочки счастья, славы или богатства, которые выброшены судьбой... Если верно, что цель оправдывает средства, что жизнь слабого не идет в счет, когда сильный стремится к удовлетворению своего честолюбия; что для подобного чудовища преступление, кровосмешение, предательство, гибель целых армий в один день, истребление женщин и детей теряют свое значение, раз только его господство растет, - тогда будем восхищаться поступками этих Борджиа, из которых один был папой и заставлял пресмыкаться пред собой даже государей, а другой настолько свиреп и опасен, что Людовика XII от одного его имени бросало в жар, как бросает в жар и теперь тех, кто читает повествования о совершенных им злодеяниях.
Читая описание жизни Борджиа, вы на каждом шагу наталкиваетесь на труп. Среди чудовищных пыток, которые изобрели эти похотливые и жестокие умы, телесные наказания с дисциплинарною целью занимали одно из первых мест, если только не самое первое...
Вот сначала личность Родригеца Борджиа, личность интеллигентная, насмешливая, когда нужно - добродушная. Он нам напоминает немного Людовика XI, столько он употребил настойчивости, часто довольно злостной, чтобы уничтожить власть государей, управлявших мелкими итальянскими государствами.
Когда он познакомился с девицею Ваноцца в 1471 году, он был уже кардиналом, епископом Порто. В молодости он дрался, грабил, искал разных опасных приключений, но потом понял, что только одна Церковь может дать ему положение, которого требовало его от природы ненасытное честолюбие. Вот почему он бросает военную карьеру и поступает в монашеский орден, где и подготовляет избрание в папы Сикста VI при помощи чисто дьявольских интриг; одновременно он работает в пользу избрания в папы и Иннокентия III, сея повсюду раздоры и становясь знаменитостью исключительно благодаря своим скандалам.
Современная хроника сообщает нам, что Ваноцца из фамилии Катанеи была девушка пылкая и страстная, которая вполне могла влюбиться в этого странного завоевателя, отличавшегося холодной жестокостью и дикой страстью к господству.
Родригец Борджиа не скрывал своих любовных увлечений с беззаботностью, свойственной натурам сильным, душа которых развращена полной безнравственностью, так как они ставят себя выше всяких человеческих законов.
Однако Ваноцца, конечно, поняла, что она сама станет жертвой этого бессовестного сердца, а потому решила искать в своей семье защиты от преступлений, которые она предвидела, и забытья своих ошибок, хотя имела от связи с Родригецом трех детей.
Кардинал Борджиа преследовал ее и успел, как рассказывает современный итальянский историк Брюшарди, настигнуть ее в окрестностях Рима, где она укрылась у одного из своих родственников. Родригец сжег замок, захватил свою любовницу и привез ее в свой дворец, где ночью собрал совет из своих секретарей, епископа Таррижента и священника Мурсии. Но предоставим слово самому историку Брюшарди, хроники которого имеют особенную ценность и оригинальность. Я привожу латинский текст, без малейшего сокращения, сохраняя также ту грубость, которую допустил автор.
"Это был довольно странный совет, собранный будущим папой Александром VI. Трудно себе представить что-нибудь более отвратительное, как бегающие глаза кардинала Мурсии, который никогда не мог посмотреть противнику прямо в глаза, и в то же время вы чувствовали, что он из-под ресниц пронизывает вас насквозь своими глазами. Епископ Таррижента был маленький, подвижный, болтливый, под его медоточивыми речами скрывалась жестокость, отличавшаяся чисто дьявольской изобретательностью.
Таковы были два аколита кардинала Борджиа, и они втроем заседали на особой эстраде. У подножия их сидело шесть их приверженцев, разодетых в богатые одежды; они-то и должны были судить провинившуюся любовницу, эту несчастную Ваноццу, которая совершенно нагая сидела на дубовом резном стуле, спрятав свое лицо в своих распущенных густых золотистых волосах, дрожа от холода и страха. Это было ужасно и величественно.
Родригец патетическим голосом, но с невозмутимым выражением на лице изложил подробно свою претензию. Он поведал, как сильно он любил Ваноццу, что трое детей от нее подтверждают это достаточно, и вот, в награду за эту любовь, она не побоялась навлечь на него и его приближенных всевозможные беды. Он особенно напирал на то, что его больше всего возмущает, что эта мать, дочь которой впоследствии должна была испытать ласки Родригеца и продолжить его славу, бросает трех детей. Затем он задал вопрос: какому за это наказанию следует ее подвергнуть?
Его подчиненные приговорили ее к смерти, думая этим пойти навстречу тайному желанию своего начальника. Но на лице Родригеца появилось недовольное выражение; тогда поднялся кардинал Мурсии. В зале наступила полная тишина, нарушаемая только рыданиями несчастной Ваноццы.
Кардинал Мурсии прежде всего сослался на то, что Евангелие запрещает убивать, но в конце своей речи он уже не был против казни, оправдываясь своим слишком известным презрением к женщине, но все-таки предложил назначить ей унизительное наказание, но какое именно, он не указал. Родригец после его речи улыбнулся. Епископ Таррижента, который считался большим казуистом, напомнил наиболее известные наказания мирян, подвергавших телесному наказанию, особенно часто употреблявшемуся в наши времена упадка нравов. Все присоединились к его мнению, так как мужчинам хотелось насладиться зрелищем истязания женского тела.
Но тогда в осужденной заговорила фамильная гордость Катанеев; она встала во всем величии своей наготы, и многие теперь еще более порадовались избранному наказанию. Она стала умолять, чтобы ее лучше убили, ползая у ног своего любовника, который, встав с величественно поднятой рукой по направлению к кресту, единственному украшению зала, повторял несколько раз изречение Евангелия о запрещении убивать. Нужно было положить конец этой тяжелой сцене.
Четыре человека схватили несчастную девушку. Она отчаянно защищалась, царапала их, кусала, но, наконец, утомленная, должна была уступить силе. Согнутая могучими руками, она должна была подставить свой античный круп по направлению своих судей и палачей, у которых, видимо от сладострастия, разгорелись глаза. Здоровеннейший детина, весь одетый в красный костюм, подошел к женщине, держа в руках плеть в несколько хвостов, на концах которых были свинцовые гирьки.
С первых же ударов раздался дикий, нечеловеческий крик, который, впрочем, не произвел на присутствующих ни малейшего впечатления. Кожа покрылась рядом красных рубцов; таких ударов ей было дано двадцать, когда она не могла уже держаться на ногах и потеряла сознание. Весь ее круп и все ляжки были совершенно обнажены от кожи и представляли сплошной кусок мяса; в таком жалком виде ее унесли в ее комнату".
Брюшарди, которого я сильно подозреваю в том, что он был в числе шести аколитов, помогавших Родригецу, прибавляет лицемерно, так как в то время, как появились его хроники на латинском языке, Александр VI уже умер, и в Риме царствовал его преемник и заклятый враг Юлий II: "Подобные сцены по приказу священнослужителей, из которых один впоследствии стал даже папой, были бы позорищем для нашей святой апостольской церкви, если бы великий человек, с сердцем возвышенным, не явился бы примером своей жизни и своего высокого характера изгладить гнусное впечатление от десяти лет сплошного разврата и преступлений".
Не забудем, что этот развратник и преступник был одарен умом ясным и как догматик был непревзойден. Мы можем повторить вполне справедливое изречение про него знаменитого французского писателя Жозефа де Меера, который сказал: "Содержание булл этого чудовища вполне непогрешимо".
Одетый в золото и бархат, на громадном коне, в сопровождении свиты аргузинов, ландскнехтов, навербованных в Швейцарии, кавалергардов, кирасы которых на солнце горели тысячами огней, и трех тысяч пехотинцев в желтых и красных мундирах, вот он - Цезарь Борджиа, со своей армией вступающий в добрый городок Шинон, чтобы встретить торжественно Людовика XII и заключить с ним разбойнический договор. Сын Александра VI настолько был убежден в необходимости невероятной роскошью ослепить французского короля, что его лошадь, а также лошади его свиты были подкованы серебряными и золотыми подковами, причем так, что, проходя по улицам города, они расковывались и теряли подковы, из-за которых народ вступал в драку, чтобы завладеть драгоценностями, с таким презрением бросаемыми.
Людовик XII уверовал в могущество этого принца, дал ему полк, двадцать тысяч луидоров и руку Шарлотты, дочери Жана Альбера, короля Наварры. И вот человек, олицетворивший в своем лице наиболее удачное воплощение дьявола на земле, вошел в семью будущего французского короля Генриха IV.
Завоевание Романьи есть сплошной ряд сцен невероятных жестокостей и истязаний, между которыми флагелляция занимает первое место.
Когда Цезарь вступил в город Форли, который защищала Катерина Сфорца, он захватил в плен эту принцессу, по словам современных хроникеров, "красивую, как архангел Гавриил". На городской площади он собственноручно поднял ей платье с юбками и, обнажив круп, стал шлепать по нему рукой в железной перчатке на глазах всего своего войска, которое замерло в восторге при виде подобного зрелища.
В 1500 году он берет город Римини, принадлежавший Пандольфу Малатеста.
Сопротивление было продолжительное и упорное, так что Цезарю пришлось потерять довольно много своих солдат. Понятно, что наводнение города армией победителей вызвало беспорядки и насилия, неизбежные в таких случаях, особенно если это была армия Цезаря Борджиа. Однако, покидая город, чтобы отправиться в Фаенцу, Цезарь, наместник папы, приглашает своего пленника - Малатеста, с которым, впрочем, внешне он находится в превосходных отношениях, на большое празднество; по его словам, он хочет изгладить следы пролитой крови. Все войска в парадной форме проходят церемониальным маршем при блеске лучей яркого солнца Италии, затем следуют идиллические сцены национальных танцев, так как этот утонченный развратник временами любил освежать свои чувства созерцанием пляшущих добродетельных крестьянских парней и девок.
В заключение праздника двенадцать совершенно нагих женщин с масками на лицах, в цепях, каждая между двух солдат, были приведены на площадь перед дворцом, откуда с балкона Цезарь Борджиа, имея около себя Малатеста, любовался этим апофеозом.
Со всех двенадцати женщин срывают маски, и Малатеста узнает среди них свою жену, двух своих дочерей и девять девушек - фрейлин. Приносятся ворохи розог, и по приказанию Цезаря несчастных начинают пороть, пока они не представляют куски окровавленного мяса. Несчастный Малатеста ползает у ног Цезаря, умоляя прекратить истязание и лучше велеть убить всех их, а также и его самого. Цезарь не обращает никакого внимания, продолжая самодовольно улыбаться, тогда взбешенный Малатеста плюет ему прямо в лицо, но Борджиа только презрительно вытирает лицо рукой.
Все знают, что Лукреция и Цезарь были в связи. По этому поводу было написано много и еще больше выдумано. Однако действительность превзошла даже все то, что могло создать человеческое воображение. Если мы начинаем копаться в любовных увлечениях этих двух чудовищ, то на каждом шагу наталкиваемся на припадки полового бешенства и самого ужасного садизма.
Лукреция, обладавшая величественной красотой и невероятным половым аппетитом, смело должна быть причислена к разряду знаменитых античных сладострастных женщин, вроде Мессалины и ей подобных. Сперва она увлекается двумя своими братьями и вступает с ними в связь, впрочем, заметно отдавая предпочтение Цезарю, которого пылкость, изящество и высокие политические цели очаровывали ее гораздо сильнее.
Убийство брата ее - Франсуа - было совершено во время одной из тех итальянских оргий, которые были особенно тогда в моде при дворах владетельных особ. Лукреция, совершенно нагая, как и другие участники и участницы пира, должна была страстными ласками усыпить постоянную подозрительность Франсуа. Она собственноручно влила яд, приготовленный Цезарем, в бокал Франсуа и с милым жестом влюбленной женщины протянула его своей жертве. В ту минуту, когда Франсуа, выпив напиток, побледнел и встал, чтобы громогласно заявить, что его отравили, Лукреция страстно обняла его и горячими поцелуями старалась заглушить предсмертные стоны до тех пор, пока в ее объятиях не был уже холодный труп несчастного.
При дворе ее отца интриги, кровосмесительство и флагелляция с сладострастною целью играли главную роль.
Сперва Лукреция выходит замуж за Жана Сфорца, сеньора Пизаро, но вскоре заставляет своего отца уничтожить ее брак под предлогом бессилия мужа. Впрочем, она сама наказывает мужа за бессилие, приказывая задушить его в своей кровати. На другой год она вступает в законный брак с герцогом де Бизалья, незаконным сыном короля неаполитанского Альфонса II.
Герцог испугался разделить участь своего предшественника, разъехался с Лукрецией и потребовал развода, который ему легко дали, но она за такую выходку отмстила ему тем, что завлекла в западню, где его закололи шпагой перед базиликой Св. Петра, в то время как его отец, по обыкновению, присутствовал на торжественной обедне. Господствуя вполне в папском дворце, она устраивала в нем ежедневные оргии. Современный хроникер Муратор сообщает об этом любопытном факте так: "Когда Александру VI нужно было уехать куда-нибудь на продолжительное время, он передавал бразды правления Лукреции, которая пользовалась своей властью исключительно в интересах удовлетворения своего ненасытного сладострастия. Во время парадного ужина она заставляла перед ее гостями танцевать пятьдесят хорошеньких, совсем еще юных, обнаженных девушек, поощряя довольно ценными премиями наиболее отличившихся в сладострастных движениях. Сама же она в это время находилась всегда в объятиях своей возлюбленной, наслаждаясь сафическими удовольствиями. Затем, в конце ужина, она приказывала подать на блюде на стол пятнадцатилетнего мальчика, принадлежащего обыкновенно к одной из аристократических фамилий Италии и захваченного Цезарем в одно из его разбойнических нападений. Тогда два здоровяка насиловали юношу на глазах гостей, чтобы подобным зрелищем сильнее возбудить их половое сладострастие. Наконец, чтобы подобное гнусное преступление не могло быть открыто, несчастного ребенка растягивали на скамейке и пороли насмерть розгами или плетьми. Все это, чтобы очаровать своих гостей и видом такого кровавого зрелища усилить страстность их объятий".
По одному из тех странных стечений обстоятельств, которые так нередки, Лукреции суждено было на склоне своей жизни стать покровительницей литературы и искусства при дворце герцога Феррары, Альфонса Дестэ, который был ей третьим и последним мужем. Но протеже ее становились в то же самое время ее любовниками; между ними особенно был известен как замечательный ученый итальянский кардинал Бембо.
Посмотрим, как окончил свое существование Цезарь Борджиа, этот беззастенчивый авантюрист, наводивший в течение десяти лет ужас и трепет на всю Италию, начиная от Рима и до Венеции.
Когда в 1502 году умер Александр VI, выпив по ошибке яд, приготовленный им для своих врагов, звезда Борджиа совсем померкла. Все те, которые были жертвами их жестокости и порочности, соединились вместе, чтобы изгнать этого последнего отпрыска ненавистного рода. Цезарь теперь уже не блестящий вельможа, перед которым все трепетали, а отлученный от церкви новым папой беглец, скрывающийся от висящего над его головой приговора; теперь он скрывается при дворе вице-короля неаполитанского после того, как принужден был уступить все свое состояние в пользу церкви, чтобы такой ценой спасти себе жизнь. Столь же трусливый, как и жестокий, он вымаливает себе приют у своего шурина - короля Наварры. Последний, боявшийся его и более, чем кто-либо, желавший исчезновения, посылает его сражаться с кастиллянцами. Тут, во время осады Пармы, шальная пуля смертельно его ранит. Во время предсмертной агонии он произносит ругательства и проклятия, внушая ужас и отвращение окружающим даже в последние минуты своей жизни.
С падением Борджиа итальянская история, приучившая Европу к великолепию во времена своего упадка, становится вдруг скромной и уже не в силах поддерживать свою прежнюю славную репутацию, созданную кондотьерами, принцессами и блудницами.
Чтобы натолкнуться на эпизоды более или менее известной флагелляции, приходится ждать войны за независимость Италии и времени господства австрийцев на полуострове.
Австрийское иго давило тяжелой пятой итальянский народ. Вот почему солдаты Наполеона I повсюду в Италии встречались с восторгом; иностранцы полагали, что в складках французских знамен живы традиции 1789 года.
Во время австрийского господства множество женщин, часто молодых и хорошеньких, было подвергнуто телесному наказанию, иногда даже публичному.
Один австрийский генерал был известен как особенный любитель сечения женщин. Это довольно недурная слава! К сожалению, она страдает тем недостатком, что нельзя имена выпоротых женщин и девушек внести в послужной список подобного "героя".
Среди наиболее известных случаев я приведу факт наказания розгами Терезы Бианки. Я изложу его сокращенно, пользуясь бельгийской газетой, где этот случай был описан подробно собственным корреспондентом, находившимся при отряде генерала Вюрмстера и присутствовавшим при экзекуции Бианки.
"Белые мундиры" занимали Равенну и почти все побережье Адриатического моря. Они проникли вплоть до самой Флоренции, где была штаб-квартира начальника отряда - генерала Вюрмстера.
В долине Арно, около одного старинного моста стояла дивная вилла, или, вернее - дворец, из розового и зеленого мрамора. В нем жила красавица Тереза Бианка, уроженка Венеции.
Не будучи куртизанкой в полном смысле этого слова, она имела несколько богатых любовников, а в ее салонах собирались все сливки тогдашнего лучшего общества, как местного, так и космополитического.
Это было в 1840 году, когда повсюду в Европе царствовал литературный романтизм.
У красавицы Бианки гости вместе с хозяйкой комментировали Данте, а когда сумерки спускались на воды Арно, взоры многих искали появления тени Беатриче или самого творца "Божественной Комедии". Ни разу им не удавалось увидать дивные черты лица вдохновительницы Данте, но зато Тереза и ее поклонники видели довольно ясно и без всякого риска быть обвиненными в галлюцинации белые мундиры австрийских офицеров, прогуливавшихся около дворца, бросая страстные взоры на хорошенькую собственницу его.
Это сильно злило Бианку. Она сжимала кулаки и, посылая своими прекрасными черными глазами презрительные взгляды, ругала офицеров на своем родном языке, как известно, очень богатом как ласкательными, так и бранными словами.
Об этом дошло до сведения генерала Вюрмстера и не на шутку его взволновало. Как же это так, - все-таки, офицеры, а их какая-то итальянка ругает, да еще какими словами...
Вюрмстер был порядочный плут. Он велел собрать к себе всех офицеров. Перед собравшимися в полной парадной форме офицерами он, по словам корреспондента бельгийской газеты, произнес следующую речь:
- Господа офицеры! Я вас собрал сюда, чтобы поговорить с вами об одном маленьком деле, которое, не скрою, сильно меня волнует. Я подозреваю, что в розовом дворце на берегу Арно собираются заговорщики под предлогом развлечения музыкой и чтением стихов... Все эти собрания довольно подозрительны... И я давно должен был бы принять строгие меры, если бы не издавняя моя галантность, заставляющая меня сохранять известную осторожность в отношении очаровательной молодой хозяйки дома, у которой происходят эти собрания...
Офицеры почтительно наклонили головы, как бы одобряя действия своего принципала.
- Во всяком случае, - продолжал старый Вюрмстер, - я нахожусь в довольно затруднительном положении: должен ли я арестовать синьору и велеть ее расстрелять или же оставить все в покое... Нет, последнее невозможно... Тогда что вы мне посоветуете делать?
- Ваше превосходительство! - отвечал старший из командиров полка, полковник Стецкий. - Позвольте мне дать вам совет поступить так: по моему мнению, синьора в заговоре не при чем, она настоящий ребенок, безответственный в своих поступках, и было бы с нашей стороны величайшей ошибкой, если бы мы расстреляли такую хорошенькую куколку... В настоящем положении, по-моему, самое важное - это захватить синьору и потребовать от нее, чтобы она выдала имена соучастников, которых мы арестуем и затем решим участь каждого из них!
- Согласен с вами, - отвечал генерал Вюрмстер, - но возможно, что она откажется назвать имена соучастников!
- Ба, - возразил добродушно полковник, - вы, Ваше превосходительство, умеете развязывать язык женщинам, когда это нужно!
Вюрмстер после этих слов разразился громким смехом, причем стал хлопать себя по бедрам руками, что у почтенного генерала служило признаком высшего восторга.
Когда радость генерала немного утихла, он распустил офицеров, предложив им собраться вечером в парадном зале, украшенном австрийскими гербами и знаменами.
Тереза Бианка была в своем уютном будуаре, когда горничная пришла доложить, что один австрийский офицер желает ее видеть.
- Скажите этому господину, что для него меня нет дома!
- Но, барыня, с ним пришло человек двадцать солдат, которые ждут его у подъезда.
- В чем дело, что им от меня нужно? Скажите, что я иду!
В роскошном кружевном капоте, грациозная и воздушная, как пташка, она спустилась по парадной лестнице к австрийскому лейтенанту, ожидавшему ее у подъезда.
Тот почтительно ей поклонился и передал ей запечатанный конверт с казенной печатью.
Тереза торопливо его вскрыла и вынула записку следующего содержания: "По приказанию начальника гарнизона Флоренции, вы арестуетесь и должны немедленно следовать за офицером, который вручит вам настоящую записку. Он вам ничего дурного не сделает. Начальник штаба, полковник..."
Прочитав записку, Тереза пришла в бешенство, начала громко протестовать, угрожать, что она возмутит весь город против австрийцев, и в конце концов со слезами на глазах, все-таки принуждена была набросить на себя розовое манто и следовать за офицером.
Мысленно она решила, что это какой-нибудь пустяк, просто каприз начальника отряда, вздумавшего ее разозлить.
Под конвоем отряда солдат она перешла площадь, возбуждая удивлявшихся аресту такой молодой и, видимо, богатой женщины.
По прибытии во дворец, где жил Вюрмстер, ее тотчас же ввели в парадную залу, где были собраны все офицеры. Посредине стоял большой стол, покрытый красным сукном; за столом в центре сидел Вюрмстер, а по сторонам его командиры полков. Остальные офицеры стояли в одну шеренгу по сторонам зала.
Впереди стола стояла узкая длинная дубовая скамья.
- Садитесь, сударыня, - сказал Вюрмстер Терезе, когда ее ввел в зало лейтенант.
Тереза послушно села. Вокруг нее стало четыре солдата с обнаженными шашками.
Допрос производился, как обыкновенно производятся подобные допросы, и я его опускаю.
Молодая женщина в сильном волнении горячо протестовала.
- Да нет... нет... Это невозможно... Клянусь, что все это ложь!
- Послушайте, - обратился к ней по-отечески генерал, - будьте с нами откровенны, назовите имена ваших соучастников, и я сию же секунду велю вас освободить!
- Но ведь это подло... У меня нет соучастников, я никогда не составляла никаких заговоров, даю вам честное слово, клянусь всем...
- Ну, тогда я велю вас сечь розгами, пока вы не будете с нами вполне откровенны.
- Оо! Пощадите!.. Ведь это ужасно! За что же?!
Затем с ней сделался истерический припадок. Вюрмстер велел позвать доктора и принести два пучка розог. Причем он велел лейтенанту, которому отдавал приказание, посмотреть, чтобы розги были хорошие, свежие...
Доктор пришел и через несколько минут вернул к действительности несчастную женщину, дав ей что-то понюхать.
В это время вернулся офицер с двумя пучками розог в руках.
Увидав розги, Бианка опять зарыдала... Но Вюрмстер громко сказал окружавшим ее солдатам, чтобы они разложили ее на скамейке и начали сечь.
Не успела она сказать несколько слов, как уже была растянута на скамейке с поднятым капотом, обнаженная... По приказанию офицера один солдат взял пучок розог и начал сечь, как только офицер скомандовал: "Начинай!"
"Стыдно было, - говорит корреспондент брюссельской газеты, - стыдно невероятно смотреть на полуобнаженную красавицу, лежащую на скамье на глазах двух десятков офицеров...
Солдат свистнул розгой по воздуху... Свист - и раздался отчаянный, нечеловеческий крик Бианки, на теле ее легло несколько красных полос...
Я не считал удары, но через несколько секунд, показавшихся мне вечностью, когда на теле была уже во многих местах кровь, а крики перешли в какой-то сплошной вой, Бианка успела между двумя ударами розог закричать:
- Сознаюсь... оо... ой... остановитесь Бога ради... все скажу...
Вюрмстер, в душе, конечно, хохотавший, велел солдату перестать сечь.
Бианка встала при помощи офицера и солдат со скамейки, поправила свой туалет, вся красная от стыда и перенесенной боли, не смея никому взглянуть в глаза. Затем она начала сознаваться. В чем? Во всем, что ей взбрело в голову, стала называть первые попавшиеся ей на язык имена своих знакомых, готовая на какую угодно низость из страха, что ее снова будут сечь..."
Несмотря на все свое волнение, она не упустила воспользоваться случаем, чтобы свести счеты со своими личными врагами, включив в список якобы заговорщиков одного поэта, большого забулдыгу, который иногда месяцами жил у нее на всем готовом, и в благодарность стал потом всюду звонить по городу, что у нее отвратительный стол и что она никогда не меняет белья. В этом сказалась чисто женская черточка.
Поэт был арестован и выслан из Флоренции.
Впоследствии, по совету своих друзей, она подала жалобу на Вюрмстера императору австрийскому, который уволил Вюрмстера в отставку, а командирам полков, заседавшим вместе с Вюрмстером, объявил строгий выговор.
Бианке же император пожаловал прелестный брильянтовый фермуар, стоимостью в три тысячи гульденов (около 2400 руб.).
Свое исследование о флагелляции в Италии я закончу сообщением о наказании палками публично двух миланских певиц - Л. С. и Ф. Р.
Как всегда, причиной послужило участие обеих певиц в заговоре, стремившемся избавить Италию от деспотического режима Австрии.
Обе бедняжки, самое большее виновные в произнесении неосторожных слов против австрийцев, были преданы военному суду, который приговорил их наказать палками, прогнать через строй солдат.
Весь гарнизон был построен в каре. Забили в барабаны. Перед собранным в полном составе штабом проводят двух молодых певиц, шатающихся от стыда и страха.
Перед выстроенной ротой солдат с гибкими палками в руках обнажают им спины. Ради иронического целомудрия им позволяют сохранить юбки, которые они должны сами поддерживать. От ударов палками руки не могут, конечно, поддерживать юбки, и круп обнажается. Палочные удары сыплются на него.
По окончании экзекуции обе несчастные девушки падают без чувств...
Вот все, что мне удалось собрать пока по истории розги в Италии.
В наше время флагелляция с дисциплинарною целью почти не практикуется вовсе в Италии. В итальянских школах не секут учеников.
Италия, быть может, вместе с Испанией, представляют две страны, где флагелляция практикуется меньше, чем где-либо, по крайней мере, в светском обществе.
В монастырях - совсем другое дело!
Еще на днях одна большая миланская газета сообщила о том, что в одном из монастырей воспитывающиеся там девушки, даже вполне взрослые, наказываются розгами по обнаженному телу монахинями за более или менее важные провинности.
Счастливые народы не имеют истории, и это счастье для великой латинской страны, что по истории флагелляции в ней мне удалось собрать фактов всего на несколько страниц.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
История розги, том II
Глава XXIV
Исторические сведения о флагелляции
Наказание розгами или плетьми из мести случается довольно часто. Выше я привел несколько подобных случаев, вроде наказания Лианкур, Розен и т. д. В томе III "Скандальной хроники" я нашел случай с дворянином де Буфье и некоторые другие.
Дворянин Буфье написал очень ядовитые стишки насчет одной довольно известной в то время маркизы. Стихи произвели фурор и долгое время служили развлечением в великосветских салонах. Несмотря на это, маркиза сделала вид, что нисколько не обижена на автора пасквиля, и даже пригласила его к себе поужинать с ней вдвоем, чтобы, как она выразилась, "скрепить заключенный мир".
Дворянин принял приглашение и отправился в назначенный день к маркизе ужинать. Он только, по свойственной ему осторожности, захватил с собой пару пистолетов.
Едва он вошел в гостиную и собирался поцеловать ручку маркизы, как неожиданно появились три негра, лакеи маркизы, которые схватили его и обнажили ему спину и круп... По приказанию маркизы его подняли, и в то время, как один негр держал за ноги, а другой за плечи, третий начал пороть по обнаженному телу розгами. Перед тем, как начать его сечь, маркиза прочла ему его стихотворение и затем велела дать ему сто розог. Когда ему дали сто розог, он был весь в крови, так жестоко его высекли... Встав на ноги и поправив костюм, он вынул пистолеты и, наведя их на маркизу и негров, приказал им слушаться его, если они не желают быть убитыми. Затем по его приказанию негры растянули свою хозяйку на кушетке и, обнажив, как только что его, дали ей сто розог, несмотря на ее крики и угрозы. После этого Буфье велел позвать горничную и передал на ее попечение высеченную барыню.
После этого каждый из негров должен был дать другому по сто розог.
Только тогда Буфье удалился из дома маркизы.
В 1740 году французскому парламенту пришлось разбирать одно дело, где жалобщица была тоже подвергнута телесному наказанию из мести.
Я пользуюсь сборником знаменитых процессов издания Питаваля, в котором дело изложено так: "В это время, т. е. в понедельник и вторник недели Св. Троицы, вся деревня, лежащая в окрестностях Сомюра, была на ногах. В ней устраивался под покровительством местного помещика большой праздник. Все было предусмотрено, чтобы доставить приятное развлечение гостям. В год божиею милостью 1740 прещедрый помещик пригласил на это празднество всех своих соседей, а также дочерей господина Р. В., которых просил придти на праздник вместе с их подругой - барышней Катериной Ф., славившейся своей красотой и веселостью.
Вечное соперничество между женщинами вместе с кокетством были причиной, что молодые девушки, закадычные друзья в начале праздника, под конец его, когда вернулись домой, стали заклятыми врагами. Дело в том, что обе дочери Р. В. вообразили, что их затмила подруга их Катерина Ф., которая будто бы привлекла на себя почти все взоры кавалеров. Они вернулись с праздника с твердым намерением отомстить ей за это.
Одна из сестер написала Катерине Ф. записку, в которой просила ее принять участие в прогулке в соседнем лесу, по имени Шатоаньер, в назначенный ею день. Катерина, хотя прогулка не представляла особенного интереса, отправилась в назначенный день, не желая обидеть своих подруг неприходом на прогулку.
В назначенный день дети вооружились толстыми, длинными березовыми прутьями и конюшенными ножницами, которые их мать посоветовала взять, чтобы осуществить задуманное ими мщение. Дети отправляются в лес заблаговременно и всячески стараются удалить из лесу посторонних лиц, которые могли бы помешать им осуществить их предприятие; с немалым трудом им это удается, и они остаются одни в лесу, где и ожидают свою жертву.
Ничего не подозревая, Катерина отправляется по дороге в лес. Младший брат выходит ей навстречу; он с ней очень мило здоровается и говорит, что его брат и обе сестры ждут ее в лесу с нетерпением. Не успела она придти на место свидания, как оба брата набросились на нее, а сестры, забыв всякий стыд и приличие, раздели ее, и в то время, как трое держали ее, четвертая порола розгами, пока не устала. После этого она переходила держать, а пороть начинала следующая сестра. Потом ее секли оба брата, также сменяясь, как и сестры. Когда они все ее по очереди пересекли, она была вся в крови и с трудом могла встать и одеться. Но подобного истязания им было мало. Как только она пришла в себя, они опять набросились на нее и отрезали ей волосы почти до самых корней."
Я не стану перечислять всех дальнейших гнусностей, которые они проделали над несчастной беззащитной девушкой. Трудно представить, до чего может дойти распущенная и плохо воспитанная молодежь под влиянием чувства мести!
Катерна Ф. после некоторого колебания подала жалобу на своих мучителей. Возник процесс, во время которого родители обвиняемых подали в свою очередь жалобу на Катерину Ф., обвиняя ее в совращении их сыновей. Из-за этого процесс был приостановлен и назначено следствие, которое не подтвердило основательности возведенного на Катерину обвинения, и суд оставил жалобу родителей без последствий. Затем за проделку их детей они были принуждены к уплате Катерине двух тысяч франков убытков и судебных издержек.
Случай телесного наказания более современный произошел в Америке всего каких-нибудь десять лет тому назад - в 1899 году.
Двенадцать молодых вдов, хотя и не миллиардерш, но очень все-таки богатых, составили в Чикаго клуб под президентством г-жи Хартингтон. Все эти богатые барыни собирались в нанятом ими роскошном особняке с громадным парком почти каждый вечер. На эти собрания доступ мужчинам был строго запрещен. Понятно, что по поводу этих таинственных собраний в городе ходила масса самых невероятных слухов. Многие уличные листки занимались ими, но ничего точного не могли открыть.
В один прекрасный день газеты узнали, что вдовы купили роскошную яхту... Много рабочих трудилось над ее меблировкой и украшением. Были устроены уютные каюты-спальни со всем комфортом, прекрасная библиотека, гостиная и т. д. Все это не представляло само по себе ничего необычайного, но, что было удивительно, барыни не думали приглашать капитана для управления этой дивной яхтой в ее плавании по озеру Эри (оно должно было продолжаться не менее трех месяцев) и ни одного матроса. Наконец работы были закончены и яхта в изобилии снабжена всевозможной провизией. Всеми работами руководила лично президетша клуба. Мелкие уличные листки, как ни старались, не могли проникнуть в тайну...
Вдруг в одной из больших газет появилось объявление, что нужна женская прислуга для исполнения разных работ на яхте.
Между сотрудниками этого журнала был очень молодой человек, который особенно старался проникнуть в тайны этого клуба... К величайшей его досаде, он до сих пор не мог ровно ничего разузнать.
Поместив объявление, он решил, что нашлось средство отомстить вдовам за потерянное им время. Он познакомил со своим проектом редактора газеты, который вполне одобрил его план, заранее смакуя, какой сенсационный успех вызовут статьи газеты по поводу этого таинственного клуба, тайны которого наконец будут разоблачены.
Было решено, что молодой сотрудник явится к госпоже Хартингтон с предложением услуг в качестве женской прислуги. Он был совсем безусый, маленького роста, и в женском платье мог спокойно сойти за женщину.
Снабженный поддельным аттестатом, он явился к госпоже Хартингтон и был ею нанят женской прислугой; причем она потребовала, чтобы прислуга тотчас же отправилась на яхту, отплытие которой было назначено на следующий день. Президентша не желала, чтобы будущая их прислуга имела сношение с посторонними лицами перед отплытием.
Яхта отплыла под командой Хартингтон. Эта смелая женщина одна взяла на себя роль капитана. Легкая яхта не успела выйти в открытое озеро, как к ее борту подошла лодка с письмом на имя госпожи Хартингтон. Одна из дам-путешественниц приняла письмо, и яхта продолжала путь полным ходом.
Письмо сообщало президентше клуба, что на яхте находится мужчина, и разоблачало плутовскую проделку молодого сотрудника.
Хартингтон немедленно собрала всех остальных дам и сообщила им содержание письма. Единогласно было решено наказать сотрудника розгами и потом высадить его на первом попавшемся пустынном островке.
Несмотря на отчаянное сопротивление, сотрудник был привязан на столе и затем обнажен. Ему, согласно общему постановлению, было дано каждой дамой по пятнадцати розог, что составило сто восемьдесят ударов, данных во всю силу взбешенными женщинами. Как он ни кричал, ни умолял о прощении, ему дали все назначенное число розог. В то же самое время яхта пристала к какому-то пустынному островку, на который высадили беднягу, иссеченного до крови, одетого в женскую рубашку и голодного. Его вскоре, к счастью, заметили рыбаки, которые взяли его и доставили в таком плачевном виде в город. Таким образом, не только не появилось сенсационных статей в газете, но она принуждена была промолчать о приключении, чтобы не вызвать насмешек со стороны своих завистливых собратьев.
Позднее полиция заинтересовалась этим делом и открыла, что клуб госпожи Хартингтон был просто собранием флагеллянтш-лесбиянок.
Только тогда оскорбленный сотрудник решил привлечь госпожу Хартингтон к суду, и вся эта история попала на столбцы газет, откуда я и взял ее.
В таком же отчасти роде был случай в отдаленные от нас времена. Один хирург нарушил профессиональную тайну, позволив себе подшучивать над тем, что он видел у одной дамы, обратившейся к его услугам. Дама эта была королева Наварры, которая во время войны с Лигой прибыла под Амьен и хотела завладеть этой крепостью, но оппозиции удалось поднять восстание против нее и заставить ее бежать в сопровождении всего сорока дворян и приблизительно стольких же солдат. Бегство было так поспешно, что королева вынуждена была удирать на неоседланной лошади. Проехала она в таком положении громадное расстояние, подвергаясь каждую минуту опасности попасть в плен. Достигнув наконец безопасного места, она переменила сорочку, взяв ее у своей горничной, и продолжала путь до ближайшего городка Юссон в Оверне. Здесь она пришла немного в себя от перенесенных волнений, но от сильной усталости заболела лихорадкой, продержавшей ее несколько дней в постели. Кроме того, вследствие путешествия без седла она ужасно натерла себе круп, почему ей пришлось обратиться к хирургу. Доктор в несколько дней вылечил его, но не мог удержаться, чтобы не подшутить в кругу друзей над интимными прелестями королевы. Каким-то образом королева об этом узнала и пришла в страшный гнев... Она велела послать опять за этим доктором, а когда он явился, то принести скамейку и розог. Несмотря на мольбы о прощении бедного хирурга, гайдуки растянули его на скамейке и в присутствии почти всех фрейлин дали по приказанию королевы шестьсот розог, так что после наказания его пришлось на простыне снести в дворцовый лазарет.
Следующее приключение еще очень недавно наполняло столбцы ниццских газет. В суде с присяжными заседателями слушалось дело об изнасиловании заснувшей женщины в то время, как ее муж находился на работе. Чтобы сохранить местный колорит, я воспользуюсь отчасти докладом доктора.
Муж потерпевшей, Филипп Понсо, занимает место ночного сторожа на железной дороге, а жена его тридцати лет - прачка-поденщица. "Я лечил, - говорит в своем рапорте доктор, - Понсо от трудности мочеиспускания, впрочем, довольно пустой; болезнь явилась вследствие простуды. В это время он жаловался, что вдруг стал почти бессильным. Я вылечил его от первой болезни и остальным не занимался. Прошло около года, как Понсо опять приходит ко мне, заметно расстроенный, и просит меня выдать ему удостоверение, что я лечил его от известной болезни и что он страдает бессилием. Я ему выдал удостоверение, но умолчал о бессилии, объяснив ему, что я не могу удостоверять такта, который только его жена может удостоверить. Видимо, это ему было очень неприятно, и он мне объяснил причину в следующих словах: "Нужно вам заметить, что моя служба сторожить ночью, и я возвращаюся домой около пяти часов утра, без этого для вас будет непонятно все то, что я вам расскажу дальше. Я имею полное доверие к моей жене, которая работящая женщина и не думает о разных "глупостях". Подозревать ее мне чрезвычайно тяжело, но вот она теперь беременна... Но я отлично знаю, что неспособен сделать ребенка! Несмотря на полную очевидность измены, жена клянется всеми святыми, что я отец ребенка, которого она носит в животе! Я ее порол уже не один раз, порол каждый раз до крови, но она все-таки не сознается в своей измене и по-прежнему продолжает настаивать, что это я сделал ей ребенка. Я колочу ее ежедневно, от побоев она даже теперь заболела и хочет на меня жаловаться в суд. Вот мне придется иметь дело еще с правосудием! Может быть, она хочет меня запугать. Во всяком случае, я не хочу платить за чужие разбитые горшки, - я не при чем в его беремености: вот почему, доктор, я и пришел просить вас удостоверить мое бессилие".
- Но зачем вы тогда заставили меня обратить внимание на то, что вы всегда ночью не бываете дома? - спрашиваю я его.
- А это потому, что жена рассказала мне следующую историю: она уверяет, что около трех месяцев тому назад я вернулся, как всегда, в пять часов утра, и как только я лег в постель, то приласкал ее. Так как она, по ее словам, была этим приятно удивлена, то решила не шевелиться. Я теперь хорошо припоминаю, что она раз или два подшучивала над моей пылкостью, но так как я в последнее время не люблю подобных шуток, то я серьезно рассердился на нее, и об этом не было разговора. Теперь она опять ссылается на то случай и даже прибавляет, что в ту ночь, после того, как я ее приласкал, я встал с кровати и вышел на двор, сославшись на сильные колики.
- А!.. И вы после того вскоре вернулись опять в свою постель?
- Конечно, по ее уверению. Но это все ее выдумки, - я не помню, чтобы у меня были колики, и во всяком случае, я отлично знаю, что не ласкал своей жены.
- Ну, а вам не кажется странным этот рассказ жены? Вам не приходила на ум мысль, что кто-нибудь другой мог вас заместить...
Понсо быстро встал и, смотря на меня выпученными глазами, сказал:
- Черт возьми! Вы, может быть, правы, нужно это расследовать хорошенько!
- Поговорите об этом спокойно с вашей женой, возможно, она припомнит что-нибудь еще, что даст вам возможность напасть на след.
Филипп Понсо последовал совету доктора и вскоре раскрыл тайну и подал жалобу в суд.
Хотя его жена ничего не могла припомнить другого, кроме того, что она рассказала, но она заподозрила тотчас же некоего Малети, итальянского подданного, их соседа, который держал себя в отношении нее довольно странно и мог, по ее мнению, быть причастным к этой истории.
Полицейский комиссар, производивший дознание, установил полную возможность постороннему лицу заместить мужа. Действительно, Понсо уходил на службу около десяти часов вечера, его жена запиралась и клала ключ под дверь так, чтобы мужу легко было его достать. Итальянец как раз жил напротив их. Он мог все это заметить, а так как его соседка была очень хорошенькая, то возможно, у него могло явиться желание обладать ею, не тратя времени на правильную осаду, связанную с риском потерпеть неудачу и другими неприятностями.
Допрошенный комиссаром, молодой итальянец смутился и в конце концов сознался. Зная, что муж возвращается только в пять часов утра, он вошел в квартиру супругов Понсо около четырех часов, быстро приласкал его жену, а когда та спросила его, куда он опять уходит, он ответил тихонько, сквозь зубы: "Колики"! Затем он запер дверь и положил ключ на свое место, где его муж и нашел через несколько минут.
Но дело становится еще более курьезным: когда супруги Понсо узнали о признании Малети, то ворвались в его квартиру, привязали его на кровати и жестоко выпороли веревочной плетью, так что он две недели пролежал в больнице.
Дело Малети окончилось осуждением его к шестимесячному тюремному заключению за изнасилование госпожи Понсо. Сравнительную мягкость наказания суд объясняет тем, что Малети подвергся насилию со стороны супругов Понсо.
На суде председатель спросил госпожу Понсо, правда ли, как уверяет ее супруг, что с открытия ее беременности он ее чуть не ежедневно сек? Она ответила, что правда, хотя не ежедневно, но очень часто. На вопрос же председателя, чем именно он ее наказывал, - она не захотела ответить, заявив, что это касается только ее одной.
Один мой коллега прислал мне перевод из одного русского исторического журнала воспоминаний двух лиц о времени, проведенном одним в гимназии, а другим в духовном училище. Из них читатели увидят, что телесные наказания в школе процветали в России в очень недавнее время.
"Директором гимназии в то время был Круглов, - пишет в своих воспоминаниях о Саратовской гимназии в 1850 году Ив. Воронов (Русская Старина, 1909 г., N9), - а инспектором Левандовский, поляк; первый вскоре умер, а второй пробыл около двух лет, т. е. до 1852 года. О Левандовском сохранилась в моей памяти лишь страсть его к ежедневным поркам учеников за пустячные провинности и грубость его обращения, доходившая до мордобития, за что и сам он подвергся тому же, получив сдачи от одного из гимназистов 7-го класса, вынужденного на такой поступок ругательством и дракою инспектора. Результатом такого печального инцидента была ссылка гимназиста рядовым на Кавказ и устранение Левандовского от должности с увольнением на покой.
Новый инспектор Ангерман был лютеранин; язвительная злость его характера превосходила многих известных тиранов-иезуитов, так как он не гнушался кровавыми порками больших и малых учеников и со злобной улыбкою на устах, с мефистофельским выражением физиономии всегда на них присутствовал лично и нередко собственноручно ублаготворял розгами обнаженные педагогические части учеников. Тиранство это доходило до такой жестокости, что наказанным нередко приходилось пользоваться услугами весьма незатейливого и скудного гимназического лазарета, где можно было найти горчишники, хинин в порошках, березовую примочку, тинктуру арника и т. п. препараты; что же касается до услуг доктора или фельдшера, то за ними надо было посылать, так как они являлись в гимназию ежедневно около полудня (на всякий случай) и через каких-нибудь полчаса исчезали.
Вообще личность Ангермана была психически феноменальна, как и все его поступки; свободный в праздники, он обязательно бывал в кирхе, где усердно читал молитвенник, внимательно выслушивал проповедь пастора и в то же время следил за присутствующими в кирхе гимназистами, и если кто-либо из них возбуждал недовольство богомольного инспектора (не по форме одет, с расстегнутым сюртуком, выпущенным из-за галстука белым воротничком рубахи и т. п.), то он по окончании службы старался виновного разыскать и сделать ему внушение, а на следующий день подвергал его наказанию. Ангерман был тираном и в своей семье, потому что маловозрастные дети - его сыновья - нередко им наказывались, что знали все гимназисты, так как квартира инспектора была при гимназии. В конце концов, ненормальность Ангермана подтвердилась прискорбным для него фактом. Будучи переведен из Саратова директором гимназии в Самару после какой-то учиненной им порки, ввиду грозившего ему давления свыше из округа, он сошел с ума.
Русский язык, т. е. грамматика и история литературы, преподавались: первая в трех классах, а вторая - в старших, начиная с четвертого. В то время, когда мне пришлось проходить младшие классы, было два преподавателя: Дмитрий Андреевич Андреев, а после его смерти - Сперанский.
После первой половины класса русского языка, так сказать повествовательной, началось испытание учеников в знании заданного им урока. В это время класс преобразовывался в какой-то комический театр, где разыгрывалась веселая пьеса, вроде оперетки, с пением, живыми движениями и быстрою переменою картин. Учитель, спрашивая ученика урок, лениво шагал по узкой классной площадке в виде коридора между передними партами и стеною и исподлобья взирал на учеников, заметив шалости которых, протискиваясь между партами, невозмутимо подходил к виновному и, хватая его за ухо, вел его на площадку впереди парт и заставлял стать на колени, говоря: "В Сибири ездят на оленях, а ты стой на коленях". Такое вождение учеников было поодиночке и парами, так что к концу класса коленопреклоненным статистам недоставало места, тогда их фамилии записывались Андреевым в памятную его книжку; дабы подвергнуть их такому же наказанию в следующий его урок. Подобные путешествия учеников на коленопреклонение сопровождались заунывным пением всего класса церковной песни "Исаия ликуй" или "Се жених грядет" - что, возбуждая лектора, влекло его к азарту, и он уже не водил, а вызывал виновных, стихотворными возгласами: "Ей ты, Петров, знаешь падеж именительный, ну так выходи и будь почтительный" или "Семенов, болван, колена преклони, да собой таких же дураков не заслони". Бывало так, что из 30 и более стоящих на коленях, крайние, подвигаясь вправо и влево, старались скрыться за партами и ползком на четвереньках исчезали и располагались в лежачем положении позади парт, так сказать, за авансценою класса. Звонок в продольном коридоре между классами давал знать об окончании урока, читалась громко молитва, и Андреев направлялся к выходу из класса, напутствуемый тихим пением: "Выйди вон, выйди вон ты из класса кувырком".
Другой учитель русского языка, Сперанский, бывший студент какого-то университета, но не окончивший курса, был из семинаристов. Он старался казаться джентльменом, но с оттенком, свойственным природе его звания, проявлял замашки людей, склоняющихся и заискивающих перед начальствовавшими, чтобы получить от них похвалу или повышение. Поэтому он, как младший учитель, получающий ограниченное жалованье, происками и лестью приобрел доверие директора Мейера, по ходатайству и хлопотам которого пристроился учителем русского языка в Саратовском институте благородных девиц и в римско-католической семинарии, что дало ему средства обветшалую свою экипировку сделать франтовскою и сделаться любителем быть всегда навеселе, в каковом виде он являлся нередко и в классы с растрепанными чувствами. Не придерживаясь курса Востокова, Сперанский излагал преподаваемый им предмет словесно, давая свои краткие письменные заметки; заставлял заучивать наизусть басни, стихотворения, занимал учеников грамматическим разбором, но почти не практиковал их диктовками, чтобы приучить к правильному письменному изложению мыслей. А как лектор был всегда в возбужденном настроении, то проявлял несдержанность, соединенную с грубостью и ругательством, по отношению к ученикам, к которым относился с презрением и надменностью; все это отзывалось нелюбовью к нему учеников, которая увеличивалась еще и тем, что Сперанский часто жаловался на учеников зверю-инспектору, что сопровождалось обыкновенно немедленным телесным наказанием. А так как крики наказуемых доходили до слуха учеников, то Сперанский с ядовитою улыбкою поучал их так: русский язык систематический, стройный и строгий по своим правилам и благозвучию, доказательством чего и служит-де тот вопль, который издает теперь подвергнутый сечению. Сперанского мне пришлось перетерпеть в бытность мою в третьем классе, когда он скончался от излишней дозы принятого какого-то возбудительного средства"".
М. Гурьев, в своих воспоминаниях о духовном училище, в котором он обучался с 1852 по 1862 год (Русская Старина, 1909 г., N 9) рассказывает следующее: "По приходе всех учеников в класс, пред началом первого урока была общая молитва в особом зале; такая же молитва была там же и вечером, после четвертого урока, в 6 часов. На них утром и вечером пелись разные молитвы и церковные песнопения; продолжались они не менее четверти часа и были памятны нам по тем экзекуциям, какие в этом зале совершались. Жизнь учеников в этом училище проходила так тяжело, особенно в первые годы, что теперь становится непонятным - как мы могли переносить эту жизнь: да мы ли это были? Наше ли тело испытывало те истязания, порки и побои, каким ежедневно подвергали нас начальство и учителя за малейшие проступки, а иногда и без всякой вины. Начнем нашу речь с начальства и учителей училища. Смотрителей во время нашего пребывания в бурсе сменилось три: первый, при котором мы поступали в училище, был светский человек, страдал чахоткой и умер через год; второй - протоиерей, прослуживший 5 лет, и третий иеромонах С., оставшийся еще смотрителем после нашего перехода в семинарии. Все они были очень строгие, но особенно последний. Не лучше их были и два инспектора: один священник, учивший еще наших отцов и в их время запоровший до смерти одного из учеников. Дело это, по словам отцов, так в Лету и кануло; очевидно, местное начальство, боясь огласки и скандала, скрыло этот вопиющий и возмутительный случай. Другой инспектор был светский, маленький, худенький, но очень зоркий; меньше ста лоз не давал ученику, на которого он никогда не смотрел, а потому думал, что секут мимо, вследствие чего с первого года и определили такую порцию лоз.
При поступлении нашем с братом в 1-й класс учеников-товарищей оказалось 63, все моложе 10 лет. Мы были дети городского священника и явились в класс в гарусных рубашках, между тем как другие товарищи, дети сельских священников, бедных дьячков и пономарей, сидели в армяках или в грубых рубашках, а иные даже, если было лето, и босяком. Поэтому все товарищи с первого урока, должно быть из зависти, невзлюбили нас. Жизнь наша в училище сразу стала невыносимою: над нами смеялись, нам злорадствовали, называя нас "баричами", и часто без всякой вины били. В первый год учения нас не секли, так как мы учились хорошо, за что товарищи еще более нас ненавидели. Во второй год мы решились сойтись с товарищами, принося им из дому хорошие закуски, и таким образом мало по малу помирились, хотя без драк не обходилось и потом.
Порядок учения в нашем училище в то время был такой. Учителя всех классов для облегчения себя назначили каждый в своем классе так называемых "аудиторов" из лучших, по их мнению, учеников. Эти аудиторы утром, по приходе нашем в класс (для чего мы приходили за полчаса раньше срока), выслушивали наши уроки и отмечали наши ответы в так называемых "нотатах". Каждый аудитор выслушивал 5 - 6 человек и отмечал ответ наш в журнале. Если не давать аудитору хорошей закуски, то он часто и при знании урока ставил ns. Правды, значит, не было и между товарищами. По приходе учителей в класс аудиторы подавали им журнал. Иные учителя не брали даже "нотаты", так как до прихода учителя все отмеченные ns должны были стоять на месте своем на коленях. Некоторые из учителей прежде всего пороли стоящих на коленях, а затем уже занимались своим делом; были, впрочем, и более справедливые: внимая мольбам отмеченного, они выслушивали его, и если находили его знающим, то наказывали тогда самих аудиторов. Но такие случаи были очень редки в течение моего десятилетнего в училище обучения. К сечению мы как-то привыкали; пороли нас свои же товарищи; но это были люди отпетые: ничему не учились, старшие и учителя от них отказывались, и сидели они на последних партах. Мы называли их "секарями", а учителя - почему-то "каппадокийцами". Секли нас после утренней или вечерней молитвы в присутствии всего училища - за леность, за громкий смех в классе, за нечаянное разбитие стекла, за порчу вещей, за неявку по какой-либо причине в класс и т. п. Наказывали розгами часто и невиновных, по доносу так называемого старшего. Это был один из учеников IV класса, назначавшийся инспектором; их было всегда от 5 до 6. Должность их состояла в хождении по квартирам учеников младших классов, в слушании их уроков, в наблюдении за их шалостями; все это они записывали в выданные им журналы, даже тех, кого не заставали на квартире, и обо всем доносили потом инспектору. Аудитора можно было ублаготворить хорошей закуской; старшего же ничем нельзя было умилостивить: ни слезами, ни мольбами, разве только деньгами. Деньгами богатые ученики иногда подкупали даже учителей (хорошо помню один случай с учеником II класса Поповицким), приходивших иногда в пьяном виде и придиравшихся к богатым ученикам, с которых и брали деньги, вероятно, на водку. Иного ученика наказывали розгами три раза в день, несмотря на его заявление, что его уже секли два раза; на это учителя обыкновенно отвечали: "Не овес сеять". Иных секли по два раза в день и оставляли без обеда до 6 часов вечера. Были и такие случаи, когда ученик, вопреки приказанию учителя, ни за что не хотел ложиться под розги: упирался за парту, кусался; учитель такого ученика приказывал товарищам вытащить из-за парты, говоря: "Ребята, возьмите его". К стыду нашему находились охотники из секарей, вытаскивали ослушника на средину и тут распинали его, приподняв от полу на аршин, что учителя называли "Сечь на воздусех". Секли его два секаря с двух сторон, а иногда запарывали до бесчувствия, так что уносили его на место, а после урока сторожа или товарищи отводили его домой, где он лежал иногда неделю и более и не ходил в класс. За худое чистописание в 1 классе часто секли учеников розгами по рукам и заставляли потом опять писать. Могли хорошо писать вспухнувшие от розог руки? Чем руководились наши учителя в порках учеников, укажу следующие три случая (я их очень хорошо помню).
Был урок пения во II классе, а известно, что не все ученики способны к пению, и потому иные, и зная ноту, поют худо и вздорно. Спросил раз учитель пения одного из таких неспособных - пропеть "С нами Бог". Песнь эта по обиходу начинается с очень высоких нот, как известно. Лишь только ученик взял первую высокую ноту, весь класс так и грохнул от смеха, а первый ученик - громче всех. "Лоз!" - крикнул учитель, обращаясь к первому ученику: "Ты смеялся!". На заявление ученика, что смеялся весь класс, учитель ответил: "Ты громче всех. Ложись!". И влепил ему, несчастному, 150 лоз. По окончании порки ученик шел на свое место и долго горько плакал. К концу урока он немного успокоился и, увидав на парте муху, поймал ее и раздавил. Учитель, заметив это, записал в журнал "за мухоловство". На вечерней молитве в тот же день инспектор высек этого ученика уже за мухоловство в классе и дал ему опять 150 лоз.
Пришел в III класс на послеобеденный урок священной истории один учитель сильно пьяный. Вошедши в класс, он подошел к первому ученику по разрядному списку и сказал ему: «Ты мальчик хороший, учишься ты хорошо; но иногда шалишь, а мне драть хочется, ложись»! Делать нечего, – лег, и его высекли. Второй ученик был очень смирный, хорошо учился и, к удивлению всех, ни разу не был в жизни высечен. Учитель, обратившись к нему, сказал: «Первого высек, как же тебя не высечь? Ложись»! И второй ученик был высечен в первый раз в жизни только потому, что так захотелось пьяному учителю. Потом и другие учителя с легкой руки пьяного учителя стали его сечь. А затем целый уже урок прошел у него в порке остальных, – уже без всяких оговорок.
Чтобы описать третий случай, нужно сделать небольшое объяснение. Кроме розог в нашем училище практиковались другие наказания. Каким иногда издевательствам над мальчиком, каким только побоям и истязаниям не подвергались бедные ученики! У одних учителей был обычай «молоть кофе», то есть учитель брал ученика за волосы и кружил его, кружил долго, пока у этого не образуется порядочная плешь; таким образом многие из наших учеников прежде времени ходили плешивыми. Стоять на коленях отмеченным не знающими мы не считали почти и наказанием. Но вот было варварское наказание для учеников: стояние на голых коленях посреди класса на песке, причем иногда время от времени давалось два полена в руки и этой пытке подвергались иногда ученики 2-го, 4-го, 6-го и даже более старших классов. Мы с братом в 3-м классе подвергнуты были однажды смотрителем училища такому наказанию на целую неделю, но без полен в руках, за то, что вследствие половодицы возвратились в училище позже неделей с пасхальных вакаций от родителей, которые по стечению неблагоприятных обстоятельств были переведены в это время в дальнее село, в 120 верстах от города. Как будто мы, мальчики, были виновны в том! Злее и свирепее всех учителей был преподаватель арифметики и географии, священник о. А-ий. Это был зверь, а не учитель, не знавший сам предмета и заставлявший зубрить из учебника «от энтих до энтих», как он выражался, не объясняя нам решительно ничего. Понятно, мы зубрили, но ничего не знали из арифметики, каждый урок ожидая его с великим страхом и трепетом! Даже секари, и те его боялись, так как он и им не давал спуску и порол их. Завидя его подходящим к училищу, мы все крестились и молились: да пронесет Господь мимо нас страшную грозу!
Но гроза являлась, плотная, высокая, здоровая, сердитая; вошедши в класс и обозрев стоящих на коленях, еще до чтения молитвы, он уже кричит громовым голосом: «Лоз!». Все дрожат, особенно стоящие на коленях. Не спрашивая урока и не проверяя отметок аудиторов, он прежде всего начинает пороть незнающих, а таких у него всегда было много. Затем принимается за знающих, заставляет их написать на доске цифры в два числа: вверху 1850, а внизу 15647, и спрашивает ученика, что с ними нужно делать? Ученик недоумевает. И вот – хвать! летит затрещина, да какая! Ученик сразу падает тут же у доски. Был один случай с учеником, который от удара учителя упал, побледнел и пролежал без сознания более часа. Зверь струсил и стал, было, поднимать ученика, говоря: «Вася, встань!». Но тот не шевелился, его отнесли на место, и потом он всю жизнь не слышал одним ухом. Еще у этого учителя было наказание: поднимет ученика за виски и пронесет его по классу туда и обратно. Оставшиеся в живых его ученики до сих пор вспоминают о нем с содроганием. А был священник! За то и смерть его была, по словам очевидцев, самая мучительная. Избавились мы от него еще до смерти: приехал ревизор, инспектор семинарии, как раз ко времени июльских экзаменов. Здесь он увидел наши знания по арифметике и тут же распорядился об увольнении зверя-учителя. К началу следующего года на его место послан был другой, молодой; о нем я скажу дальше. Был еще один учитель латинского языка, маленький, горбатенький, в сущности – человек благодушный; но сечь и колотить любил, хотя не так много, как другие: лоз 10, 15. Больше он ставил на колени и делал это особым образом: выставит гуськом учеников по всему классу друг за другом по ту и другую сторону парт, а средину оставит пустою для своего прохода. Затем он пойдет по классу и толкает последнего ученика своей маленькой ножонкой: этот, конечно, падает, роняет другого, другой – третьего и т. д. до конца, все падают и нарочно катятся под парты, а он самодовольно улыбается: вот-де я какой богатырь! Но больше всего он любил при чтении латинского текста за неправильное произношение слов бить ученика в голову кулаком, для чего вызывал всегда к своему столу. Если ему надоело самому колотить в голову, то он иногда вызывал двух учеников: один читает, а другой следит за ним. Лишь только читающий сделает ошибку, учитель говорит другому ученику: «Дай ему коку в голову». Тот дает. Затем переменяет их роли, и уже битый бьет небитого. Был учитель чистописания, не тот который когда-то сек по рукам, а другой после него. Каждому ученику он выдавал особую пропись в начале года, на которой были написаны какие-нибудь изречения, например, на моей: «Праздность есть мать всех прочих пороков». И эту пропись писали мы до рождественских экзаменов, так как у нас в течение года было два экзамена: перед Рождеством и в июле. Этот учитель чистописания чинил нам перья, так как мы писали гусиными перьями, а остальных тогда и помину не было. Для чинки перьев он собирал с нас 60 копеек, денег на перочинный ножичек, который и оставался всегда у него. При новом наборе учеников он делал тот же сбор. Написав свою пропись, каждый ученик подавал ее учителю, который рассматривал ее тут же при нас и делил их на две части. По подаче и пересмотре всех тетрадей, он брал одну из этих частей, всегда побольше, называл фамилии учеников, дурно написавших, и командовал: «Ложитесь все разом! 1–му пять лоз; 2–му десять, остальным по 13, а последним двум по 25 лоз». Являлись три–четыре секаря из 2–го класса, который был рядом с 1–м; а так как весь пол был устлан мальчиками, что представляло весьма смешную картину, то секари пороли наказываемых со смехом, а сам учитель, подпирая бока руками, смеялся громко до упаду».
В 1643 году парижскому парламенту пришлось в течение целых двух заседаний разбирать дела богатого бакалейного купца города Труа - Дюху, который просил развода с женой вследствие того, что она вступила в связь с одним сапожником.
В своей жалобе бакалейщик пишет, что 12 января 1643 г. он купил на рынке много разной рыбы и, между прочим, большую камбалу. Рыбу он отослал своей жене при записке, в которой просил приготовить ее получше, так как он намерен к завтраку в двенадцать часов пригласить ксендза и еще несколько приятелей.
На его же записке жена ответила ему, что он может приглашать кого угодно, что она постарается приготовить рыбу превосходно.
Разбирая рыбу и увидав крупную камбалу, она решила, что для мужа и его гостей вполне довольно и остальной рыбы, а камбалу через свою старинную приятельницу отправила к своему возлюбленному, сапожнику, попросив ее предупредить его, что она придет к нему ужинать и есть вместе камбалу, а затем останется у него ночевать...
Сапожник, получив такую чудную камбалу, позвал кухарку и велел ей приготовить на ужин вместе с другими блюдами, предупредив ее, что он будет ужинать со своей возлюбленной.
Около двенадцати часов дня пришел из лавки домой бакалейщик вместе с ксендзом и еще тремя приятелями, которых он пригласил есть камбалу. Не успели они раздеться и поздороваться с его женой, как он всех своих приятелей потащил на кухню показать им замечательную камбалу. Он позвал свою жену и просил показать ее друзьям. Та удивленно посмотрела на него и ответила, что никакой камбалы она не получала... Была разная рыба, но камбалы не было. Купец был страшно взбешен и, схватив палку, бросился на жену, но ксендз и приятели удержали его и успокоили.
Он продолжал клясться и уверять, что он купил громадную камбалу, но жена, чтобы сделать ему назло, спрятала ее или отдала кому-нибудь...
В конце концов, решено было завтракать без камбалы. Все уселись, и началась выпивка. Купец и его друзья изрядно выпили и уговорились провести целый день вместе: идти сейчас погулять за город, потом обедать у ксендза... Собутыльники слегка подшучивали над знаменитой камбалой. Купец ворчал и говорил, что он жене этой шутки не простит...
Жена заметила, что муж, вернувшись с прогулки, пронес в спальную, стараясь скрыть от нее, какой-то пакет. Когда он через час отправился обедать к ксендзу, она стала разыскивать пакет и нашла его спрятанным под кроватью. Развернув его, она увидала два пучка свежих березовых прутьев. Она догадалась, что муж собирается ее наказывать за пропавшую рыбу...
Тогда эта хитрая дама бежит к своей приятельнице, молоденькой вдове. Ей она со слезами на глазах рассказывает, что муж ее очень любит ласкать и что последнюю ночь он так ее часто ласкал, что она просто боится ласк, ожидающих ее сегодня ночью, а потому умоляет заменить ее. За это она сумеет ее отблагодарить...
Вдова, как оказалось на суде, согласилась не без некоторого колебания. Уложив свою приятельницу вместо себя в кровать, предупредив ее, что она должна притворяться нездоровой и ни слова не говорить, а главное, конечно, не показывать своего лица, жена бакалейщика отправилась к своему возлюбленному есть камбалу и ночевать.
Между тем бакалейщик вернулся домой довольно поздно и порядочно навеселе, но все-таки не настолько, чтобы не помнить своего намерения наказать жену розгами за устроенную ею шутку с рыбой.
На рассвете он схватил свою якобы жену и, положив ее поперек кровати, жестоко выпорол розгами, так, что она была вся в крови и почти потеряла сознание... Бедная вдова, которая ожидала совершенно другого угощения, как только ушел купец в лавку, убежала к себе, проклиная свою коварную подругу.
Во время отсутствия мужа жена вернулась и нашла в спальной массу обломков от розог и все простыни, выпачканные кровью. Она тотчас же хорошенько вымела комнату, заменила выпачканные простыни чистыми и сама улеглась в кровать, тем более, что она нуждалась в отдыхе.
По возвращении из лавки, муж был крайне удивлен, что застал жену спокойно лежащей в кровати. Правда, его удивило немного, что в то время, как он сек жену розгами, она только стонала, но не произносила ни одного слова в свою защиту. Подобную странную покорность он объяснял только тем, что жена была вполне виновна и не знала даже, что сказать в свое оправдание... Но теперешнее ее спокойствие, после такого строгого наказания розгами, было просто непостижимо для него...
- А не пора ли вставать? - сказал он.
- Анри, - отвечала жена, кокетливо и с улыбкой потягиваясь, - разве уже так поздно? Ты знаешь, я совсем не слыхала, как ты ушел, я видела очень странный сон.
- Я думаю, - отвечал муж, - что ты видела камбалу во сне, не правда ли? Меня это нисколько не удивило бы, так как я тебе ее отлично сегодня утром напомнил.
- Честное слово, я не видала во сне ни тебя, ни твоей камбалы.
- Как, - сказал муж, - ты ее так скоро забыла?
- Представь, что я совсем забыла свой сон и положительно ничего не помню из него, - отвечает жена.
- Ну, а то, как я выпорол тебя розгами, тоже забыла?
- Выпорол меня розгами?
- Да, тебя! Обломал целых два пучка розог, в чем можно убедиться, посмотрев на выпачканные кровью простыни.
- Ты просто, мой друг, болен... Я не знаю, что ты делал или что задумал, но я одно только помню, что ты меня сегодня утром очень мило приласкал... Что касается до всего другого, то, вероятно, ты видел все это во сне, как приснилось тебе, что ты мне прислал камбалу.
- Это просто чудо, дай-ка я осмотрю тебя хорошенько. - Осмотрев жену и увидав, что на ней нет никаких следов розог, а простыни не выпачканы в крови, купец превратился в столб от удивления. Постояв несколько секунд в полном оцепенении, он затем сказал:
- Знаешь, мой друг, я был убежден, что я тебя сегодня до крови высек розгами за пропавшую вчера рыбу. Но теперь я вижу, что этого не было, и просто ума не приложу, что произошло.
- Перестань об этом думать, - сказала жена, - согласись, что ты во сне меня наказывал розгами, так же, как вчера во сне послал мне камбалу.
- Теперь я вижу, что ты права и я погорячился, упрекая тебя при чужих. Прости меня!
- Охотно прощаю тебя, но только на будущее прошу тебя быть сдержаннее.
- Клянусь тебе, мой ангел, - отвечал растроганный муж, - больше этого никогда не будет.
Обман вполне удался бы, если бы озлобленная вдова не рассказала про проделку жены.
Французский парламент утвердил приговор местного суда о разводе супругов и наказании неверной супруги пятилетним заключением в монастыре и запрещением на всю жизнь вступать в брак.
Тот же парламент разбирал просьбу о разводе дамы из Реймса. Дело слушалось в марте 1675 года. Жена одного адвоката в Реймсе просила ее развести с мужем, так как он редко ее ласкает...
Дело в том, что древние христианские законы относились к требованиям плоти довольно враждебно, а потому запретили близкое сближение с супругами в дни поста, в большие праздники и даже накануне таких праздников. Нарушение этого запрещения считалось большим грехом.
Бесполезно говорить, что не все женщины были способны подчиняться этим суровым законам и героически соблюдать воздержание; если даже большинство из них не особенно страдало от неудовлетворения своей половой потребности, то все-таки находилось немало и таких, которые считали ссылку мужей на религиозные законы недостаточно обоснованной и обвиняли в бессилии, отчего возникло изрядное количество процессов о разводе, вроде процесса реймского адвоката.
Жена его объясняла в своей жалобе, что с первых же дней замужества муж ей постоянно проповедует о том, что "брак установлен в целях серьезных, а не удовольствия и любовных наслаждений, что он будет исполнять свои супружеские обязанности в две недели раз, как всякий порядочный муж, по его мнению, должен поступать". Затем он приводил ей много религиозных доводов.
В течение десяти дней молодые супруги находились спокойно в своей спальной и, по словам мужа, он думал уже, что его жена вполне согласилась с его мнением и доводами Святых Отцов Церкви о великом грехе сближения в известные дни, как вдруг 6 января, в день Крещения, вечером, когда они уже легли, жена стала требовать, чтобы муж ей выдал авансом то, что ей следовало только через четыре дня. На его отказ жена стала настойчиво требовать, обвиняя его в бессилии. Тогда взбешенный муж вытащил жену в сарай, где при содействии кучера и горничной привязал ее на скамейке, и велел кучеру дать ей семьдесят пять розог, предупредив, что в следующий раз он ее за подобную штуку накажет розгами гораздо строже. Жена, по-видимому, успокоилась и обещалась больше не предъявлять к нему неуместных требований или обвинений, но на другой день уехала в замок к родителям, откуда подала жалобу на мужа, обвиняя его в бессилии и истязании ее и прося развод.
Парламент утвердил приговор местного суда, постановившего не только отказать жене, по неосновательности, в разводе, но подвергнуть ее наказанию плетьми в тюрьме, в количестве двадцати ударов. Тогда муж с женой подали прошения на имя короля. Первый просил заменить наказание плетьми при тюрьме, предоставив ему самому наказать жену ста ударами розог дома, не через тюремного палача, а через свою собственную прислугу. Жена просила о том же.
Король уважил просьбу супругов и разрешил заменить наказание плетьми наказанием розгами дома и через собственную прислугу мужа, но с тем, чтобы жене было дано сто пятьдесят розог, и наказание было произведено в присутствии ее духовника, который должен наблюдать, чтобы жена была наказана строго и полным числом ударов, о чем ксендз обязан донести своему епископу, которого просили копию с донесения препроводить в парламент*.
При деле действительно подшита копия с донесения аббата Флориана епископу, из которой видно, что 22 сентября 1675 г. жена была наказана розгами в том же сарае, где и первый раз; сек ее тот же кучер. После восемьдесят девятого удара наказываемая потеряла сознание, и пришлось позвать врача. Врач быстро привел в чувство бедную женщину и нашел, что потеря сознания чисто нервная, а потому свободно можно продолжать наказывать без всякого вреда для здоровья. Как только он удалился, жену опять привязали на скамейке и дали остальное число розог. Аббат добавляет, что она "больше не теряла сознания, но страшно сильно кричала и по окончании экзекуции с трудом встала со скамейки".
К сожалению, мы не имеем сведений, исправилась ли жена...
В появившемся недавно в печати дневнике известных французских романистов братьев Гонкур есть довольно яркий эпизод, из которого видно, насколько сильно может овладевать субъектами страсть к флагелляции: "Сегодня я посетил одного сумасшедшего. Через него, как через разорванный занавес, я увидал отвратительную пропасть, гнусную сторону истаскавшейся денежной аристократии, вносящей жестокость в чувство любви и находящей, благодаря развращенности, удовлетворение в причинении женщине страданий".
На балу в парижской опере он был представлен одному молодому англичанину, который, просто чтобы начать разговор, сказал, что в Париже нет настоящих развлечений, что Лондон стоит в этом отношении неизмеримо выше Парижа, что в Лондоне существует очень хороший дом миссис Женкинс, где собраны молодые девушки, начиная от тринадцати лет, которых сперва заставляют изображать учениц в классе, а затем секут розгами, тех, которые помоложе, не особенно сильно, ну, а которые постарше - так очень сильно. Им можно также засовывать булавки, не особенно далеко, но только так (и он показывал нам кончик своего пальца), чтобы выступила кровь. Затем молодой человек спокойно и невозмутимо продолжал: "У меня жестокие вкусы, но я не иду дальше людей и животных... Когда-то я нанял с одним моим большим приятелем за огромные деньги окно, из которого можно было видеть, как будут вешать женщину-убийцу, мы даже взяли с собой женщин, чтобы с ними развлечься, - при этих словах он продолжал сохранять на лице самое скромное выражение, - как раз в ту самую минуту, когда она будет повешена. Мы даже просили палача поднять ей юбки во время повешения... Но такая досада, королева в самую последнюю минуту помиловала ее".
"И вот сегодня Сен-Виктор вводит меня к этому жестокому оригиналу. Это еще молодой человек лет тридцати, лысый, с голубыми светлыми и живыми глазами, кожа у него совсем прозрачная, а голова его, как это ни странно, напоминает пылких молодых ксендзов, окружающих на старинных картинах епископов. Элегантный молодой человек, у которого в руках и движениях нет гибкости, как это обыкновенно бывает у людей с начинающейся болезнью позвоночного столба, отличается чрезвычайной вежливостью в обращении и замечательной мягкостью манер.
Он открыл большой библиотечный шкаф, где у него хранилась громадная коллекция эротических книг в превосходных переплетах и, протягивая мне сочинение Мейбониуса "О пользе флагелляции при брачных и любовных наслаждениях", переплетенное одним из лучших переплетчиков Парижа, с особыми железными застежками, изображающими фаллосы и черепа, - сказал:
- Ах эти застежки... Вы знаете, сперва он не хотел переплетать с ними... Тогда я дал ему почитать книги из моей библиотеки... Теперь он мучает свою жену... бегает за маленькими девочками... Но зато переплетает мне с такими застежками...
Потом он нам показал книгу, приготовленную для переплета, и сказал:
- Для этой книги я жду кожи молодой девушки, обещанной мне одним из моих приятелей... Ее дубят... Нужно шесть месяцев на дубление... Вы, может, захотите ее посмотреть тогда? Но она ничего особенного не представляет; главное - это то, что требовалось снять ее с совсем живой девушки... К счастью, у меня нашелся приятель, доктор Барч, вы знаете, тот самый, который путешествует по Африке; так вот, он обещал мне после одного избиения негров велеть снять живьем кусок кожи с какой-нибудь молодой негритянской девушки.
Как маньяк, он постоянно смотрит на свои ногти, вытянув пальцы рук перед собой, и все время говорит, говорит каким-то певучим голосом, который, как винт, вводит в ваши уши эти каннибальские речи"...
Обнажение тела при телесных наказаниях почти всегда считалось необходимым. Нагота телесная во все времена рассматривалась, как нечто приятное божествам.
В Греции циники, вроде Диогена, имели обычай появляться публично совершенно голыми, а между тем их считали за святых.
В Индии факиры не носят одежды, а свои религиозные упражнения они совершают постоянно публично. Там очень часто можно встретить флагеллянтов разгуливающими на городских улицах совсем голыми.
Обыкновенно у религиозных фанатиков обнажение тела сопровождается почти всегда бичеванием его. Можно подумать, что плеть или розги в таких случаях как бы лишают наготу бесстыдства.
С подобными же фактами мы встречаемся у протестантов. Густав Шульц в небольшой книжке, напечатанной им в 1872 году, утверждает, что "главным злом в монастырях, особенно женских английских, является наказание розгами или плетью провинившихся монахинь и послушниц по обнаженному телу; это, как заметили врачи, в сильной степени возбуждает половой аппетит, который, не находя удовлетворения нормальным способом, толкает в монастырях на онанизм или гомосексуальный порок молодых девушек, а частенько и монахинь-учительниц со своими воспитанницами. Это вовсе не клевета на монастыри; многочисленные воспоминания, дневники, записки и словесные рассказы после выхода замуж целого ряда дам, получивших воспитание в различных монастырях, подтверждают все вышеизложенное".
Во многих женских монастырях телесные наказания монахинь производились в присутствии всех, причем подобное безобразие оправдывалось словами из Священного Писания: "Стыдите грешниц в присутствии всех".
В 1817 году один церковный собор постановил, что провинившихся монахов следует наказывать телесно в присутствии всех монахов, чтобы их сильнее пристыдить.
Кардинал Дамиен говорит, что нагота является обязательной при телесном наказании лиц обоего пола, так как наказываемый грешник не должен стыдиться быть в том же самом положении, в котором был сам Христос. Иезуиты советовали флагелляцию по обнаженному телу как средство умерщвления плоти.
Некоторые из католических святых, по моему мнению, из числа импотентов, защищались при помощи флагелляции от женщин, приходивших искушать их.
Аббат Буало рассказывает подобное приключение со Св. Бернардином из Сиенна: "Однажды, когда Бернардин вышел, чтобы купить себе хлеба, одна городская женщина зазвала его к себе в дом. Как только он вошел к ней в дом, она заперла дверь на ключ и объявила ему, что если он не исполнит ее требования, то она его опозорит, напечатая, что он покушался изнасиловать ее.
Бернардин, поставленный в такое двусмысленное положение, обратился внутренне с горячей молитвой к Богу, прося его придти к нему на помощь, так как самое преступление ему страшно не хотелось совершить.
Бог услышал его молитву и внушил ему сказать женщине, что он готов исполнить ее желания, если только она разденется донага.
Женщина тотчас же исполнила его требование, тогда Бернардин вынул плетку, которую он носил всегда при себе, и стал пороть недостойную женщину, пока у ней не пропало от боли все половое возбуждение. Впоследствии она еще сильнее полюбила добродетельного мужа, а ее муж стал относиться к нему с особенным уважением, когда узнал о поступке Бернардина".
Все тот же аббат Буало рассказывает о подобном приключении с другим монахом. Раз этого монаха приютили в одном замке в Пьемонте. Он лег спать и спокойно заснул, как вдруг был разбужен молодой девушкой, свеженькой и прекрасно сложенной, которая потребовала от него заняться с нею любовными удовольствиями.
Монах быстро вскочил с постели, схватил свою плетку и стал безжалостно хлестать по чем попало девушку до тех пор, пока у нее не показалась во многих местах кровь и не исчезли похотливые желания.
Не только полная нагота женщины является могучим средством для полового возбуждения мужчины, но даже пластическая красота некоторых частей ее тела ласкает взор мужчины и вызывает в нем стремление потрогать их, приласкать и даже поцеловать.
В античные времена особенно безгранично восхищались местом соединения крупа с ляжками. Греки воздвигали даже особый храм в честь Венеры с красивым крупом. Римляне не меньше греков ценили красоту крупа. Поэт Гораций говорит, что для любовницы это большое несчастье - иметь некрасивый круп, совершенно одно и то же, как иметь сплющенный нос или длинные ступни, одним словом, безобразный круп может внести полную дисгармонию при совершенстве всех остальных форм тела женщины.
Все народы мира смотрели всегда на эту часть тела, как на специально предназначенную для принятия ударов розгами, плетью и другими орудиями телесного наказания.
Впрочем, на флагелляцию врачи античного мира часто смотрели как на хорошее медицинское средство, судя по словам многих тогдашних известных писателей.
Сенека говорит, что флагелляция способна вылечить от лихорадки, так как движение под ударами розог или плети заставляет скорее циркулировать кровь.
----------
* Парламент во Франции в те времена представлял высшую судебную инстанцию, вроде нашего сената. - Перево
Глава XXIV
Исторические сведения о флагелляции
Наказание розгами или плетьми из мести случается довольно часто. Выше я привел несколько подобных случаев, вроде наказания Лианкур, Розен и т. д. В томе III "Скандальной хроники" я нашел случай с дворянином де Буфье и некоторые другие.
Дворянин Буфье написал очень ядовитые стишки насчет одной довольно известной в то время маркизы. Стихи произвели фурор и долгое время служили развлечением в великосветских салонах. Несмотря на это, маркиза сделала вид, что нисколько не обижена на автора пасквиля, и даже пригласила его к себе поужинать с ней вдвоем, чтобы, как она выразилась, "скрепить заключенный мир".
Дворянин принял приглашение и отправился в назначенный день к маркизе ужинать. Он только, по свойственной ему осторожности, захватил с собой пару пистолетов.
Едва он вошел в гостиную и собирался поцеловать ручку маркизы, как неожиданно появились три негра, лакеи маркизы, которые схватили его и обнажили ему спину и круп... По приказанию маркизы его подняли, и в то время, как один негр держал за ноги, а другой за плечи, третий начал пороть по обнаженному телу розгами. Перед тем, как начать его сечь, маркиза прочла ему его стихотворение и затем велела дать ему сто розог. Когда ему дали сто розог, он был весь в крови, так жестоко его высекли... Встав на ноги и поправив костюм, он вынул пистолеты и, наведя их на маркизу и негров, приказал им слушаться его, если они не желают быть убитыми. Затем по его приказанию негры растянули свою хозяйку на кушетке и, обнажив, как только что его, дали ей сто розог, несмотря на ее крики и угрозы. После этого Буфье велел позвать горничную и передал на ее попечение высеченную барыню.
После этого каждый из негров должен был дать другому по сто розог.
Только тогда Буфье удалился из дома маркизы.
В 1740 году французскому парламенту пришлось разбирать одно дело, где жалобщица была тоже подвергнута телесному наказанию из мести.
Я пользуюсь сборником знаменитых процессов издания Питаваля, в котором дело изложено так: "В это время, т. е. в понедельник и вторник недели Св. Троицы, вся деревня, лежащая в окрестностях Сомюра, была на ногах. В ней устраивался под покровительством местного помещика большой праздник. Все было предусмотрено, чтобы доставить приятное развлечение гостям. В год божиею милостью 1740 прещедрый помещик пригласил на это празднество всех своих соседей, а также дочерей господина Р. В., которых просил придти на праздник вместе с их подругой - барышней Катериной Ф., славившейся своей красотой и веселостью.
Вечное соперничество между женщинами вместе с кокетством были причиной, что молодые девушки, закадычные друзья в начале праздника, под конец его, когда вернулись домой, стали заклятыми врагами. Дело в том, что обе дочери Р. В. вообразили, что их затмила подруга их Катерина Ф., которая будто бы привлекла на себя почти все взоры кавалеров. Они вернулись с праздника с твердым намерением отомстить ей за это.
Одна из сестер написала Катерине Ф. записку, в которой просила ее принять участие в прогулке в соседнем лесу, по имени Шатоаньер, в назначенный ею день. Катерина, хотя прогулка не представляла особенного интереса, отправилась в назначенный день, не желая обидеть своих подруг неприходом на прогулку.
В назначенный день дети вооружились толстыми, длинными березовыми прутьями и конюшенными ножницами, которые их мать посоветовала взять, чтобы осуществить задуманное ими мщение. Дети отправляются в лес заблаговременно и всячески стараются удалить из лесу посторонних лиц, которые могли бы помешать им осуществить их предприятие; с немалым трудом им это удается, и они остаются одни в лесу, где и ожидают свою жертву.
Ничего не подозревая, Катерина отправляется по дороге в лес. Младший брат выходит ей навстречу; он с ней очень мило здоровается и говорит, что его брат и обе сестры ждут ее в лесу с нетерпением. Не успела она придти на место свидания, как оба брата набросились на нее, а сестры, забыв всякий стыд и приличие, раздели ее, и в то время, как трое держали ее, четвертая порола розгами, пока не устала. После этого она переходила держать, а пороть начинала следующая сестра. Потом ее секли оба брата, также сменяясь, как и сестры. Когда они все ее по очереди пересекли, она была вся в крови и с трудом могла встать и одеться. Но подобного истязания им было мало. Как только она пришла в себя, они опять набросились на нее и отрезали ей волосы почти до самых корней."
Я не стану перечислять всех дальнейших гнусностей, которые они проделали над несчастной беззащитной девушкой. Трудно представить, до чего может дойти распущенная и плохо воспитанная молодежь под влиянием чувства мести!
Катерна Ф. после некоторого колебания подала жалобу на своих мучителей. Возник процесс, во время которого родители обвиняемых подали в свою очередь жалобу на Катерину Ф., обвиняя ее в совращении их сыновей. Из-за этого процесс был приостановлен и назначено следствие, которое не подтвердило основательности возведенного на Катерину обвинения, и суд оставил жалобу родителей без последствий. Затем за проделку их детей они были принуждены к уплате Катерине двух тысяч франков убытков и судебных издержек.
Случай телесного наказания более современный произошел в Америке всего каких-нибудь десять лет тому назад - в 1899 году.
Двенадцать молодых вдов, хотя и не миллиардерш, но очень все-таки богатых, составили в Чикаго клуб под президентством г-жи Хартингтон. Все эти богатые барыни собирались в нанятом ими роскошном особняке с громадным парком почти каждый вечер. На эти собрания доступ мужчинам был строго запрещен. Понятно, что по поводу этих таинственных собраний в городе ходила масса самых невероятных слухов. Многие уличные листки занимались ими, но ничего точного не могли открыть.
В один прекрасный день газеты узнали, что вдовы купили роскошную яхту... Много рабочих трудилось над ее меблировкой и украшением. Были устроены уютные каюты-спальни со всем комфортом, прекрасная библиотека, гостиная и т. д. Все это не представляло само по себе ничего необычайного, но, что было удивительно, барыни не думали приглашать капитана для управления этой дивной яхтой в ее плавании по озеру Эри (оно должно было продолжаться не менее трех месяцев) и ни одного матроса. Наконец работы были закончены и яхта в изобилии снабжена всевозможной провизией. Всеми работами руководила лично президетша клуба. Мелкие уличные листки, как ни старались, не могли проникнуть в тайну...
Вдруг в одной из больших газет появилось объявление, что нужна женская прислуга для исполнения разных работ на яхте.
Между сотрудниками этого журнала был очень молодой человек, который особенно старался проникнуть в тайны этого клуба... К величайшей его досаде, он до сих пор не мог ровно ничего разузнать.
Поместив объявление, он решил, что нашлось средство отомстить вдовам за потерянное им время. Он познакомил со своим проектом редактора газеты, который вполне одобрил его план, заранее смакуя, какой сенсационный успех вызовут статьи газеты по поводу этого таинственного клуба, тайны которого наконец будут разоблачены.
Было решено, что молодой сотрудник явится к госпоже Хартингтон с предложением услуг в качестве женской прислуги. Он был совсем безусый, маленького роста, и в женском платье мог спокойно сойти за женщину.
Снабженный поддельным аттестатом, он явился к госпоже Хартингтон и был ею нанят женской прислугой; причем она потребовала, чтобы прислуга тотчас же отправилась на яхту, отплытие которой было назначено на следующий день. Президентша не желала, чтобы будущая их прислуга имела сношение с посторонними лицами перед отплытием.
Яхта отплыла под командой Хартингтон. Эта смелая женщина одна взяла на себя роль капитана. Легкая яхта не успела выйти в открытое озеро, как к ее борту подошла лодка с письмом на имя госпожи Хартингтон. Одна из дам-путешественниц приняла письмо, и яхта продолжала путь полным ходом.
Письмо сообщало президентше клуба, что на яхте находится мужчина, и разоблачало плутовскую проделку молодого сотрудника.
Хартингтон немедленно собрала всех остальных дам и сообщила им содержание письма. Единогласно было решено наказать сотрудника розгами и потом высадить его на первом попавшемся пустынном островке.
Несмотря на отчаянное сопротивление, сотрудник был привязан на столе и затем обнажен. Ему, согласно общему постановлению, было дано каждой дамой по пятнадцати розог, что составило сто восемьдесят ударов, данных во всю силу взбешенными женщинами. Как он ни кричал, ни умолял о прощении, ему дали все назначенное число розог. В то же самое время яхта пристала к какому-то пустынному островку, на который высадили беднягу, иссеченного до крови, одетого в женскую рубашку и голодного. Его вскоре, к счастью, заметили рыбаки, которые взяли его и доставили в таком плачевном виде в город. Таким образом, не только не появилось сенсационных статей в газете, но она принуждена была промолчать о приключении, чтобы не вызвать насмешек со стороны своих завистливых собратьев.
Позднее полиция заинтересовалась этим делом и открыла, что клуб госпожи Хартингтон был просто собранием флагеллянтш-лесбиянок.
Только тогда оскорбленный сотрудник решил привлечь госпожу Хартингтон к суду, и вся эта история попала на столбцы газет, откуда я и взял ее.
В таком же отчасти роде был случай в отдаленные от нас времена. Один хирург нарушил профессиональную тайну, позволив себе подшучивать над тем, что он видел у одной дамы, обратившейся к его услугам. Дама эта была королева Наварры, которая во время войны с Лигой прибыла под Амьен и хотела завладеть этой крепостью, но оппозиции удалось поднять восстание против нее и заставить ее бежать в сопровождении всего сорока дворян и приблизительно стольких же солдат. Бегство было так поспешно, что королева вынуждена была удирать на неоседланной лошади. Проехала она в таком положении громадное расстояние, подвергаясь каждую минуту опасности попасть в плен. Достигнув наконец безопасного места, она переменила сорочку, взяв ее у своей горничной, и продолжала путь до ближайшего городка Юссон в Оверне. Здесь она пришла немного в себя от перенесенных волнений, но от сильной усталости заболела лихорадкой, продержавшей ее несколько дней в постели. Кроме того, вследствие путешествия без седла она ужасно натерла себе круп, почему ей пришлось обратиться к хирургу. Доктор в несколько дней вылечил его, но не мог удержаться, чтобы не подшутить в кругу друзей над интимными прелестями королевы. Каким-то образом королева об этом узнала и пришла в страшный гнев... Она велела послать опять за этим доктором, а когда он явился, то принести скамейку и розог. Несмотря на мольбы о прощении бедного хирурга, гайдуки растянули его на скамейке и в присутствии почти всех фрейлин дали по приказанию королевы шестьсот розог, так что после наказания его пришлось на простыне снести в дворцовый лазарет.
Следующее приключение еще очень недавно наполняло столбцы ниццских газет. В суде с присяжными заседателями слушалось дело об изнасиловании заснувшей женщины в то время, как ее муж находился на работе. Чтобы сохранить местный колорит, я воспользуюсь отчасти докладом доктора.
Муж потерпевшей, Филипп Понсо, занимает место ночного сторожа на железной дороге, а жена его тридцати лет - прачка-поденщица. "Я лечил, - говорит в своем рапорте доктор, - Понсо от трудности мочеиспускания, впрочем, довольно пустой; болезнь явилась вследствие простуды. В это время он жаловался, что вдруг стал почти бессильным. Я вылечил его от первой болезни и остальным не занимался. Прошло около года, как Понсо опять приходит ко мне, заметно расстроенный, и просит меня выдать ему удостоверение, что я лечил его от известной болезни и что он страдает бессилием. Я ему выдал удостоверение, но умолчал о бессилии, объяснив ему, что я не могу удостоверять такта, который только его жена может удостоверить. Видимо, это ему было очень неприятно, и он мне объяснил причину в следующих словах: "Нужно вам заметить, что моя служба сторожить ночью, и я возвращаюся домой около пяти часов утра, без этого для вас будет непонятно все то, что я вам расскажу дальше. Я имею полное доверие к моей жене, которая работящая женщина и не думает о разных "глупостях". Подозревать ее мне чрезвычайно тяжело, но вот она теперь беременна... Но я отлично знаю, что неспособен сделать ребенка! Несмотря на полную очевидность измены, жена клянется всеми святыми, что я отец ребенка, которого она носит в животе! Я ее порол уже не один раз, порол каждый раз до крови, но она все-таки не сознается в своей измене и по-прежнему продолжает настаивать, что это я сделал ей ребенка. Я колочу ее ежедневно, от побоев она даже теперь заболела и хочет на меня жаловаться в суд. Вот мне придется иметь дело еще с правосудием! Может быть, она хочет меня запугать. Во всяком случае, я не хочу платить за чужие разбитые горшки, - я не при чем в его беремености: вот почему, доктор, я и пришел просить вас удостоверить мое бессилие".
- Но зачем вы тогда заставили меня обратить внимание на то, что вы всегда ночью не бываете дома? - спрашиваю я его.
- А это потому, что жена рассказала мне следующую историю: она уверяет, что около трех месяцев тому назад я вернулся, как всегда, в пять часов утра, и как только я лег в постель, то приласкал ее. Так как она, по ее словам, была этим приятно удивлена, то решила не шевелиться. Я теперь хорошо припоминаю, что она раз или два подшучивала над моей пылкостью, но так как я в последнее время не люблю подобных шуток, то я серьезно рассердился на нее, и об этом не было разговора. Теперь она опять ссылается на то случай и даже прибавляет, что в ту ночь, после того, как я ее приласкал, я встал с кровати и вышел на двор, сославшись на сильные колики.
- А!.. И вы после того вскоре вернулись опять в свою постель?
- Конечно, по ее уверению. Но это все ее выдумки, - я не помню, чтобы у меня были колики, и во всяком случае, я отлично знаю, что не ласкал своей жены.
- Ну, а вам не кажется странным этот рассказ жены? Вам не приходила на ум мысль, что кто-нибудь другой мог вас заместить...
Понсо быстро встал и, смотря на меня выпученными глазами, сказал:
- Черт возьми! Вы, может быть, правы, нужно это расследовать хорошенько!
- Поговорите об этом спокойно с вашей женой, возможно, она припомнит что-нибудь еще, что даст вам возможность напасть на след.
Филипп Понсо последовал совету доктора и вскоре раскрыл тайну и подал жалобу в суд.
Хотя его жена ничего не могла припомнить другого, кроме того, что она рассказала, но она заподозрила тотчас же некоего Малети, итальянского подданного, их соседа, который держал себя в отношении нее довольно странно и мог, по ее мнению, быть причастным к этой истории.
Полицейский комиссар, производивший дознание, установил полную возможность постороннему лицу заместить мужа. Действительно, Понсо уходил на службу около десяти часов вечера, его жена запиралась и клала ключ под дверь так, чтобы мужу легко было его достать. Итальянец как раз жил напротив их. Он мог все это заметить, а так как его соседка была очень хорошенькая, то возможно, у него могло явиться желание обладать ею, не тратя времени на правильную осаду, связанную с риском потерпеть неудачу и другими неприятностями.
Допрошенный комиссаром, молодой итальянец смутился и в конце концов сознался. Зная, что муж возвращается только в пять часов утра, он вошел в квартиру супругов Понсо около четырех часов, быстро приласкал его жену, а когда та спросила его, куда он опять уходит, он ответил тихонько, сквозь зубы: "Колики"! Затем он запер дверь и положил ключ на свое место, где его муж и нашел через несколько минут.
Но дело становится еще более курьезным: когда супруги Понсо узнали о признании Малети, то ворвались в его квартиру, привязали его на кровати и жестоко выпороли веревочной плетью, так что он две недели пролежал в больнице.
Дело Малети окончилось осуждением его к шестимесячному тюремному заключению за изнасилование госпожи Понсо. Сравнительную мягкость наказания суд объясняет тем, что Малети подвергся насилию со стороны супругов Понсо.
На суде председатель спросил госпожу Понсо, правда ли, как уверяет ее супруг, что с открытия ее беременности он ее чуть не ежедневно сек? Она ответила, что правда, хотя не ежедневно, но очень часто. На вопрос же председателя, чем именно он ее наказывал, - она не захотела ответить, заявив, что это касается только ее одной.
Один мой коллега прислал мне перевод из одного русского исторического журнала воспоминаний двух лиц о времени, проведенном одним в гимназии, а другим в духовном училище. Из них читатели увидят, что телесные наказания в школе процветали в России в очень недавнее время.
"Директором гимназии в то время был Круглов, - пишет в своих воспоминаниях о Саратовской гимназии в 1850 году Ив. Воронов (Русская Старина, 1909 г., N9), - а инспектором Левандовский, поляк; первый вскоре умер, а второй пробыл около двух лет, т. е. до 1852 года. О Левандовском сохранилась в моей памяти лишь страсть его к ежедневным поркам учеников за пустячные провинности и грубость его обращения, доходившая до мордобития, за что и сам он подвергся тому же, получив сдачи от одного из гимназистов 7-го класса, вынужденного на такой поступок ругательством и дракою инспектора. Результатом такого печального инцидента была ссылка гимназиста рядовым на Кавказ и устранение Левандовского от должности с увольнением на покой.
Новый инспектор Ангерман был лютеранин; язвительная злость его характера превосходила многих известных тиранов-иезуитов, так как он не гнушался кровавыми порками больших и малых учеников и со злобной улыбкою на устах, с мефистофельским выражением физиономии всегда на них присутствовал лично и нередко собственноручно ублаготворял розгами обнаженные педагогические части учеников. Тиранство это доходило до такой жестокости, что наказанным нередко приходилось пользоваться услугами весьма незатейливого и скудного гимназического лазарета, где можно было найти горчишники, хинин в порошках, березовую примочку, тинктуру арника и т. п. препараты; что же касается до услуг доктора или фельдшера, то за ними надо было посылать, так как они являлись в гимназию ежедневно около полудня (на всякий случай) и через каких-нибудь полчаса исчезали.
Вообще личность Ангермана была психически феноменальна, как и все его поступки; свободный в праздники, он обязательно бывал в кирхе, где усердно читал молитвенник, внимательно выслушивал проповедь пастора и в то же время следил за присутствующими в кирхе гимназистами, и если кто-либо из них возбуждал недовольство богомольного инспектора (не по форме одет, с расстегнутым сюртуком, выпущенным из-за галстука белым воротничком рубахи и т. п.), то он по окончании службы старался виновного разыскать и сделать ему внушение, а на следующий день подвергал его наказанию. Ангерман был тираном и в своей семье, потому что маловозрастные дети - его сыновья - нередко им наказывались, что знали все гимназисты, так как квартира инспектора была при гимназии. В конце концов, ненормальность Ангермана подтвердилась прискорбным для него фактом. Будучи переведен из Саратова директором гимназии в Самару после какой-то учиненной им порки, ввиду грозившего ему давления свыше из округа, он сошел с ума.
Русский язык, т. е. грамматика и история литературы, преподавались: первая в трех классах, а вторая - в старших, начиная с четвертого. В то время, когда мне пришлось проходить младшие классы, было два преподавателя: Дмитрий Андреевич Андреев, а после его смерти - Сперанский.
После первой половины класса русского языка, так сказать повествовательной, началось испытание учеников в знании заданного им урока. В это время класс преобразовывался в какой-то комический театр, где разыгрывалась веселая пьеса, вроде оперетки, с пением, живыми движениями и быстрою переменою картин. Учитель, спрашивая ученика урок, лениво шагал по узкой классной площадке в виде коридора между передними партами и стеною и исподлобья взирал на учеников, заметив шалости которых, протискиваясь между партами, невозмутимо подходил к виновному и, хватая его за ухо, вел его на площадку впереди парт и заставлял стать на колени, говоря: "В Сибири ездят на оленях, а ты стой на коленях". Такое вождение учеников было поодиночке и парами, так что к концу класса коленопреклоненным статистам недоставало места, тогда их фамилии записывались Андреевым в памятную его книжку; дабы подвергнуть их такому же наказанию в следующий его урок. Подобные путешествия учеников на коленопреклонение сопровождались заунывным пением всего класса церковной песни "Исаия ликуй" или "Се жених грядет" - что, возбуждая лектора, влекло его к азарту, и он уже не водил, а вызывал виновных, стихотворными возгласами: "Ей ты, Петров, знаешь падеж именительный, ну так выходи и будь почтительный" или "Семенов, болван, колена преклони, да собой таких же дураков не заслони". Бывало так, что из 30 и более стоящих на коленях, крайние, подвигаясь вправо и влево, старались скрыться за партами и ползком на четвереньках исчезали и располагались в лежачем положении позади парт, так сказать, за авансценою класса. Звонок в продольном коридоре между классами давал знать об окончании урока, читалась громко молитва, и Андреев направлялся к выходу из класса, напутствуемый тихим пением: "Выйди вон, выйди вон ты из класса кувырком".
Другой учитель русского языка, Сперанский, бывший студент какого-то университета, но не окончивший курса, был из семинаристов. Он старался казаться джентльменом, но с оттенком, свойственным природе его звания, проявлял замашки людей, склоняющихся и заискивающих перед начальствовавшими, чтобы получить от них похвалу или повышение. Поэтому он, как младший учитель, получающий ограниченное жалованье, происками и лестью приобрел доверие директора Мейера, по ходатайству и хлопотам которого пристроился учителем русского языка в Саратовском институте благородных девиц и в римско-католической семинарии, что дало ему средства обветшалую свою экипировку сделать франтовскою и сделаться любителем быть всегда навеселе, в каковом виде он являлся нередко и в классы с растрепанными чувствами. Не придерживаясь курса Востокова, Сперанский излагал преподаваемый им предмет словесно, давая свои краткие письменные заметки; заставлял заучивать наизусть басни, стихотворения, занимал учеников грамматическим разбором, но почти не практиковал их диктовками, чтобы приучить к правильному письменному изложению мыслей. А как лектор был всегда в возбужденном настроении, то проявлял несдержанность, соединенную с грубостью и ругательством, по отношению к ученикам, к которым относился с презрением и надменностью; все это отзывалось нелюбовью к нему учеников, которая увеличивалась еще и тем, что Сперанский часто жаловался на учеников зверю-инспектору, что сопровождалось обыкновенно немедленным телесным наказанием. А так как крики наказуемых доходили до слуха учеников, то Сперанский с ядовитою улыбкою поучал их так: русский язык систематический, стройный и строгий по своим правилам и благозвучию, доказательством чего и служит-де тот вопль, который издает теперь подвергнутый сечению. Сперанского мне пришлось перетерпеть в бытность мою в третьем классе, когда он скончался от излишней дозы принятого какого-то возбудительного средства"".
М. Гурьев, в своих воспоминаниях о духовном училище, в котором он обучался с 1852 по 1862 год (Русская Старина, 1909 г., N 9) рассказывает следующее: "По приходе всех учеников в класс, пред началом первого урока была общая молитва в особом зале; такая же молитва была там же и вечером, после четвертого урока, в 6 часов. На них утром и вечером пелись разные молитвы и церковные песнопения; продолжались они не менее четверти часа и были памятны нам по тем экзекуциям, какие в этом зале совершались. Жизнь учеников в этом училище проходила так тяжело, особенно в первые годы, что теперь становится непонятным - как мы могли переносить эту жизнь: да мы ли это были? Наше ли тело испытывало те истязания, порки и побои, каким ежедневно подвергали нас начальство и учителя за малейшие проступки, а иногда и без всякой вины. Начнем нашу речь с начальства и учителей училища. Смотрителей во время нашего пребывания в бурсе сменилось три: первый, при котором мы поступали в училище, был светский человек, страдал чахоткой и умер через год; второй - протоиерей, прослуживший 5 лет, и третий иеромонах С., оставшийся еще смотрителем после нашего перехода в семинарии. Все они были очень строгие, но особенно последний. Не лучше их были и два инспектора: один священник, учивший еще наших отцов и в их время запоровший до смерти одного из учеников. Дело это, по словам отцов, так в Лету и кануло; очевидно, местное начальство, боясь огласки и скандала, скрыло этот вопиющий и возмутительный случай. Другой инспектор был светский, маленький, худенький, но очень зоркий; меньше ста лоз не давал ученику, на которого он никогда не смотрел, а потому думал, что секут мимо, вследствие чего с первого года и определили такую порцию лоз.
При поступлении нашем с братом в 1-й класс учеников-товарищей оказалось 63, все моложе 10 лет. Мы были дети городского священника и явились в класс в гарусных рубашках, между тем как другие товарищи, дети сельских священников, бедных дьячков и пономарей, сидели в армяках или в грубых рубашках, а иные даже, если было лето, и босяком. Поэтому все товарищи с первого урока, должно быть из зависти, невзлюбили нас. Жизнь наша в училище сразу стала невыносимою: над нами смеялись, нам злорадствовали, называя нас "баричами", и часто без всякой вины били. В первый год учения нас не секли, так как мы учились хорошо, за что товарищи еще более нас ненавидели. Во второй год мы решились сойтись с товарищами, принося им из дому хорошие закуски, и таким образом мало по малу помирились, хотя без драк не обходилось и потом.
Порядок учения в нашем училище в то время был такой. Учителя всех классов для облегчения себя назначили каждый в своем классе так называемых "аудиторов" из лучших, по их мнению, учеников. Эти аудиторы утром, по приходе нашем в класс (для чего мы приходили за полчаса раньше срока), выслушивали наши уроки и отмечали наши ответы в так называемых "нотатах". Каждый аудитор выслушивал 5 - 6 человек и отмечал ответ наш в журнале. Если не давать аудитору хорошей закуски, то он часто и при знании урока ставил ns. Правды, значит, не было и между товарищами. По приходе учителей в класс аудиторы подавали им журнал. Иные учителя не брали даже "нотаты", так как до прихода учителя все отмеченные ns должны были стоять на месте своем на коленях. Некоторые из учителей прежде всего пороли стоящих на коленях, а затем уже занимались своим делом; были, впрочем, и более справедливые: внимая мольбам отмеченного, они выслушивали его, и если находили его знающим, то наказывали тогда самих аудиторов. Но такие случаи были очень редки в течение моего десятилетнего в училище обучения. К сечению мы как-то привыкали; пороли нас свои же товарищи; но это были люди отпетые: ничему не учились, старшие и учителя от них отказывались, и сидели они на последних партах. Мы называли их "секарями", а учителя - почему-то "каппадокийцами". Секли нас после утренней или вечерней молитвы в присутствии всего училища - за леность, за громкий смех в классе, за нечаянное разбитие стекла, за порчу вещей, за неявку по какой-либо причине в класс и т. п. Наказывали розгами часто и невиновных, по доносу так называемого старшего. Это был один из учеников IV класса, назначавшийся инспектором; их было всегда от 5 до 6. Должность их состояла в хождении по квартирам учеников младших классов, в слушании их уроков, в наблюдении за их шалостями; все это они записывали в выданные им журналы, даже тех, кого не заставали на квартире, и обо всем доносили потом инспектору. Аудитора можно было ублаготворить хорошей закуской; старшего же ничем нельзя было умилостивить: ни слезами, ни мольбами, разве только деньгами. Деньгами богатые ученики иногда подкупали даже учителей (хорошо помню один случай с учеником II класса Поповицким), приходивших иногда в пьяном виде и придиравшихся к богатым ученикам, с которых и брали деньги, вероятно, на водку. Иного ученика наказывали розгами три раза в день, несмотря на его заявление, что его уже секли два раза; на это учителя обыкновенно отвечали: "Не овес сеять". Иных секли по два раза в день и оставляли без обеда до 6 часов вечера. Были и такие случаи, когда ученик, вопреки приказанию учителя, ни за что не хотел ложиться под розги: упирался за парту, кусался; учитель такого ученика приказывал товарищам вытащить из-за парты, говоря: "Ребята, возьмите его". К стыду нашему находились охотники из секарей, вытаскивали ослушника на средину и тут распинали его, приподняв от полу на аршин, что учителя называли "Сечь на воздусех". Секли его два секаря с двух сторон, а иногда запарывали до бесчувствия, так что уносили его на место, а после урока сторожа или товарищи отводили его домой, где он лежал иногда неделю и более и не ходил в класс. За худое чистописание в 1 классе часто секли учеников розгами по рукам и заставляли потом опять писать. Могли хорошо писать вспухнувшие от розог руки? Чем руководились наши учителя в порках учеников, укажу следующие три случая (я их очень хорошо помню).
Был урок пения во II классе, а известно, что не все ученики способны к пению, и потому иные, и зная ноту, поют худо и вздорно. Спросил раз учитель пения одного из таких неспособных - пропеть "С нами Бог". Песнь эта по обиходу начинается с очень высоких нот, как известно. Лишь только ученик взял первую высокую ноту, весь класс так и грохнул от смеха, а первый ученик - громче всех. "Лоз!" - крикнул учитель, обращаясь к первому ученику: "Ты смеялся!". На заявление ученика, что смеялся весь класс, учитель ответил: "Ты громче всех. Ложись!". И влепил ему, несчастному, 150 лоз. По окончании порки ученик шел на свое место и долго горько плакал. К концу урока он немного успокоился и, увидав на парте муху, поймал ее и раздавил. Учитель, заметив это, записал в журнал "за мухоловство". На вечерней молитве в тот же день инспектор высек этого ученика уже за мухоловство в классе и дал ему опять 150 лоз.
Пришел в III класс на послеобеденный урок священной истории один учитель сильно пьяный. Вошедши в класс, он подошел к первому ученику по разрядному списку и сказал ему: «Ты мальчик хороший, учишься ты хорошо; но иногда шалишь, а мне драть хочется, ложись»! Делать нечего, – лег, и его высекли. Второй ученик был очень смирный, хорошо учился и, к удивлению всех, ни разу не был в жизни высечен. Учитель, обратившись к нему, сказал: «Первого высек, как же тебя не высечь? Ложись»! И второй ученик был высечен в первый раз в жизни только потому, что так захотелось пьяному учителю. Потом и другие учителя с легкой руки пьяного учителя стали его сечь. А затем целый уже урок прошел у него в порке остальных, – уже без всяких оговорок.
Чтобы описать третий случай, нужно сделать небольшое объяснение. Кроме розог в нашем училище практиковались другие наказания. Каким иногда издевательствам над мальчиком, каким только побоям и истязаниям не подвергались бедные ученики! У одних учителей был обычай «молоть кофе», то есть учитель брал ученика за волосы и кружил его, кружил долго, пока у этого не образуется порядочная плешь; таким образом многие из наших учеников прежде времени ходили плешивыми. Стоять на коленях отмеченным не знающими мы не считали почти и наказанием. Но вот было варварское наказание для учеников: стояние на голых коленях посреди класса на песке, причем иногда время от времени давалось два полена в руки и этой пытке подвергались иногда ученики 2-го, 4-го, 6-го и даже более старших классов. Мы с братом в 3-м классе подвергнуты были однажды смотрителем училища такому наказанию на целую неделю, но без полен в руках, за то, что вследствие половодицы возвратились в училище позже неделей с пасхальных вакаций от родителей, которые по стечению неблагоприятных обстоятельств были переведены в это время в дальнее село, в 120 верстах от города. Как будто мы, мальчики, были виновны в том! Злее и свирепее всех учителей был преподаватель арифметики и географии, священник о. А-ий. Это был зверь, а не учитель, не знавший сам предмета и заставлявший зубрить из учебника «от энтих до энтих», как он выражался, не объясняя нам решительно ничего. Понятно, мы зубрили, но ничего не знали из арифметики, каждый урок ожидая его с великим страхом и трепетом! Даже секари, и те его боялись, так как он и им не давал спуску и порол их. Завидя его подходящим к училищу, мы все крестились и молились: да пронесет Господь мимо нас страшную грозу!
Но гроза являлась, плотная, высокая, здоровая, сердитая; вошедши в класс и обозрев стоящих на коленях, еще до чтения молитвы, он уже кричит громовым голосом: «Лоз!». Все дрожат, особенно стоящие на коленях. Не спрашивая урока и не проверяя отметок аудиторов, он прежде всего начинает пороть незнающих, а таких у него всегда было много. Затем принимается за знающих, заставляет их написать на доске цифры в два числа: вверху 1850, а внизу 15647, и спрашивает ученика, что с ними нужно делать? Ученик недоумевает. И вот – хвать! летит затрещина, да какая! Ученик сразу падает тут же у доски. Был один случай с учеником, который от удара учителя упал, побледнел и пролежал без сознания более часа. Зверь струсил и стал, было, поднимать ученика, говоря: «Вася, встань!». Но тот не шевелился, его отнесли на место, и потом он всю жизнь не слышал одним ухом. Еще у этого учителя было наказание: поднимет ученика за виски и пронесет его по классу туда и обратно. Оставшиеся в живых его ученики до сих пор вспоминают о нем с содроганием. А был священник! За то и смерть его была, по словам очевидцев, самая мучительная. Избавились мы от него еще до смерти: приехал ревизор, инспектор семинарии, как раз ко времени июльских экзаменов. Здесь он увидел наши знания по арифметике и тут же распорядился об увольнении зверя-учителя. К началу следующего года на его место послан был другой, молодой; о нем я скажу дальше. Был еще один учитель латинского языка, маленький, горбатенький, в сущности – человек благодушный; но сечь и колотить любил, хотя не так много, как другие: лоз 10, 15. Больше он ставил на колени и делал это особым образом: выставит гуськом учеников по всему классу друг за другом по ту и другую сторону парт, а средину оставит пустою для своего прохода. Затем он пойдет по классу и толкает последнего ученика своей маленькой ножонкой: этот, конечно, падает, роняет другого, другой – третьего и т. д. до конца, все падают и нарочно катятся под парты, а он самодовольно улыбается: вот-де я какой богатырь! Но больше всего он любил при чтении латинского текста за неправильное произношение слов бить ученика в голову кулаком, для чего вызывал всегда к своему столу. Если ему надоело самому колотить в голову, то он иногда вызывал двух учеников: один читает, а другой следит за ним. Лишь только читающий сделает ошибку, учитель говорит другому ученику: «Дай ему коку в голову». Тот дает. Затем переменяет их роли, и уже битый бьет небитого. Был учитель чистописания, не тот который когда-то сек по рукам, а другой после него. Каждому ученику он выдавал особую пропись в начале года, на которой были написаны какие-нибудь изречения, например, на моей: «Праздность есть мать всех прочих пороков». И эту пропись писали мы до рождественских экзаменов, так как у нас в течение года было два экзамена: перед Рождеством и в июле. Этот учитель чистописания чинил нам перья, так как мы писали гусиными перьями, а остальных тогда и помину не было. Для чинки перьев он собирал с нас 60 копеек, денег на перочинный ножичек, который и оставался всегда у него. При новом наборе учеников он делал тот же сбор. Написав свою пропись, каждый ученик подавал ее учителю, который рассматривал ее тут же при нас и делил их на две части. По подаче и пересмотре всех тетрадей, он брал одну из этих частей, всегда побольше, называл фамилии учеников, дурно написавших, и командовал: «Ложитесь все разом! 1–му пять лоз; 2–му десять, остальным по 13, а последним двум по 25 лоз». Являлись три–четыре секаря из 2–го класса, который был рядом с 1–м; а так как весь пол был устлан мальчиками, что представляло весьма смешную картину, то секари пороли наказываемых со смехом, а сам учитель, подпирая бока руками, смеялся громко до упаду».
В 1643 году парижскому парламенту пришлось в течение целых двух заседаний разбирать дела богатого бакалейного купца города Труа - Дюху, который просил развода с женой вследствие того, что она вступила в связь с одним сапожником.
В своей жалобе бакалейщик пишет, что 12 января 1643 г. он купил на рынке много разной рыбы и, между прочим, большую камбалу. Рыбу он отослал своей жене при записке, в которой просил приготовить ее получше, так как он намерен к завтраку в двенадцать часов пригласить ксендза и еще несколько приятелей.
На его же записке жена ответила ему, что он может приглашать кого угодно, что она постарается приготовить рыбу превосходно.
Разбирая рыбу и увидав крупную камбалу, она решила, что для мужа и его гостей вполне довольно и остальной рыбы, а камбалу через свою старинную приятельницу отправила к своему возлюбленному, сапожнику, попросив ее предупредить его, что она придет к нему ужинать и есть вместе камбалу, а затем останется у него ночевать...
Сапожник, получив такую чудную камбалу, позвал кухарку и велел ей приготовить на ужин вместе с другими блюдами, предупредив ее, что он будет ужинать со своей возлюбленной.
Около двенадцати часов дня пришел из лавки домой бакалейщик вместе с ксендзом и еще тремя приятелями, которых он пригласил есть камбалу. Не успели они раздеться и поздороваться с его женой, как он всех своих приятелей потащил на кухню показать им замечательную камбалу. Он позвал свою жену и просил показать ее друзьям. Та удивленно посмотрела на него и ответила, что никакой камбалы она не получала... Была разная рыба, но камбалы не было. Купец был страшно взбешен и, схватив палку, бросился на жену, но ксендз и приятели удержали его и успокоили.
Он продолжал клясться и уверять, что он купил громадную камбалу, но жена, чтобы сделать ему назло, спрятала ее или отдала кому-нибудь...
В конце концов, решено было завтракать без камбалы. Все уселись, и началась выпивка. Купец и его друзья изрядно выпили и уговорились провести целый день вместе: идти сейчас погулять за город, потом обедать у ксендза... Собутыльники слегка подшучивали над знаменитой камбалой. Купец ворчал и говорил, что он жене этой шутки не простит...
Жена заметила, что муж, вернувшись с прогулки, пронес в спальную, стараясь скрыть от нее, какой-то пакет. Когда он через час отправился обедать к ксендзу, она стала разыскивать пакет и нашла его спрятанным под кроватью. Развернув его, она увидала два пучка свежих березовых прутьев. Она догадалась, что муж собирается ее наказывать за пропавшую рыбу...
Тогда эта хитрая дама бежит к своей приятельнице, молоденькой вдове. Ей она со слезами на глазах рассказывает, что муж ее очень любит ласкать и что последнюю ночь он так ее часто ласкал, что она просто боится ласк, ожидающих ее сегодня ночью, а потому умоляет заменить ее. За это она сумеет ее отблагодарить...
Вдова, как оказалось на суде, согласилась не без некоторого колебания. Уложив свою приятельницу вместо себя в кровать, предупредив ее, что она должна притворяться нездоровой и ни слова не говорить, а главное, конечно, не показывать своего лица, жена бакалейщика отправилась к своему возлюбленному есть камбалу и ночевать.
Между тем бакалейщик вернулся домой довольно поздно и порядочно навеселе, но все-таки не настолько, чтобы не помнить своего намерения наказать жену розгами за устроенную ею шутку с рыбой.
На рассвете он схватил свою якобы жену и, положив ее поперек кровати, жестоко выпорол розгами, так, что она была вся в крови и почти потеряла сознание... Бедная вдова, которая ожидала совершенно другого угощения, как только ушел купец в лавку, убежала к себе, проклиная свою коварную подругу.
Во время отсутствия мужа жена вернулась и нашла в спальной массу обломков от розог и все простыни, выпачканные кровью. Она тотчас же хорошенько вымела комнату, заменила выпачканные простыни чистыми и сама улеглась в кровать, тем более, что она нуждалась в отдыхе.
По возвращении из лавки, муж был крайне удивлен, что застал жену спокойно лежащей в кровати. Правда, его удивило немного, что в то время, как он сек жену розгами, она только стонала, но не произносила ни одного слова в свою защиту. Подобную странную покорность он объяснял только тем, что жена была вполне виновна и не знала даже, что сказать в свое оправдание... Но теперешнее ее спокойствие, после такого строгого наказания розгами, было просто непостижимо для него...
- А не пора ли вставать? - сказал он.
- Анри, - отвечала жена, кокетливо и с улыбкой потягиваясь, - разве уже так поздно? Ты знаешь, я совсем не слыхала, как ты ушел, я видела очень странный сон.
- Я думаю, - отвечал муж, - что ты видела камбалу во сне, не правда ли? Меня это нисколько не удивило бы, так как я тебе ее отлично сегодня утром напомнил.
- Честное слово, я не видала во сне ни тебя, ни твоей камбалы.
- Как, - сказал муж, - ты ее так скоро забыла?
- Представь, что я совсем забыла свой сон и положительно ничего не помню из него, - отвечает жена.
- Ну, а то, как я выпорол тебя розгами, тоже забыла?
- Выпорол меня розгами?
- Да, тебя! Обломал целых два пучка розог, в чем можно убедиться, посмотрев на выпачканные кровью простыни.
- Ты просто, мой друг, болен... Я не знаю, что ты делал или что задумал, но я одно только помню, что ты меня сегодня утром очень мило приласкал... Что касается до всего другого, то, вероятно, ты видел все это во сне, как приснилось тебе, что ты мне прислал камбалу.
- Это просто чудо, дай-ка я осмотрю тебя хорошенько. - Осмотрев жену и увидав, что на ней нет никаких следов розог, а простыни не выпачканы в крови, купец превратился в столб от удивления. Постояв несколько секунд в полном оцепенении, он затем сказал:
- Знаешь, мой друг, я был убежден, что я тебя сегодня до крови высек розгами за пропавшую вчера рыбу. Но теперь я вижу, что этого не было, и просто ума не приложу, что произошло.
- Перестань об этом думать, - сказала жена, - согласись, что ты во сне меня наказывал розгами, так же, как вчера во сне послал мне камбалу.
- Теперь я вижу, что ты права и я погорячился, упрекая тебя при чужих. Прости меня!
- Охотно прощаю тебя, но только на будущее прошу тебя быть сдержаннее.
- Клянусь тебе, мой ангел, - отвечал растроганный муж, - больше этого никогда не будет.
Обман вполне удался бы, если бы озлобленная вдова не рассказала про проделку жены.
Французский парламент утвердил приговор местного суда о разводе супругов и наказании неверной супруги пятилетним заключением в монастыре и запрещением на всю жизнь вступать в брак.
Тот же парламент разбирал просьбу о разводе дамы из Реймса. Дело слушалось в марте 1675 года. Жена одного адвоката в Реймсе просила ее развести с мужем, так как он редко ее ласкает...
Дело в том, что древние христианские законы относились к требованиям плоти довольно враждебно, а потому запретили близкое сближение с супругами в дни поста, в большие праздники и даже накануне таких праздников. Нарушение этого запрещения считалось большим грехом.
Бесполезно говорить, что не все женщины были способны подчиняться этим суровым законам и героически соблюдать воздержание; если даже большинство из них не особенно страдало от неудовлетворения своей половой потребности, то все-таки находилось немало и таких, которые считали ссылку мужей на религиозные законы недостаточно обоснованной и обвиняли в бессилии, отчего возникло изрядное количество процессов о разводе, вроде процесса реймского адвоката.
Жена его объясняла в своей жалобе, что с первых же дней замужества муж ей постоянно проповедует о том, что "брак установлен в целях серьезных, а не удовольствия и любовных наслаждений, что он будет исполнять свои супружеские обязанности в две недели раз, как всякий порядочный муж, по его мнению, должен поступать". Затем он приводил ей много религиозных доводов.
В течение десяти дней молодые супруги находились спокойно в своей спальной и, по словам мужа, он думал уже, что его жена вполне согласилась с его мнением и доводами Святых Отцов Церкви о великом грехе сближения в известные дни, как вдруг 6 января, в день Крещения, вечером, когда они уже легли, жена стала требовать, чтобы муж ей выдал авансом то, что ей следовало только через четыре дня. На его отказ жена стала настойчиво требовать, обвиняя его в бессилии. Тогда взбешенный муж вытащил жену в сарай, где при содействии кучера и горничной привязал ее на скамейке, и велел кучеру дать ей семьдесят пять розог, предупредив, что в следующий раз он ее за подобную штуку накажет розгами гораздо строже. Жена, по-видимому, успокоилась и обещалась больше не предъявлять к нему неуместных требований или обвинений, но на другой день уехала в замок к родителям, откуда подала жалобу на мужа, обвиняя его в бессилии и истязании ее и прося развод.
Парламент утвердил приговор местного суда, постановившего не только отказать жене, по неосновательности, в разводе, но подвергнуть ее наказанию плетьми в тюрьме, в количестве двадцати ударов. Тогда муж с женой подали прошения на имя короля. Первый просил заменить наказание плетьми при тюрьме, предоставив ему самому наказать жену ста ударами розог дома, не через тюремного палача, а через свою собственную прислугу. Жена просила о том же.
Король уважил просьбу супругов и разрешил заменить наказание плетьми наказанием розгами дома и через собственную прислугу мужа, но с тем, чтобы жене было дано сто пятьдесят розог, и наказание было произведено в присутствии ее духовника, который должен наблюдать, чтобы жена была наказана строго и полным числом ударов, о чем ксендз обязан донести своему епископу, которого просили копию с донесения препроводить в парламент*.
При деле действительно подшита копия с донесения аббата Флориана епископу, из которой видно, что 22 сентября 1675 г. жена была наказана розгами в том же сарае, где и первый раз; сек ее тот же кучер. После восемьдесят девятого удара наказываемая потеряла сознание, и пришлось позвать врача. Врач быстро привел в чувство бедную женщину и нашел, что потеря сознания чисто нервная, а потому свободно можно продолжать наказывать без всякого вреда для здоровья. Как только он удалился, жену опять привязали на скамейке и дали остальное число розог. Аббат добавляет, что она "больше не теряла сознания, но страшно сильно кричала и по окончании экзекуции с трудом встала со скамейки".
К сожалению, мы не имеем сведений, исправилась ли жена...
В появившемся недавно в печати дневнике известных французских романистов братьев Гонкур есть довольно яркий эпизод, из которого видно, насколько сильно может овладевать субъектами страсть к флагелляции: "Сегодня я посетил одного сумасшедшего. Через него, как через разорванный занавес, я увидал отвратительную пропасть, гнусную сторону истаскавшейся денежной аристократии, вносящей жестокость в чувство любви и находящей, благодаря развращенности, удовлетворение в причинении женщине страданий".
На балу в парижской опере он был представлен одному молодому англичанину, который, просто чтобы начать разговор, сказал, что в Париже нет настоящих развлечений, что Лондон стоит в этом отношении неизмеримо выше Парижа, что в Лондоне существует очень хороший дом миссис Женкинс, где собраны молодые девушки, начиная от тринадцати лет, которых сперва заставляют изображать учениц в классе, а затем секут розгами, тех, которые помоложе, не особенно сильно, ну, а которые постарше - так очень сильно. Им можно также засовывать булавки, не особенно далеко, но только так (и он показывал нам кончик своего пальца), чтобы выступила кровь. Затем молодой человек спокойно и невозмутимо продолжал: "У меня жестокие вкусы, но я не иду дальше людей и животных... Когда-то я нанял с одним моим большим приятелем за огромные деньги окно, из которого можно было видеть, как будут вешать женщину-убийцу, мы даже взяли с собой женщин, чтобы с ними развлечься, - при этих словах он продолжал сохранять на лице самое скромное выражение, - как раз в ту самую минуту, когда она будет повешена. Мы даже просили палача поднять ей юбки во время повешения... Но такая досада, королева в самую последнюю минуту помиловала ее".
"И вот сегодня Сен-Виктор вводит меня к этому жестокому оригиналу. Это еще молодой человек лет тридцати, лысый, с голубыми светлыми и живыми глазами, кожа у него совсем прозрачная, а голова его, как это ни странно, напоминает пылких молодых ксендзов, окружающих на старинных картинах епископов. Элегантный молодой человек, у которого в руках и движениях нет гибкости, как это обыкновенно бывает у людей с начинающейся болезнью позвоночного столба, отличается чрезвычайной вежливостью в обращении и замечательной мягкостью манер.
Он открыл большой библиотечный шкаф, где у него хранилась громадная коллекция эротических книг в превосходных переплетах и, протягивая мне сочинение Мейбониуса "О пользе флагелляции при брачных и любовных наслаждениях", переплетенное одним из лучших переплетчиков Парижа, с особыми железными застежками, изображающими фаллосы и черепа, - сказал:
- Ах эти застежки... Вы знаете, сперва он не хотел переплетать с ними... Тогда я дал ему почитать книги из моей библиотеки... Теперь он мучает свою жену... бегает за маленькими девочками... Но зато переплетает мне с такими застежками...
Потом он нам показал книгу, приготовленную для переплета, и сказал:
- Для этой книги я жду кожи молодой девушки, обещанной мне одним из моих приятелей... Ее дубят... Нужно шесть месяцев на дубление... Вы, может, захотите ее посмотреть тогда? Но она ничего особенного не представляет; главное - это то, что требовалось снять ее с совсем живой девушки... К счастью, у меня нашелся приятель, доктор Барч, вы знаете, тот самый, который путешествует по Африке; так вот, он обещал мне после одного избиения негров велеть снять живьем кусок кожи с какой-нибудь молодой негритянской девушки.
Как маньяк, он постоянно смотрит на свои ногти, вытянув пальцы рук перед собой, и все время говорит, говорит каким-то певучим голосом, который, как винт, вводит в ваши уши эти каннибальские речи"...
Обнажение тела при телесных наказаниях почти всегда считалось необходимым. Нагота телесная во все времена рассматривалась, как нечто приятное божествам.
В Греции циники, вроде Диогена, имели обычай появляться публично совершенно голыми, а между тем их считали за святых.
В Индии факиры не носят одежды, а свои религиозные упражнения они совершают постоянно публично. Там очень часто можно встретить флагеллянтов разгуливающими на городских улицах совсем голыми.
Обыкновенно у религиозных фанатиков обнажение тела сопровождается почти всегда бичеванием его. Можно подумать, что плеть или розги в таких случаях как бы лишают наготу бесстыдства.
С подобными же фактами мы встречаемся у протестантов. Густав Шульц в небольшой книжке, напечатанной им в 1872 году, утверждает, что "главным злом в монастырях, особенно женских английских, является наказание розгами или плетью провинившихся монахинь и послушниц по обнаженному телу; это, как заметили врачи, в сильной степени возбуждает половой аппетит, который, не находя удовлетворения нормальным способом, толкает в монастырях на онанизм или гомосексуальный порок молодых девушек, а частенько и монахинь-учительниц со своими воспитанницами. Это вовсе не клевета на монастыри; многочисленные воспоминания, дневники, записки и словесные рассказы после выхода замуж целого ряда дам, получивших воспитание в различных монастырях, подтверждают все вышеизложенное".
Во многих женских монастырях телесные наказания монахинь производились в присутствии всех, причем подобное безобразие оправдывалось словами из Священного Писания: "Стыдите грешниц в присутствии всех".
В 1817 году один церковный собор постановил, что провинившихся монахов следует наказывать телесно в присутствии всех монахов, чтобы их сильнее пристыдить.
Кардинал Дамиен говорит, что нагота является обязательной при телесном наказании лиц обоего пола, так как наказываемый грешник не должен стыдиться быть в том же самом положении, в котором был сам Христос. Иезуиты советовали флагелляцию по обнаженному телу как средство умерщвления плоти.
Некоторые из католических святых, по моему мнению, из числа импотентов, защищались при помощи флагелляции от женщин, приходивших искушать их.
Аббат Буало рассказывает подобное приключение со Св. Бернардином из Сиенна: "Однажды, когда Бернардин вышел, чтобы купить себе хлеба, одна городская женщина зазвала его к себе в дом. Как только он вошел к ней в дом, она заперла дверь на ключ и объявила ему, что если он не исполнит ее требования, то она его опозорит, напечатая, что он покушался изнасиловать ее.
Бернардин, поставленный в такое двусмысленное положение, обратился внутренне с горячей молитвой к Богу, прося его придти к нему на помощь, так как самое преступление ему страшно не хотелось совершить.
Бог услышал его молитву и внушил ему сказать женщине, что он готов исполнить ее желания, если только она разденется донага.
Женщина тотчас же исполнила его требование, тогда Бернардин вынул плетку, которую он носил всегда при себе, и стал пороть недостойную женщину, пока у ней не пропало от боли все половое возбуждение. Впоследствии она еще сильнее полюбила добродетельного мужа, а ее муж стал относиться к нему с особенным уважением, когда узнал о поступке Бернардина".
Все тот же аббат Буало рассказывает о подобном приключении с другим монахом. Раз этого монаха приютили в одном замке в Пьемонте. Он лег спать и спокойно заснул, как вдруг был разбужен молодой девушкой, свеженькой и прекрасно сложенной, которая потребовала от него заняться с нею любовными удовольствиями.
Монах быстро вскочил с постели, схватил свою плетку и стал безжалостно хлестать по чем попало девушку до тех пор, пока у нее не показалась во многих местах кровь и не исчезли похотливые желания.
Не только полная нагота женщины является могучим средством для полового возбуждения мужчины, но даже пластическая красота некоторых частей ее тела ласкает взор мужчины и вызывает в нем стремление потрогать их, приласкать и даже поцеловать.
В античные времена особенно безгранично восхищались местом соединения крупа с ляжками. Греки воздвигали даже особый храм в честь Венеры с красивым крупом. Римляне не меньше греков ценили красоту крупа. Поэт Гораций говорит, что для любовницы это большое несчастье - иметь некрасивый круп, совершенно одно и то же, как иметь сплющенный нос или длинные ступни, одним словом, безобразный круп может внести полную дисгармонию при совершенстве всех остальных форм тела женщины.
Все народы мира смотрели всегда на эту часть тела, как на специально предназначенную для принятия ударов розгами, плетью и другими орудиями телесного наказания.
Впрочем, на флагелляцию врачи античного мира часто смотрели как на хорошее медицинское средство, судя по словам многих тогдашних известных писателей.
Сенека говорит, что флагелляция способна вылечить от лихорадки, так как движение под ударами розог или плети заставляет скорее циркулировать кровь.
----------
* Парламент во Франции в те времена представлял высшую судебную инстанцию, вроде нашего сената. - Перево
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Джеймс Глас Бертрам. ИСТОРИЯ РОЗГИ
История розги, том II
Глава XXV
Телесные наказания в современное нам время
Про императора Вильгельма недавно рассказывали во французских газетах следующий анекдот: император присутствовал в своей трибуне на скачках; свежий, одетый в прекрасно сшитый мундир, окруженный блестящей свитой из офицеров и разодетых в роскошные туалеты придворных дам и девиц.
В этот день император был в особенно хорошем настроении, и когда одна из придворных дам, чтобы лучше видеть прибытие к столбу какого-то чемпиона, довольно сильно перегнулась за балюстраду трибуны, выставив свой округленный круп, - император несколько раз ударил по нему своим хлыстом.
Дама, вся покраснев от стыда, встала, а император залился веселым и добродушным смехом.
Я не стану утверждать, что этот случай дает право причислить императора к приверженцам телесных наказаний.
Рассказанный французской газетой анекдот, по-моему, забавен только потому, что участвующие лица - император и придворная дама.
В другом круге общества, например во время свадьбы в деревне, считается признаком хорошего тона и очень забавным, если кавалер ударит свою даму по спине; девушка протестует, и все разражаются веселым смехом.
Я вовсе не думаю делать сопоставлений.
Понятно, флагелляция в Германии была распространена в те самые эпохи, что и у других народов Европы, и с тем же самым церемониалом. Однако можно сказать с полной уверенностью, что в Германии розги и плеть всегда были в большем почете, чем, например, хотя бы во Франции.
Если во Франции сравнительно уже давно в тюрьмах не наказывают телесно женщин, то нельзя то же самое сказать про Германию.
Всего каких-нибудь тридцать лет тому назад наказание плетью в женских тюрьмах уничтожено официально. Но, по-видимому, только официально, хотя я не могу указать на случаи телесного наказания в недавнее время в тюрьмах Германской империи.
Розги и плеть, если судить по книжному рынку, играют чрезвычайно важную роль в немецкой литературе; существует множество произведений, которые как бы специализировались на изучении исследуемой нами страсти, многие авторы, вроде Захера Мазоха и Рейнгарта, написали объемистые книги, которые, кстати сказать, не прибавили им уважения современников.
Первый увековечил свое имя в клиниках, а другой обретается в полном забвении, о котором он, конечно, не мечтал, когда писал свои романы.
Романы Захера Мазоха трактуют флагелляцию в целях сладострастия, я их оставлю в стороне и остановлюсь в этой главе на двух больших томах, написанных Рейнгартом и названных им "Вступление Елены" и "Выход Елены".
Оба эти сочинения являются довольно тщательным и продуманным изучением обычаев и нравов, существующих в германских тюрьмах. Краски, которыми описаны им места для заключения преступниц, достаточно живы; нарисованная им картина за пятьдесят лет не могла поблекнуть.
Елена - это совсем юная девушка, кроткая и хорошенькая, которую несчастная любовь, немного ребяческая, хотя и героическая, приводит в тюрьму для отбытия назначенного ей судом наказания. В целом ряде писем она рассказывает одной из подруг свои впечатления и особенно выдающиеся события, в которых ей приходится принимать участие.
Розги и плеть занимают одно из первых мест в письмах Елены, которая с мельчайшими подробностями описывает наказания, свидетельницей которых ей приходится быть.
То молодая девушка, виновная в том, что утаила свою беременность, растягивается на скамейке и наказывается розгами по обнаженному телу в присутствии своих товарок по заключению.
В другой раз совсем юную девушку, виновную в покушении на отравление тетки, порют почти ежедневно в наказание за ее преступление.
Наконец, - и это самое лучшее место в книге, - сама Елена должна подвергнуться публичному наказанию розгами, она, кроткая и такая милая девушка, должна испытать это наказание, назначенное для всякой вновь поступившей в тюрьму; заключенные дали ему кличку "вступительное приветствие".
Ее выводят на тюремный двор; толпа состоит из любителей сильных ощущений, среди которых теперь особенно много разодетых в пух и прах барынь, проведавших, что сегодняшнее наказание будет особенно интересным ввиду молодости и красоты преступницы.
Появление Елены и ее манера держать себя производят на присутствующих благоприятное впечатление. Все ей симпатизируют, но в то же время почти все, видимо, горят желанием поскорее увидать экзекуцию такой хорошенькой жертвы...
Палач со своими двумя помощниками быстро укладывает жертву на скамейку и обнажает ее. Затем - свист розог, дикие крики...
Елена пробует вырываться, но помощники палача держат крепко, и она оставляет бесполезные попытки... Сперва она выкрикивает какие-то слова, но потом от боли у нее захватывает дух и она не может уже произносить слов, а только дико кричит, как баран, которого режут...
Елена описывает стыд, который она испытала, когда ее укладывали на скамейке и руки чужих мужчин касались ее обнаженного тела.
Со скамейки после наказания тридцатью ударами розог она встала только с помощью помощников палача...
Едва держащуюся на ногах, ее отвели в тюрьму, где подруги по заключению проявили много трогательного участия: утешали ее, лечили иссеченные места и т.д.
Другой том того же автора является продолжением первого.
Назван он "Выход Елены" и написан тоже в форме писем Елены, но в нем есть одно ответное письмо молодой подруги Елены, в котором та с мельчайшими подробностями описывает телесные наказания провинившихся учениц в школах целомудренной Германии.
Чтобы утешить свою юную подругу, молодая девушка в одном месте своего письма вспоминает их ученические годы и первое телесное наказание Елены, которой было тогда двенадцать лет. Елена была хорошенькая девочка, довольно полная, белокурая, две чудные косы золотистых волос падали на плечи.
За какой-то пустяк ее решили высечь розгами.
Наказывать ее должна была ее классная дама.
Елена покорно исполнила приказание и легла к ней на колени. Та подняла ей юбочки и, по ее мнению, целую вечность возилась с развязыванием ей панталон. Наконец она их развязала, и Елена была обнажена.
Классная дама начинает сечь розгами, Елена кричит и просит прощения, в то время как присутствующие ученицы с любопытством и вниманием смотрят на экзекуцию.
- Какая она хорошенькая, - говорит одна из подруг Елены другой шепотом, - меня так и подмывает выйти и поцеловать ее!..
Но наказание совершенно неожиданно усложняется тем, что классной даме приходит фантазия приказать каждой из присутствующих учениц дать Елене по три удара розгами по крупу, на котором уже было немало красных полосок.
Первой должна сечь Лолота, та самая, которая пишет это ответное письмо; она дрожащими руками берет из рук классной дамы розги и отчасти из страха от угрозы классной дамы высечь немедленно каждую девочку, которая будет слабо, не из всей силы, ударять, а больше от нервного возбуждения, бьет сильно и как раз по тем местам, которые ей известны как самые чувствительные. Она сознается, что была страшно довольна, когда после ее удара Елена сильно вскрикнула, и особенно, когда увидала выступившую каплю крови... Ей стыдно в этом теперь сознаться, но она была счастлива и после третьего удара с сожалением передала розги следующей ученице...
Заканчивая свое послание, написанное с очаровательной детской простотой и откровенностью, чуждой всякой фальшивой сочиненности, она просит Елену простить ее за то, что она была тогда такой злой, что ей теперь особенно тяжело, когда милая, добрая Елена снова должна подвергнуться прежнему унизительному наказанию.
- В моем воображении рисуется, - пишет она, - что ты, теперь уже взрослая девушка, опять должна будешь поднять свои юбки и показать свое обнаженное тело глазам злой и насмешливой публики.
Увы, это была печальная правда. Согласно тому же дикому закону, Елена за день до выхода из тюрьмы снова должна подвергнуться "прощальному" наказанию розгами.
Ей еще раз придется лежать на скамейке и показать все прелести своего девственного тела...
Второе письмо, это - письмо Елены к Лолоте; в нем несчастная арестантка подробно описывает "прощальное" наказание розгами.
Она опять на том же тюремном дворе, что и в первый раз, все перед той же ужасной скамьей; невольно ее взор упал на кучу пучков розог, которыми сейчас ее будут наказывать, и она отшатнулась назад, - они ей показались очень длинными и очень толстыми, а она знает, что ей теперь дадут уже не тридцать розог, а сорок.
Дело в том, что тюремное начальство, ввиду особенно хорошего поведения Елены во все время заключения, ходатайствовало перед высшим начальством об освобождении ее от обязательного перед выходом из тюрьмы наказания розгами в количестве пятидесяти ударов самое меньшее.
Высшее начальство отказало в освобождении совсем от наказания, а разрешило наказать ее сорока ударами, т. е. уменьшило наказание на десять ударов.
Елена покорно идет к скамейке и сама ложится на нее, только слезы льются градом по щекам.
Вот она привязана и обнажена, как и в первый раз, на глазах гогочущей и толкающейся, чтобы лучше видеть экзекуцию, толпы.
Палач стоит уже с поднятыми розгами и ждет от начальника тюрьмы только разрешения начать сечь ее.
Наконец раздается свист розог в воздухе, и ее начинают пороть.
Нестерпимая боль заставляет забыть всякий стыд, и Елена кричит, вертится под розгами и невольно принимает бесстыдные положения на глазах сотен зрителей.
Она должна испить чашу до дна. Но это уже конец ее мучениям. После наказания ее отводят в одиночную камеру, где ей объявляют, что завтра она будет выпущена из тюрьмы.
Теперь она соединится со своим женихом и в счастливой любви забудет всю горечь прошлого.
Книга Рейнгарта представляет одно из редких сочинений, основанных на "человеческих документах". В ней нет глупых, сочиненных сцен, не возбуждающих никакого волнения в читателе.
Вот почти все, что можно сказать относительно телесного наказания в германских тюрьмах.
В наши дни, как известно, полиция очень любит задерживаемых ею лиц подвергать побоям. Это практикуется более или менее часто почти во всех странах. Так, в Москве в одном из полицейских участков высекли, если не ошибаюсь, помощника присяжного поверенного. В Петербурге в одном полицейском участке наказали розгами пятнадцатилетнюю девушку-проститутку. Наказать ее розгами разрешил пристав, двое городовых растянули ее на скамейке и держали, пока ее порола собственная мать. Но мы знаем об этих фактах только потому, что они дошли до суда. Тысячи, если только не десятки тысяч, остаются неоглашенными. Правда, в других странах не порют, а просто колотят... Хотя для женщин довольно часто везде делается исключение, и их не подвергают побоям, как мужчин, а поднимают юбки и шлепают руками довольно чувствительно, в редких случаях обнажают, и шлепки заменяются розгами, плеткой или другим каким-нибудь попавшимся под руку орудием наказания... Это менее опасно.
В первом томе я говорил о наказании розгами школьников и школьниц в польских провинциях Пруссии. Думаю, что газеты немного преувеличили в политических целях суровость подобных наказаний польских детей.
В Германии во всех школах секут мальчиков и девочек розгами за более или менее важные проступки. Это наказание считается излюбленным для поддержания школьной дисциплины.
Бесспорно одно - что телесные наказания имеют несравненно больше защитников в англосаксонских и некоторых славянских странах, чем в латинских.
Можно ли из этого сделать вывод, что последние в своих нравах более цивилизованы?
Я этого не думаю... Кто хорошо знает кодекс целомудрия, для того не тайна, что одно и то же наказание, унизительное для французского ребенка, является самым естественным наказанием для английского, немецкого или русского ребенка.
Не следует видеть нарушения целомудрия в известном слове или известной части нашего тела, произвольно объявленным позорным. Впечатление, вызываемое видом тех или других частей тела, совершенно так же, как отвращение к мясу тех или других животных, является плодом воспитания целого ряда поколений, так сказать, атавизма, который не всегда отличается строгой логичностью.
Интересующихся этим вопросом я отсылаю к превосходному сочинению французского профессора Ш. Летурно "Нравственность. Развитие ее с древнейших времен и до наших дней".
Французский писатель Фернанд Шаффиньоль в недавно выпущенной им книге, на основании документов, открытых им в государственных архивах, записок современников и семейных архивов, утверждает, что Екатерина Медичи не брезговала собственноручно иногда наказывать розгами неугодивших ей фрейлин или даже горничных, как наказывают совсем маленьких девочек. Он собрал массу анекдотов, которые служат лучшим доказательством, до чего была распространена в то время при дворе флагелляция. Так, например, честь сидеть на табуретке у ног императрицы была сопряжена со многими тяжелыми обязанностями, благодаря которым "счастливица" частенько навлекала на себя громы суровой королевы-флагеллянтши.
Если иногда страдала хорошенькая головка провинившейся фрейлины, по лицу которой раздавалась звонкая королевская плюха, то несравненно чаще страдала часть тела противоположная, столь удобная для прогулок розог и плетки... От такой чести не были избавлены самые аристократические особы.
Шаффиньоль утверждает с документами в руках, что подобные наказания производились королевой без соблюдения всякого уважения к чувству стыдливости наказываемой фрейлины или служанки... Она смотрела на них, как на своих собачонок. За малейший пустяк фрейлину раздевали и секли розгами.
Была особая женская прислуга, которая обучалась умению наказывать розгами или плеткой... Их выбирали из числа здоровых и сильных. В таких случаях наказываемой приходилось переносить не только сильную боль, но еще чувствительное унижение от того, что ее наказывает розгами или плеткой прислуга, которая по тогдашним понятиям особенно мало уважалась.
Я уже говорил в предшествующих томах об этой королеве, а потому прошу читателя великодушно меня простить, если я повторю что-нибудь уже сказанное.
Екатерина нередко, если были две виноватые, которых она решила наказать розгами, приказывала им наказывать по очереди одна другую.
Она, по ее собственным словам в письме к одной своей приятельнице, находила забавным видеть озлобленную физиономию той, которой первой приходилось раздеваться и ложиться на скамейку под розги в ожидании, когда она сама, после наказания ее розгами, в свою очередь будет пороть свою мучительницу...
Бывали иногда случаи, что дама секла слабо свою приятельницу, думая этим задобрить и в свою очередь быть легко ею высеченной, но королева за этим строго следила и почти уничтожила подобные штуки тем, что немедленно, если замечала подобное, приказывала позвать прислугу, которой и поручала выпороть обеих, но уже так, что они едва могли сами встать со скамейки. А потому одной угрозы позвать прислугу было достаточно впоследствии для того, чтобы дама порола вполне добросовестно, нарочно стараясь бить не только сильно, но и по самым чувствительным местам, зная, что через несколько минут ее теперешняя жертва постарается отомстить ей за все это...
Редкая дама могла гордиться, что она избегла подобного унизительного наказания.
По словам Шаффиньоля, одна молоденькая фрейлина в день своего венчания позволила себе зло подшутить над туалетом и цветом лица королевы, благословлявшей жениха. Королева узнала об этом, велела позвать ее в отдельные комнаты дворца, где в присутствии ее молодого мужа новобрачную разложили на скамейке и дали сто розог. Секла ее особая женщина... От стыда фрейлина уехала в свое имение. Она вернулась ко двору через несколько лет, и то по особому приказу королевы, пожелавшей ее иметь под своим началом. И таких дам была масса.
Знаменитый современный русский писатель Максим Горький, как мы видели выше, описывает подробно наказание плеткой девушек в публичном доме. Тот же писатель в некоторых своих рассказах дает нам сведения об орудиях телесных наказаний. Это розги из березовых прутьев, кнут, плетки, холщовые мешочки, набитые песком; последние имеют то преимущество, что, причиняя боль, в то же время не повреждают кожи наказываемых.
В деревнях девушек секут по обнаженному крупу... Один из наших писателей именно этим специальным массажем объясняет чрезвычайно сильное развитие крупа у русских куртизанок.
В его произведениях можно найти указание на тот странный психологический факт, что русские крестьянки находят подобное обращение вполне естественным, обыкновенно не сопротивляются и не питают никакой злобы к своим палачам за учиненную над ними жестокую порку...
Человек так уже сотворен, что ко всему привыкает и, по словам другого известного писателя, Достоевского, эта способность привыкать ко всему является одной из главных особенностей, отличающей человека от других животных.
До Горького о телесном наказании мужчин в тюрьмах говорил Достоевский. Он указывал на ужас, который вызывает подобное наказание у провинившихся.
В своем бесподобном произведении "Записки из Мертвого Дома" он изучает различные типы каторжников. Один из них рассказывает свою историю, и тут мы наталкиваемся, как на нечто самое обычное, на существование в деревнях телесного наказания женщин с исправительною целью.
В своей семье русская крестьянская девушка довольно часто наказывается розгами, веревками, вожжами и т. п., независимо от ее возраста.
В подтверждение этого мы приведем выдержки из произведения Достоевского "Записки из Мертвого Дома", которое будем цитировать дословно.
Каторжник рассказывает про свое обручение и женитьбу. Чтобы жениться на молоденькой и хорошенькой девушке из богатой семьи, красавице Акульке, он придумал такую уловку. При содействии нескольких бездельников из его банды он вымазал ворота избы, где жила девушка, дегтем, что по местным понятиям является выражением презрения к девушкам, живущим в доме, поведение которых не отличается нравственностью. Но я уступлю слово самому Достоевскому или, вернее, мужу Акульки:
- Вот мы Акульке ворота и вымазали. Так уж драли ее, драли за это дома-то... Марья Степановна кричит: "Со света сживу!" Бывало, соседи на всю улицу слышат, как Акулька ревмя-ревет: секут с утра до ночи...
В то время и я раз повстречал Акульку, с ведрами шла, да и кричу:
- Здравствуйте, Акулина Кудимовна! Салфет вашей милости, чисто ходишь, где берешь, дай подписку с кем живешь! - да только и сказал, а она как посмотрела на меня, такие у нее большие глаза-то были, а сама похудела как щепка. Как посмотрела на меня, мать-то думала, что она смеется со мною, и кричит в подворотню: "Что ты зубы-то моешь, бесстыдница!", так в тот же день отец ее опять драть. Бывало целый битый час дерет. "Засеку, - говорит, - потому она мне теперь не дочь".
Я не стану приводить всех мест, где речь идет о телесном наказании.
Можно сказать, что нет почти ни одного произведения русского писателя, в котором не была бы посвящена одна или несколько страниц описанию сцен телесного наказания.
Обыкновенно, как мужчин, так и женщин, подвергаемых телесному наказанию, растягивают на длинной, узкой деревянной скамье, обнажают спину, круп и ляжки; затем, в то время как один держит за ноги, другой - за плечи, третий порет розгами или чем попало...
В семьях часто просто хватают провинившуюся и, обнажив, наказывают без помощи скамьи, иногда без помощи посторонних. Нередко привязывают наказываемых на скамью или к столбам или стойлам лошадей и затем секут. Вообще, тут существует масса вариаций.
Невольно является вопрос, не вызывают ли русские крестьянки своим предосудительным поведением необходимости подвергать их телесному наказанию?
В низших классах, как я уже заметил выше, телесное наказание не является наказанием унизительным. Еще не особенно давно, если не ошибаюсь, плетка составляла необходимую принадлежность приданого новобрачной, не только крестьянки, но даже купеческой девушки.
Чрезвычайно суровый и полный произвола режим вызывает, конечно, протесты. Борьба классов в России в полном разгаре. Репрессии идут с обеих сторон. На бомбы и револьверы отвечают виселицами, порками, ссылками и заключением в тюрьмы.
В России не редкость встретить изящную девушку, с тонкими аристократическими ручками, созданными для держания дорогого веера, вооруженную револьвером большого калибра и стреляющую в представителя власти.
Еще чаще, говорят, можно видеть девушку-революционерку растянутой на скамье в каком-нибудь полицейском участке, нескромно обнаженной и наказываемой розгами... Подобные сцены особенно были часты во время недавних погромов в городах, которые отведены для житья евреям...
Не знаю, насколько верно, но рассказывают, что одна молодая еврейская девушка редкой красоты, чтобы иметь возможность слушать курсы в университете города, где евреям не дозволено жить, записалась в проститутки, которым дозволено жить повсюду вне черты еврейской оседлости. Раз ее вечером задержали и привели в участок. С проституткой не думали особенно церемониться и решили высечь ее розгами. Тогда она открыла, что она не проститутка и что она воспользовалась этим званием для другой цели... Посылают за полицейским врачом, который подвергает девушку освидетельствованию и находит, что она девственница... Тем не менее ее все-таки растянули на скамье, привязали и дали сорок розог... Если даже все это верно, то, по-моему, подобные увлечения при усмирении народных волнений в стране, не особенно цивилизованной и где не все воспитаны в чувстве законности, не представляют чего-нибудь особенно выдающегося...
Казачья нагайка является пугалом у нас на Западе. Нагайка, которую казак держит постоянно в руке и которая иногда гуляет по спине какой-нибудь нежной барышни, вызывая у нее стоны от боли, пускается казаком с единственною целью причинить возможно сильную боль... Казак мало понимает разные тонкости в страстях и, по мнению почти всех русских писателей, не является флагеллянтом в полном значении этого слова. Он не заботится, чтобы жертва была в том или другом положении, обнажена или нет, он не оказывает предпочтения той или другой части ее тела и не старается бить предпочтительно по крупу женщины. Повторяем: он бьет, чтобы заставить почувствовать боль, но не стыд. Наказание женщин в известной постановке, на скамье, розгами и т. д. является уже плодом фантазии более интеллигентных лиц... В таких случаях экзекутор или тот, по приказанию кого проводится экзекуция, в большей или меньшей степени заражен садизмом. Что раскладывали на скамьях и пороли по обнаженному телу розгами или нагайками студентов или студенток, это вполне возможно, но сомнительно, чтобы инициаторами таких церемониальных экзекуций были казаки. Они являлись простыми исполнителями чужих велений... Ведь если не лицемерить, то нужно сознаться, что мало найдется мужчин, которые, имея приказ свыше наказать розгами молоденькую девушку, пожертвовали бы своей карьерой и отказались от исполнения подобного поручения, приведение которого заключает массу прелестей... Тем более, что подобное наказание женщин в нравах страны... Ведь всего каких-нибудь пять лет назад Императорским указом отменены телесные наказания, да и то для каторжников, в военных тюрьмах и для ссыльно-поселенцев розги сохранены... Но вековые обычаи нельзя искоренить в такой короткий срок. Крестьянин знает, что его отца, деда, прадеда пороли розгами, а потому нельзя сразу изменить его психологию и требовать, чтобы он находил в этом наказании что-то позорное. Администраторы, начальники разных карательных экспедиций, отрядов или просто усмирители народных волнений еще долго будут пользоваться розгами, так как они воспитаны в том убеждении, что это самое волшебное средство для подчинения неповинующихся. Правда, в города начинают проникать идеи нашего "гнилого Запада", но в деревнях крестьяне еще долго не будут видеть ничего позорного в наказании розгами.
В Болгарии во времена Стамбулова высшая власть закрывала глаза на то, что полицейские участки превратились, подобно тюрьмам, в застенки, где день и ночь истязали заключенных. Напротив, Стамбулов даже поощрял усердие своих агентов. Представители власти не стеснялись подвергать заключенных самым ужасным пыткам под предлогом наказания их или с целью добиться от них сознания или выдачи соучастников. Пока истязания производились в тюрьмах и полицейских участках, до Запада только изредка доходили жалобы истязуемых. Но после его смерти и восстановления в стране сравнительной законности, все ужасы тогдашнего бурного времени, все жестокости слепых, варварских репрессий всплыли перед изумленными глазами цивилизованного мира.
Среди многочисленных случаев истязания, сообщенных очевидцами, в добросовестности которых мы не имеем права сомневаться, я остановлюсь только на таких, которые не выходят за рамки моего труда. Теперь вполне установлено, что множество женщин и девушек, принадлежавших к семьям политических противников Стамбулова, подвергалось жестокому наказанию розгами, в то время как их мужья, отцы и братья только в редких случаях наказывались розгами, которые для них считались слишком слабым орудием истязания. Их били главным образом плетьми или мешочками, наполненными песком и т. п.
В казармах, полицейских участках, даже на дворах некоторых частных домов расход на розги был колоссальный.
Гордые молодые женщины и девушки были подвергнуты этому жестокому и смешному наказанию. Много невинных было наказано розгами в виде предупреждения заботливой властью.
Все арестованные по простому капризу пристава наказывались до потери сознания розгами или мешочками с песком. Общественное положение, конечно, имело значение, хотя были случаи наказания розгами дам из высших слоев общества. Я приведу один из таких случаев, который попал на столбцы берлинских газет со всеми подробностями. Может быть, потому, что дама - жена когда-то очень влиятельного чиновника, а полицейский чин оказался галантным человеком. Я почти целиком воспользуюсь изложением корреспондента берлинской газеты.
Уроженец Тырнова из небогатой купеческой семьи, Р. довольно хорошо учился в Софийском университете. Родители прочили его в профессора, и, вероятно, он достиг бы этого звания, так как он любил заниматься, но он имел несчастье потерять родителей и остаться совсем без средств, когда ему было двадцать лет.
Сперва он думал бороться и пробовал содержать себя уроками, репетированием, живя в конурке и частенько голодая. Но потом у него не хватило энергии бороться со всеми этими лишениями. После двух лет борьбы он бросил университет, горя желанием насладиться жизнью, и принял предложение старого друга их семьи, предложившего ему поступить в канцелярию министра полиции.
Он поступил на службу полиции против своего желания. Но со временем он привык к своему положению, на которое вначале смотрел, как на падение. Решив воспользоваться обыкновенными наслаждениями в жизни, так как высшие цели были ему недоступны, он стал усердно работать. Он обладал талантом по части сыска, благодаря чему быстро прошел низшие должности. Открытие заговора на жизнь одного из министров Стамбулова обратило на него благосклонное внимание министра полиции, и он был назначен на очень завидный пост главного инспектора департамента полиции в Софии.
Вежливый, хорошо воспитанный, с приятной внешностью, он был радушно принят в лучшем обществе и посещал некоторые гостиные. Правда, про него ходило много анекдотов, в которых ему приписывались странные вкусы и совершенно особенная жестокость. Между прочем, рассказывали, что после ареста заговорщиков он собственноручно сек арестованных женщин до тех пор, пока не получал ценных сведений. Говорили также, что он питает особенное пристрастие к женскому крупу.
Это был человек сладострастный и подобно всем сладострастникам, которых обстоятельства заставили сдерживать свои страсти в юношеские годы, он был теперь немного маньяком. Субъект, который в годы, когда потребность в женщине является необходимостью, лишен возможности удовлетворить свой половой аппетит, рискует стать онанистом или, что еще хуже, сладострастником в мечтах. Привычка мечтать о женщине, не имея возможности обладать ею, отогнать на время эти мечты, мало-помалу приводит к тому, что такой субъект находит полное удовлетворение при виде слишком приподнятой юбки, при сделанном женщиной каком-нибудь соблазнительном движении, при виде той или другой части женского тела, даже прикрытой материей.
Если позже судьба благоприятствует такому субъекту, он сильно рискует остаться все-таки маньяком. Тело женщины, которым ему не пришлось обладать в молодости, о котором он имеет далеко не полное представление, не соблазняет его как таковое; только часть этого тела способна его возбудить. Он становится, как говорит профессор Крафт-Эбинг, фетишистом.
Этот фетишизм распространяется не только на известные части женского тела, но даже на некоторые принадлежности женского туалета.
В сентябре 1909 года в Берлине был арестован на месте преступления один мужчина средних лет, пытавшийся у совсем юной девушки отрезать косу. Оказалось, что он человек состоятельный и режет косы не для продажи, а потому только, что вид отрезанной косы с головки молоденькой и хорошенькой девушки вызывает у него сладострастное возбуждение, появляется напряжение члена и эякуляция... Он уже раз отсидел за подобный поступок два месяца в тюрьме. На суде врач-эксперт нашел у него все признаки вырождения, тем не менее суд приговорил его к четырем месяцам тюремного заключения. Подобным субъектам, по-моему, место не в тюрьме, а в больнице.
Подобный фетишизм я наблюдал неоднократно и у старых дев. Причина его одна и та же. Так, одна 34-летняя девушка из Москвы возбуждалась страшно при виде затылка мужчины, который ей нравился по наружности... Если ей это удавалось сделать, то у нее появлялось сильное сладострастное возбуждение, и на половом органе она замечала мокроту. Она мне призналась, что раз, во время путешествия в экипаже с мужчиной, которому она симпатизировала, ей было, конечно, приятно, когда он ее обнимал, целовал и трогал, но высшее наслаждение и сладострастную спазму она имела, когда понюхала и поцеловала его затылок. Та же девушка влюбилась в крупье в Интерлакене. Она страшно увлеклась игрой в лошадки... Но не забывала и своей платонической любви к крупье, который, конечно, заметил ее влюбленные взгляды, но познакомиться, если я не ошибаюсь, им не удалось. Тем не менее, раз, когда она стояла сзади своего крупье и ухитрилась понюхать его затылок, у него опять явилась сладострастная спазма, и она почувствовала опять мокроту на половом органе. Ему она послала какой-то подарок. Все это сильно напоминает обожание учителей в женских институтах.
По моему мнению, это все тот же фетишизм, явившийся от невольного полового воздержания и невозможности для девушки удовлетворить половую потребность нормальным путем.
Есть мужчины, увлекающиеся женскими ботинками, но изящными, известной формы и даже иногда - определенного цвета.
Другой возбуждается при виде женщины, удовлетворяющей естественную потребность, но опять же в известной обстановке...
Таких аберраций бесчисленное множество. Они разнообразны до бесконечности. Так как в наших цивилизованных странах мало мужчин, которые при наступлении половой зрелости могли бы вполне удовлетворить свой половой аппетит, то можно смело сказать, что каждый из них отдавал предпочтение той или другой второстепенной подробности.
Р. имел грустную молодость.
Судьба дала ему возможность познать сладость обладания женщиной в сравнительно очень поздние годы. Долгие годы ему приходилось сдерживать свою похоть. И если что заставило поступить его на службу в полиции, то именно убеждение, что стремление к научной карьере не даст ему возможности еще долго удовлетворить свою половую потребность.
По части сладострастия у него сохранилось единственное воспоминание, что в молодости оно у него возбуждалось при виде довольно частых сцен флагелляции.
Родители его имели на юге России большое имение с несколькими сотнями душ крепостных. Будучи ребенком, он почти ежедневно присутствовал при наказании розгами провинившихся дворовых девушек и другой челяди. По его словам корреспонденту берлинской газеты, вид обнаженного женского крупа, подпрыгивающего под влиянием боли, с тех пор глубоко врезался в его память.
Позднее он наблюдал те же самые сцены над мальчиками, когда давал уроки или репетировал. Он довольно часто нападал на родителей, которые за леность или плохой балл в школе безжалостно при нем же пороли детей розгами. В полиции он тоже присутствовал неоднократно при сценах истязания уже взрослых женщин. Мало-помалу, он стал при виде наказания розгами женщины испытывать величайшее наслаждение.
Когда ему в первый раз удалось обладать женщиной, то он испытал полное разочарование. Подобно многим флагеллянтам, он решил, что сечь женщину доставляет больше сладострастного наслаждения, чем обладать ею нормальным путем. Может быть, к этому еще присоединилось немного желания отмстить за долгие годы воздержания. Он исполнял закон природы, но только после удовлетворения своей мании.
Строго говоря, он не любил жестокости, вид крови был ему неприятен. Кроме того, он питал к своим случайным жертвам некоторую признательность, вроде той, которую имеет человек к женщине, давшей ему высшее любовное наслаждение.
Понятно, что Р., заняв пост полицейского инспектора, не постеснялся воспользоваться своей громадной властью для удовлетворения этой мании.
Все задержанные полицией проходили перед ним. Но он был эстетом и не испытывал почти никакого удовольствия, если наказываемая розгами женщина была некрасива. Женщина должна была быть недурна собой и отличаться изяществом, чтобы он лично присутствовал при наказании ее розгами.
Нечистоплотных девиц с грязным нижним бельем, проституток низшего разбора он предоставлял наказывать своим помощникам. Для себя он сохранял, конечно, девушек и женщин из буржуазии, зараженных ненавистью к Стамбулову. Иногда даже он удостаивал собственноручно сечь розгами виновную, если обнаженный круп ее произвел на него особенно сильное впечатление. Кроме того, для наказания розгами в его распоряжении были три городовых, из которых один отличался геркулесовской силой. Все они слепо исполняли каждое его приказание.
Если при осмотре задержанных, по словам секретаря Р. корреспонденту, какая-то одна обратила на себя внимание Р., то он немедленно приказывал отвести ее в соседнюю комнату, где ее тщательно обыскивала особая женщина. После обыска ее отводили в его кабинет, где, смотря по настроению, ее наказывали розгами, причем Р. или сам сек, или приказывал сечь ему, секретарю, или кому-либо из городовых. Если ему почему-то хотелось эту женщину наказать особенно строго, то он говорил: "Ее нужно хорошенько пробрать", - и приказывал сечь ее розгами городовому - Геркулесу Кейзеру, уроженцу Данцига.
Никто из нас, по словам того же секретаря, не имел сказать что-нибудь против такого варварского способа расправы с женщинами, иногда виновными в том только, что неодобрительно отозвались о Стамбулове. Мы все были глубоко убеждены, что только благодаря таким решительным действиям Р. удавалось добиться признания и сведений о самых секретных заговорах против Стамбулова или кого-либо из его министров.
В действительности это был самооговор, как оказалось теперь.
Р. никогда не придавал значения признаниям, вырывавшимся у жертв под розгами. Он просто смотрел на подобные наказания как на преимущество своего положения, дающее ему возможность безнаказанно наслаждаться излюбленным зрелищем.
За редким исключением, все подобные наказания розгами были сравнительно ребяческими. Р. был маньяк, но не палач. Каждый раз, когда только это не являлось нарушением долга службы, он вознаграждал виновных в возможно широкой степени за доставленное ему наслаждение. Довольно часто даже он приказывал выпустить тотчас же после наказания розгами тех, которые были виновны в каком-нибудь не особенно важном проступке. Даже более важных заговорщиков он освобождал, если они успевали уверить его, что строгое наказание розгами, которому он их подверг, навсегда отбило у них охоту заниматься политикой.
В остальном он был вполне галантный человек, конечно, насколько галантность совместима со званием полицейского офицера.
В один прекрасный день он простер свою галантность настолько далеко, что изменил долгу своей службы ради любви.
В 1897 г. Р. уже перешагнул за сорок лет. Расцвет второй молодости, особенно опасный для любви тем, кто не успел насладиться ею в двадцать лет, сопровождался для него смутными сожалениями. Храбрый, он не раз рисковал жизнью, считая, что обязан добросовестно служить, если поступил на службу. Сознание, что жизнь его сложилась неудачно, делало его особенно смелым. Было несколько таких дел, где он безумно, вопреки самой элементарной осторожности, рисковал жизнью и имел успех. Благосклонность к нему всесильного министра все росла и росла; он был даже представлен князю.
В свободное от службы время он посещал некоторые великосветские гостиные. Прекрасный рассказчик, живой, веселый, он всюду был желанным гостем. Храбрость, несколько даже рыцарская, проявленная им при открытии нескольких заговоров и поимке заговорщиков, заслужила ему всеобщее уважение. Защитники стамбуловского режима видели в лице его одну из самых надежных своих опор. Беспартийные и даже оппозиционно настроенные лица преклонялись перед подвигами его личного мужества.
В это самое время г-жа М. поселилась в Софии. Ее муж занимал довольно важный пост префекта, но за какие-то злоупотребления вынужден был подать в отставку. Оба они всячески старались, чтобы опять попасть в милость. Но все было напрасно. Хотя их еще принимали в высшем свете, но никто из влиятельных особ не хотел похлопотать за М., который переступил в своих действиях границы дозволенного даже в Болгарии, а этим уже немало сказано.
К тому же высший свет если и принимал М., то только благодаря его жене, редкая красота и таланты которой являлись ценным украшением любой великосветской гостиной... Превосходная музыкантша, недурная певица, она своим небольшим, но чарующим голосом и своей красотой вызывала в сердцах дотоле неведомые вспышки страсти... Из числа тех, кто имел счастье увидать ее, начиная от юноши и кончая престарелым старцем, вряд ли нашелся бы один, который не пожертвовал бы решительно всем за час обладания ею.
Как только М., человек очень неглупый, увидал, что у него нет никакой надежды вернуть утраченное положение, он решил покориться своей участи. В конце концов, не все ли ему равно! Состояние у него было хорошее, и он мог жить не только в довольстве, но даже очень широко. Вообще жизнь казалась ему еще очень заманчивой.
Но жена его не могла помириться с необходимостью отказаться навсегда от высокого положения, которое она еще так недавно занимала. Очень чувственная по натуре, она тем не менее сумела отодвинуть любовь на второй план.
Она испытывала все самые рискованные положения, которые только возможны при любовной интриге; она готова была с удовольствием отдаться чувственным наслаждениям, но всего этого ей было мало для полного счастья.
Долгое время она продолжала интриговать. Не раз она даже шла на определенный риск, но все было напрасно.
В это время ей был представлен Р. Как мужчина, он ей понравился, а зная, что он пользуется громадным влиянием у Стамбулова, она решила отдаться ему при условии, если он устроит, чтобы ее муж опять попал в милость...
Р. был ею ослеплен. Казалось, к нему вернулась молодость. Красота г-жи М., которая при этом еще обладала очаровательным крупом, сделала то, что Р. после двух-трех встреч безумно в нее влюбился.
И что особенно удивительно, в первый раз тело женщины возбуждало в нем нормальное желание обладать им.
Весь под влиянием этого нового для него чувства и зная, что он скользит к старости, Р. не только не думал бороться со своим чувством, но напротив, всю силу своего ума пустил в ход, чтобы придти на помощь своей страсти. Лучше, чем кто-либо другой, он знал, что все попытки вернуть милость М. останутся бесплодными.
Однако он был страшно потрясен, когда заметил, что, после того, как он об этом откровенно сообщил г-же М., она его стала избегать. Она вбила себе в голову достигнуть своей заветной цели при помощи этого человека, продаться ему, хотя при других обстоятельствах она сама взяла бы его в любовники. Р. понял, что он должен оставить всякую надежду; он не стал умолять ее отдаться ему и сумел расстаться с нею с полным достоинством.
Он снова стал искать на службе забвения неудачной любви и еще с большим, чем прежде, усердием стал преследовать заговорщиков на жизнь Стамбулова.
Число недовольных Стамбуловым было очень велико, и заговорщики имели сочувствующих в самых высоких слоях общества. Многие недовольные из числа тех, которые потеряли жирные синекуры, страстно желали наступления нового режима, при котором они рассчитывали всплыть на поверхность.
Лица, стоявшие во главе заговорщиков, отлично знали действительную ценность подобных господ, тем не менее старались воспользоваться их услугами в интересах дела.
Г-жа М. в конце концов должна была помириться с тем фактом, что ее мужу нельзя рассчитывать вернуть утраченное положение. Заговорщики следили за нею и в очень короткое время завербовали в свои ряды. Ей поручили однажды передать новый условленный шифр. Жажда мести, надежда достигнуть чего-нибудь побудили ее принять опасное поручение.
Из донесений сыщиков Р. узнал, что одна великосветская барыня служит посредницей заговорщикам.
Из других донесений своих агентов он узнал, что опять затевается опасный заговор против Стамбулова. Ему удалось захватить многих из главных заговорщиков, и, зная, что таинственная великосветская дама должна тоже придти в дом, где были арестованы заговорщики, он распорядился, чтобы ее немедленно при приходе арестовали и доставили к нему.
Несколько часов спустя, поздно вечером, когда Р. сидел в своем кабинете и внимательно читал дело о заговоре на Стамбулова, ему пришли доложить, что вышеупомянутая дама арестована и доставлена в сыскное отделение. Р. велел позвать секретаря и немедленно привести даму к нему в кабинет. Г-жа М. была в верхнем манто и вуали. Она не оказала никакого сопротивления при аресте, так как была захвачена совершенно врасплох, когда она вышла у подъезда дома, где ей была устроена западня, из наемной кареты. Р., по обыкновению, тотчас же приступил к допросу ее, приказав ей снять густую вуаль, которая совсем скрывала ее лицо.
Трудно передать его изумление, когда он узнал в лице арестованной женщины ту, которую он когда-то любил и продолжал еще любить.
Несколько секунд он не мог сдержать охватившего его волнения. М., следившая за малейшими движениями своего бывшего поклонника, заметила это и почувствовала себя немного успокоенной. Она знала, что сильно скомпрометирована, и считала себя совсем погибшей, но теперь у ней появилась надежда, что Р. изменит Стамбулову и выпустит ее. У ней явилась мысль снова очаровать, отдаться даже ему и такой ценой избавиться от наказания.
Овладев собою, Р. сухо, после обычного допроса о ее личности и т. д., предложил ей передать ему шифр, который поручили ей заговорщики, а также назвать все их фамилии, предупредив, что почти все они ему известны и он хочет только испытать ее.
М. откинула манто и показалась в вечернем чудном туалете. Она ехала на вечер к генеральше Д. Она была декольтирована. Притворяясь сконфуженной и испытывающей ужасный стыд и т. п., которого у нее в действительности вовсе не было, она вынула маленькое саше, где был зашит документ, и протянула его Р.
По мнению секретаря, со слов которого писал корреспондент берлинской газеты, она умышленно, передавая саше, так нагнулась над столом, что у нее вывалилась грудь. При этом она бросила довольно страстный взор на Р. В то же время она заявила, что назвать фамилии заговорщиков не может, так как не знает их фамилий. "Да и к чему их называть, - прибавила она, слегка улыбаясь, - раз они известны господину инспектору!"
Было видно, что поведение М. злило Р. Он ей сухо заметил, что если она не назовет фамилий, то он вынужден будет наказать ее розгами.
М. стала говорить довольно громко, почти кричать, что он не имеет права подвергнуть ее такому наказанию, что она не девка, что сумеет найти дорогу к самому князю, что он потеряет место и т. д. Р. молча слушал эту тираду и потом нажал кнопку звонка. Когда явился городовой, он велел ему принести скамейку и розог, а также позвать еще городового и геркулеса Кейзера. У секретаря, по его собственному признанию, забилось сердце, когда он увидал, что М. не избежать розог. Ему было только досадно, что Р., очевидно, хочет велеть сечь барыньку не ему, а Кейзеру.
Через несколько минут, в течение которых М. продолжала угрожать Р., вошли три городовых со скамейкой и пучком розог.
К удивлению секретаря, М. при виде скамейки и розог замолчала, и, когда по приказу Р. городовые подошли к ней, чтобы положить на скамейку, она, как пятилетняя девочка, стала реветь и сквозь слезы просить, чтобы ей позволили снять платье... Р. остановил городовых и сказал, что она может снять платье. "Но лучше вам, - прибавил он, - не упрямиться и исполнить мое приказание - назвать фамилии заговорщиков, тогда я не велю вас сечь"...
На эти слова М. промолчала, только всхлипывала, снимая платье и развязывая тесемки. После этого она опустила руки и покорно дала себя уложить на скамейку... Кейзер взял в руки розги, когда двое других городовых обнажили М. и приготовились держать ее один за ноги, а другой за плечи.
Р. велел Кейзеру передать розги городовому, державшему М. за плечи, а тому сечь ее, Кейзеру же держать ее за плечи.
Городовой, весь красный, взял розги и по знаку Р. начал сечь М.
М. после первого удара слегка вскрикнула и сжала ягодицы, но удары стали сыпаться. Этот городовой вскоре оправился и стал сечь методично, делая ровную выдержку между ударами и выдерживая розги после удара несколько секунд на теле наказываемой. После десяти с лишком ударов стоны сменились более сильными криками и просьбами о прощении. Круп весь стал уже красный и в багровых полосах, было видно, как наказываемая сжимает ноги, думая этим смягчить боль от удара.
Наконец, обезумевшая от боли женщина, забыв всякую гордость, начинает умолять Р. Тот после нескольких ударов приказывает перестать ее сечь.
Когда ее сняли со скамейки и поставили на ноги, она тотчас же села на пол и стала рыдать, как маленький наказанный ребенок.
Мало-помалу рыдания стихли. Она вытерла себе лицо поданной секретарем мокрой губкой и встала... Секретарь подал ей панталоны, которые она потеряла, когда вставала со скамейки.
В эту минуту Р. приказал секретарю выйти в соседнюю пустую комнату, не имевшую другого выхода, кроме, как в кабинет инспектора.
Секретарь сознался корреспонденту, что не удержался и смотрел в замочную скважину, что происходило в кабинете Р. Он слышал, как тот сказал: "Одевайтесь скорей, мы сейчас едем!"
М. поправила все беспорядки своего туалета. Р. помог ей одеться, дал ей выпить воды, объяснял ей, что он не мог не велеть наказать ее розгами, чтобы не возбудить подозрений, что наказали ее довольно слабо, что если бы ее сек Кейзер, то у нее с первого же удара брызнула бы кровь, а после тридцати пяти розог, которые ей дали, она не встала бы сама со скамейки, и ее пришлось бы отправить в больницу...
Когда они совсем были готовы, Р. позвал секретаря и велел ему идти с ними. Они вышли втроем и сели в карету Р. Секретарю пришлось сесть на козлы, ехали они довольно долго, до первой станции железной дороги. Здесь, в двух километрах от станции, у Р. была в громадном саду нанята кокетливая вилла, в которой он частенько принимал барынь, находивших удовольствие в пассивной флагелляции. Р. поблагодарил секретаря и отпустил его в город в своем экипаже, сказав, что он вернется на другой день утром. Позавидовав своему принципалу, оставшемуся в обществе такой хорошенькой женщины, секретарь уехал в город.
Ни на другой день, ни в последующие Р. не появился и пропал вместе с М. бесследно. Власти исчезновение его сперва приписали мести заговорщиков.
Известно, что "на ловца и зверь бежит". Читая недавно появившиеся в печати мемуары графа Кевенгелюра, бывшего начальника сыскной полиции в Будапеште, особенно отличившегося при усмирении восстания венгерцев в 1848 году, я натолкнулся на факт флагелляции одной знатной венгерской дамы.
Я предоставлю слово самому графу Кевенгелюру, которого перевожу насколько возможно ближе к подлиннику.
Рассказав, как он по приглашению некоего Д., главного начальника политического отделения сыскной полиции, присутствовал при обыске и затем получил приглашение присутствовать при допросе одной из арестованных, г-жи Л., почтенный полицейский продолжает: "На другой день в назначенный час я отправился к Д. в департамент полиции и застал его в своем кабинете, довольно скромно меблированном. Он меня принял очень любезно, усадил рядом с собой за столом и сказал: "Вы, конечно, слыхали сплетни, что я будто бы подвергаю заключенных истязанию. В этих сплетнях есть доля правды, я прибегаю к помощи розог, чтобы добыть необходимые мне сведения, но до истязания никогда не доходил еще... Вот вы сегодня лично увидите, как я действую, чтобы добиться сознания. Вчера вы присутствовали при обыске в квартире г-жи Л. и аресте ее за то, что я нашел массу компрометирующих ее писем. На сегодняшнее утро я назначил допрос. Посмотрите внимательно на паркетный пол, вы заметите четырехугольник, это - трап, а вот каучуковая трубка, при помощи которой можно говорить с лицами, находящимися в комнате под нашей... Впрочем, вы сейчас увидите!"
Он позвонил, и через несколько секунд появился городовой, которому он велел привести г-жу Л.
Через несколько минут появилась г-жа Л., окруженная двумя городовыми. Д. велел ей подойти ближе к столу и, когда она подошла, сказал: "Сударыня, я имею доказательства, что вы посвящены во все подробности интересующего меня дела... Вы мне сейчас же продиктуете фамилии всех участников, надеюсь, что вы не заставите меня принудить к этому силой..." Л., высокая, стройная, довольно недурная собой женщина лет под тридцать, слегка побледнела, и на глазах у нее показались слезы.
- Я не знаю, не понимаю вас, - сказала она, - отпустите меня, я ничего не знаю, я буду жаловаться на вас генералу графу С., вы ответите и за обыск у меня, и за то, что арестовали и продержали целую ночь Бог знает с какими женщинами!..
- Я не боюсь ваших угроз. В ваших интересах советую вам исполнить мое приказание, - сказал сухо Д.
- Я ничего не знаю и не могу говорить, - раздраженно ответила Л.
Тогда Д. взял в руки каучуковую трубку и что-то проговорил вполголоса в нее.
Вдруг г-жа Л. провалилась в трап, едва успев отчаянно вскрикнуть. Д. знаком головы показал мне, чтобы я посмотрел в отверстие трапа. Я перегнулся через стол и увидал, что все тело г-жи Л. провалилось в трап вплоть до подмышек. Платье и юбки ее были подняты вверх краями трапа.
Д. опять поднес трубку ко рту и что-то сказал. Л. вся покраснела.
- Это позорно, бессовестно! - закричала она и стала биться, силясь выскочить из трапа.
- Ну, вы не хотите назвать фамилий участников? - спросил Д.
- Нет, я их не знаю...
Д. опять сказал что-то в трубку, и я увидал, как Л. стала извиваться, вскрикивать, по ее лицу было видно, что она испытывает сильную боль; теперь слезы лились у нее ручьем.
- Вы все еще будете упрямиться? - сказал Д.
Л. ничего не ответила. Вдруг она страшно вскрикнула:
- Довольно! Довольно! Остановите их! Я все скажу, назову вам фамилии!
Д. сказал в трубку несколько слов и, взяв карандаш, приготовился записывать показание Л.; та продолжала рыдать, но ничего не говорила, тогда Д., не скрывая своей досады, приложил трубку ко рту и уже очень громко сказал:
- Дайте еще двадцать розог, да горяченьких!
Теперь уже Л. стала кричать во все горло и просить прощения, обещаясь все показать, но Д. не остановил порку, пока ей не были даны все двадцать розог.
Л. после этого стала показывать и называть имена замешанных в деле лиц.
Когда она окончила свое показание, то Д. велел поднять ее из трапа".
Граф Кевенгелюр заметил, что тело ее было страшно иссечено... Как только ее вынули из трапа, она без всякого стеснения упала на пол, обнажив часть своего крупа и продолжая громко реветь. Д. позвонил и велел городовым позвать женщину, которая помогла бы Л. одеться, а затем отправить ее в лазарет при сыскном отделении.
Почтенный полицейский граф наивно сожалеет о том, что в наши времена невозможно употреблять такие средства.
"Это так, - говорит он, - упростило бы процедуру!"
Наиболее известная австриячка, подвергавшаяся телесному наказанию, была графиня Мадерспах, случай с которой вызвал когда-то скандал на всю Европу.
Я напомню своим читателям этот известный случай, пользуясь изложением газеты "Таймс". Это была хорошенькая женщина, милая и очень остроумная.
Верная жена, она слепо держалась политических убеждений своего мужа, что и было причиной ее несчастья.
Она была публично наказана розгами.
Обнаженная до пояса, с большим трудом удерживая свои юбки на бедрах, только и помышляя о том, как бы не обнажился ее круп и наказание не стало еще более для нее унизительным, она должна была пройти через знаменитую "зеленую дорогу". В то время так называли узкий коридор между двумя шеренгами солдат с розгами в руках, которыми они били приговоренную к наказанию преступницу, обязанную пройти с одного конца коридора до другого.
В России, как я говорил в первом томе, это называлось "прогнать сквозь строй", причем солдаты вооружались палками. Иногда прогоняли через несколько тысяч палок. Преступника, обнаженного до пояса, вели. Часто забивали до смерти. Экзекуция производилась нередко в несколько приемов. Давалось известное число палок. Если присутствовавший доктор находил, что несчастный не в силах выдержать остальное число ударов, то его отправляли на поправку в госпиталь. По выздоровлении опять прогоняли сквозь строй. Иногда это делалось несколько раз, пока не было дано все назначенное судом число палок, доходившее, повторяем, до десяти и даже, кажется, больше тысяч палок.
Когда несчастная графиня Мадерспах дошла до другого конца "зеленой дороги", она уже давно выпустила из рук юбки.
От шеи до колен ее тело представляло, по словам корреспондента лондонской газеты, окровавленный кусок мяса.
Она не умерла, но удалилась в свои поместья, чтобы в глуши их оплакивать свой позор. "Я, считавшаяся всеми, меня знавшими, честной и уважаемой женщиной, - писала она своей приятельнице, - просто не в силах написать вам: полуобнаженная, была высечена розгами на глазах всех солдатами; разве может быть что-нибудь ужаснее!"
В 1864 году вызвал не меньший скандал случай с одной французской актрисой. Я опять пользуюсь рассказом корреспондента все той же лондонской газеты.
Жертвой телесного наказания, свидетелями которого были только полицейские чины, была на этот раз французская актриса из труппы, разъезжавшей по разным городам Европы и прибывшей в Вену, чтобы дать тоже несколько представлений.
Актриса была хорошенькая, молоденькая, кокетливая и жизнерадостная девушка. Успех ее в Вене, правда, зависел не столько от ее артистических талантов, сколько от амурных...
Однажды, когда она выходила из подъезда одного большого магазина на Грабене, чтобы сесть в ожидавшую ее карету, она имела неосторожность, ставя ножку на подножку экипажа, слишком высоко поднять юбки и показать проходившей публике свою ногу немного выше икр.
Городовой это заметил, и его целомудрие было настолько возмущено, что, несмотря на протесты артистки, он ее задержал и отправил в участок, где обо всем доложил приставу.
Результатом доклада явилось решение подвергнуть хорошенькую француженку наказанию розгами, установленному тайными полицейскими правилами для кокоток, задержанных на улице за неприличные выходки или открытое предложение своих услуг, в особенности юношам.
Молодую женщину провели в маленькую комнату в подвальном этаже, в которой не было никакой мебели, кроме стоявшей посредине комнаты деревянной кобылы, обитой сверх кожей, совершенно такой же, какая употребляется для гимнастических упражнений.
"Скорее удивленная, чем напуганная, - говорит артистка в своей жалобе французскому послу при австрийском дворе, - я смотрела на все презрительным взглядом... Но вскоре я вынуждена была изменить свое отношение. Привели меня двое городовых, но через несколько минут появился пристав и еще один городовой, в руках которого я, к ужасу своему, увидала пучок длинных розог. Тогда я только поняла, что собираются со мной делать".
Из произведенного, по настоянию французского посла, дознания обнаружилось, что, несмотря на горячие протесты хорошенькой актрисы, совершенно обезумевшей при виде розог, несмотря на рыдания, мольбы, доходившие до ползания на коленках у ног пристава, несмотря на всю эту музыку, которая обыкновенно является прелюдией подобных наказаний и которая делает взрослую женщину похожей на маленькую девочку, - двое городовых растянули и привязали ее на деревянной кобыле в положении, удобном для наказания. Затем, по приказанию пристава, один городовой обнажил несчастную девушку.
Это было время кринолинов, и тогдашние франтихи часто не носили панталон; их не оказалось, как видно из составленного приставом протокола о наказании, и у французской артистки.
Замечу от себя, поразительная психология у господ полицейских. Арестовывают женщину за то, что показала ногу выше икр, и наказывают ее, обнажая на глазах четырех мужчин от колен до шеи!!
Как видно из того же протокола, бедная девушка была наказана пятьюдесятью розгами. Не говоря уже об унижении, из акта, составленного свидетельствовавшим врачом французского посольства всего через два часа после экзекуции, мы видим, что за такой пустяшный проступок пристав наказывал артистку если не очень жестоко, то все-таки чрезвычайно строго.
Доктор насчитал "на спине, ягодицах и ляжках ясные следы с лишком сорока длинных красных полос - рубцов, из которых многие были с кровоподтеками и с сильной припухлостью, одиннадцать из них были темно-красными, почти черными... рубашка была в больших кровяных пятнах" и т. д.
Когда ее отвязали, она села на пол, поправила свою сорочку, юбки и вообще привела в порядок свой туалет; после чего ее отпустили...
Я занимался довольно тщательным исследованием по вопросу о флагелляции в Австрии и не добыл ничего важного. Венгерки любят сечь мужчин, что можно видеть из многочисленных объявлений таких свирепых дам. Бесспорно также, что в австрийских школах, как мужских, так и женских, учителя и учительницы за более или менее важные проступки наказывают розгами. Так как воспитание ведется по немецкому образцу, то в этом нет ничего удивительного и невероятного. Итак, ленивые или дерзкие маленькие австриячки наказываются розгами, и это является звеном, связывающим их с маленькими немочками...
Хотя все-таки наказание розгами детей в Австрии несравненно в меньшем ходу, чем в благословенной Германии, особенно в Пруссии и в ее польских провинциях.
Глава XXV
Телесные наказания в современное нам время
Про императора Вильгельма недавно рассказывали во французских газетах следующий анекдот: император присутствовал в своей трибуне на скачках; свежий, одетый в прекрасно сшитый мундир, окруженный блестящей свитой из офицеров и разодетых в роскошные туалеты придворных дам и девиц.
В этот день император был в особенно хорошем настроении, и когда одна из придворных дам, чтобы лучше видеть прибытие к столбу какого-то чемпиона, довольно сильно перегнулась за балюстраду трибуны, выставив свой округленный круп, - император несколько раз ударил по нему своим хлыстом.
Дама, вся покраснев от стыда, встала, а император залился веселым и добродушным смехом.
Я не стану утверждать, что этот случай дает право причислить императора к приверженцам телесных наказаний.
Рассказанный французской газетой анекдот, по-моему, забавен только потому, что участвующие лица - император и придворная дама.
В другом круге общества, например во время свадьбы в деревне, считается признаком хорошего тона и очень забавным, если кавалер ударит свою даму по спине; девушка протестует, и все разражаются веселым смехом.
Я вовсе не думаю делать сопоставлений.
Понятно, флагелляция в Германии была распространена в те самые эпохи, что и у других народов Европы, и с тем же самым церемониалом. Однако можно сказать с полной уверенностью, что в Германии розги и плеть всегда были в большем почете, чем, например, хотя бы во Франции.
Если во Франции сравнительно уже давно в тюрьмах не наказывают телесно женщин, то нельзя то же самое сказать про Германию.
Всего каких-нибудь тридцать лет тому назад наказание плетью в женских тюрьмах уничтожено официально. Но, по-видимому, только официально, хотя я не могу указать на случаи телесного наказания в недавнее время в тюрьмах Германской империи.
Розги и плеть, если судить по книжному рынку, играют чрезвычайно важную роль в немецкой литературе; существует множество произведений, которые как бы специализировались на изучении исследуемой нами страсти, многие авторы, вроде Захера Мазоха и Рейнгарта, написали объемистые книги, которые, кстати сказать, не прибавили им уважения современников.
Первый увековечил свое имя в клиниках, а другой обретается в полном забвении, о котором он, конечно, не мечтал, когда писал свои романы.
Романы Захера Мазоха трактуют флагелляцию в целях сладострастия, я их оставлю в стороне и остановлюсь в этой главе на двух больших томах, написанных Рейнгартом и названных им "Вступление Елены" и "Выход Елены".
Оба эти сочинения являются довольно тщательным и продуманным изучением обычаев и нравов, существующих в германских тюрьмах. Краски, которыми описаны им места для заключения преступниц, достаточно живы; нарисованная им картина за пятьдесят лет не могла поблекнуть.
Елена - это совсем юная девушка, кроткая и хорошенькая, которую несчастная любовь, немного ребяческая, хотя и героическая, приводит в тюрьму для отбытия назначенного ей судом наказания. В целом ряде писем она рассказывает одной из подруг свои впечатления и особенно выдающиеся события, в которых ей приходится принимать участие.
Розги и плеть занимают одно из первых мест в письмах Елены, которая с мельчайшими подробностями описывает наказания, свидетельницей которых ей приходится быть.
То молодая девушка, виновная в том, что утаила свою беременность, растягивается на скамейке и наказывается розгами по обнаженному телу в присутствии своих товарок по заключению.
В другой раз совсем юную девушку, виновную в покушении на отравление тетки, порют почти ежедневно в наказание за ее преступление.
Наконец, - и это самое лучшее место в книге, - сама Елена должна подвергнуться публичному наказанию розгами, она, кроткая и такая милая девушка, должна испытать это наказание, назначенное для всякой вновь поступившей в тюрьму; заключенные дали ему кличку "вступительное приветствие".
Ее выводят на тюремный двор; толпа состоит из любителей сильных ощущений, среди которых теперь особенно много разодетых в пух и прах барынь, проведавших, что сегодняшнее наказание будет особенно интересным ввиду молодости и красоты преступницы.
Появление Елены и ее манера держать себя производят на присутствующих благоприятное впечатление. Все ей симпатизируют, но в то же время почти все, видимо, горят желанием поскорее увидать экзекуцию такой хорошенькой жертвы...
Палач со своими двумя помощниками быстро укладывает жертву на скамейку и обнажает ее. Затем - свист розог, дикие крики...
Елена пробует вырываться, но помощники палача держат крепко, и она оставляет бесполезные попытки... Сперва она выкрикивает какие-то слова, но потом от боли у нее захватывает дух и она не может уже произносить слов, а только дико кричит, как баран, которого режут...
Елена описывает стыд, который она испытала, когда ее укладывали на скамейке и руки чужих мужчин касались ее обнаженного тела.
Со скамейки после наказания тридцатью ударами розог она встала только с помощью помощников палача...
Едва держащуюся на ногах, ее отвели в тюрьму, где подруги по заключению проявили много трогательного участия: утешали ее, лечили иссеченные места и т.д.
Другой том того же автора является продолжением первого.
Назван он "Выход Елены" и написан тоже в форме писем Елены, но в нем есть одно ответное письмо молодой подруги Елены, в котором та с мельчайшими подробностями описывает телесные наказания провинившихся учениц в школах целомудренной Германии.
Чтобы утешить свою юную подругу, молодая девушка в одном месте своего письма вспоминает их ученические годы и первое телесное наказание Елены, которой было тогда двенадцать лет. Елена была хорошенькая девочка, довольно полная, белокурая, две чудные косы золотистых волос падали на плечи.
За какой-то пустяк ее решили высечь розгами.
Наказывать ее должна была ее классная дама.
Елена покорно исполнила приказание и легла к ней на колени. Та подняла ей юбочки и, по ее мнению, целую вечность возилась с развязыванием ей панталон. Наконец она их развязала, и Елена была обнажена.
Классная дама начинает сечь розгами, Елена кричит и просит прощения, в то время как присутствующие ученицы с любопытством и вниманием смотрят на экзекуцию.
- Какая она хорошенькая, - говорит одна из подруг Елены другой шепотом, - меня так и подмывает выйти и поцеловать ее!..
Но наказание совершенно неожиданно усложняется тем, что классной даме приходит фантазия приказать каждой из присутствующих учениц дать Елене по три удара розгами по крупу, на котором уже было немало красных полосок.
Первой должна сечь Лолота, та самая, которая пишет это ответное письмо; она дрожащими руками берет из рук классной дамы розги и отчасти из страха от угрозы классной дамы высечь немедленно каждую девочку, которая будет слабо, не из всей силы, ударять, а больше от нервного возбуждения, бьет сильно и как раз по тем местам, которые ей известны как самые чувствительные. Она сознается, что была страшно довольна, когда после ее удара Елена сильно вскрикнула, и особенно, когда увидала выступившую каплю крови... Ей стыдно в этом теперь сознаться, но она была счастлива и после третьего удара с сожалением передала розги следующей ученице...
Заканчивая свое послание, написанное с очаровательной детской простотой и откровенностью, чуждой всякой фальшивой сочиненности, она просит Елену простить ее за то, что она была тогда такой злой, что ей теперь особенно тяжело, когда милая, добрая Елена снова должна подвергнуться прежнему унизительному наказанию.
- В моем воображении рисуется, - пишет она, - что ты, теперь уже взрослая девушка, опять должна будешь поднять свои юбки и показать свое обнаженное тело глазам злой и насмешливой публики.
Увы, это была печальная правда. Согласно тому же дикому закону, Елена за день до выхода из тюрьмы снова должна подвергнуться "прощальному" наказанию розгами.
Ей еще раз придется лежать на скамейке и показать все прелести своего девственного тела...
Второе письмо, это - письмо Елены к Лолоте; в нем несчастная арестантка подробно описывает "прощальное" наказание розгами.
Она опять на том же тюремном дворе, что и в первый раз, все перед той же ужасной скамьей; невольно ее взор упал на кучу пучков розог, которыми сейчас ее будут наказывать, и она отшатнулась назад, - они ей показались очень длинными и очень толстыми, а она знает, что ей теперь дадут уже не тридцать розог, а сорок.
Дело в том, что тюремное начальство, ввиду особенно хорошего поведения Елены во все время заключения, ходатайствовало перед высшим начальством об освобождении ее от обязательного перед выходом из тюрьмы наказания розгами в количестве пятидесяти ударов самое меньшее.
Высшее начальство отказало в освобождении совсем от наказания, а разрешило наказать ее сорока ударами, т. е. уменьшило наказание на десять ударов.
Елена покорно идет к скамейке и сама ложится на нее, только слезы льются градом по щекам.
Вот она привязана и обнажена, как и в первый раз, на глазах гогочущей и толкающейся, чтобы лучше видеть экзекуцию, толпы.
Палач стоит уже с поднятыми розгами и ждет от начальника тюрьмы только разрешения начать сечь ее.
Наконец раздается свист розог в воздухе, и ее начинают пороть.
Нестерпимая боль заставляет забыть всякий стыд, и Елена кричит, вертится под розгами и невольно принимает бесстыдные положения на глазах сотен зрителей.
Она должна испить чашу до дна. Но это уже конец ее мучениям. После наказания ее отводят в одиночную камеру, где ей объявляют, что завтра она будет выпущена из тюрьмы.
Теперь она соединится со своим женихом и в счастливой любви забудет всю горечь прошлого.
Книга Рейнгарта представляет одно из редких сочинений, основанных на "человеческих документах". В ней нет глупых, сочиненных сцен, не возбуждающих никакого волнения в читателе.
Вот почти все, что можно сказать относительно телесного наказания в германских тюрьмах.
В наши дни, как известно, полиция очень любит задерживаемых ею лиц подвергать побоям. Это практикуется более или менее часто почти во всех странах. Так, в Москве в одном из полицейских участков высекли, если не ошибаюсь, помощника присяжного поверенного. В Петербурге в одном полицейском участке наказали розгами пятнадцатилетнюю девушку-проститутку. Наказать ее розгами разрешил пристав, двое городовых растянули ее на скамейке и держали, пока ее порола собственная мать. Но мы знаем об этих фактах только потому, что они дошли до суда. Тысячи, если только не десятки тысяч, остаются неоглашенными. Правда, в других странах не порют, а просто колотят... Хотя для женщин довольно часто везде делается исключение, и их не подвергают побоям, как мужчин, а поднимают юбки и шлепают руками довольно чувствительно, в редких случаях обнажают, и шлепки заменяются розгами, плеткой или другим каким-нибудь попавшимся под руку орудием наказания... Это менее опасно.
В первом томе я говорил о наказании розгами школьников и школьниц в польских провинциях Пруссии. Думаю, что газеты немного преувеличили в политических целях суровость подобных наказаний польских детей.
В Германии во всех школах секут мальчиков и девочек розгами за более или менее важные проступки. Это наказание считается излюбленным для поддержания школьной дисциплины.
Бесспорно одно - что телесные наказания имеют несравненно больше защитников в англосаксонских и некоторых славянских странах, чем в латинских.
Можно ли из этого сделать вывод, что последние в своих нравах более цивилизованы?
Я этого не думаю... Кто хорошо знает кодекс целомудрия, для того не тайна, что одно и то же наказание, унизительное для французского ребенка, является самым естественным наказанием для английского, немецкого или русского ребенка.
Не следует видеть нарушения целомудрия в известном слове или известной части нашего тела, произвольно объявленным позорным. Впечатление, вызываемое видом тех или других частей тела, совершенно так же, как отвращение к мясу тех или других животных, является плодом воспитания целого ряда поколений, так сказать, атавизма, который не всегда отличается строгой логичностью.
Интересующихся этим вопросом я отсылаю к превосходному сочинению французского профессора Ш. Летурно "Нравственность. Развитие ее с древнейших времен и до наших дней".
Французский писатель Фернанд Шаффиньоль в недавно выпущенной им книге, на основании документов, открытых им в государственных архивах, записок современников и семейных архивов, утверждает, что Екатерина Медичи не брезговала собственноручно иногда наказывать розгами неугодивших ей фрейлин или даже горничных, как наказывают совсем маленьких девочек. Он собрал массу анекдотов, которые служат лучшим доказательством, до чего была распространена в то время при дворе флагелляция. Так, например, честь сидеть на табуретке у ног императрицы была сопряжена со многими тяжелыми обязанностями, благодаря которым "счастливица" частенько навлекала на себя громы суровой королевы-флагеллянтши.
Если иногда страдала хорошенькая головка провинившейся фрейлины, по лицу которой раздавалась звонкая королевская плюха, то несравненно чаще страдала часть тела противоположная, столь удобная для прогулок розог и плетки... От такой чести не были избавлены самые аристократические особы.
Шаффиньоль утверждает с документами в руках, что подобные наказания производились королевой без соблюдения всякого уважения к чувству стыдливости наказываемой фрейлины или служанки... Она смотрела на них, как на своих собачонок. За малейший пустяк фрейлину раздевали и секли розгами.
Была особая женская прислуга, которая обучалась умению наказывать розгами или плеткой... Их выбирали из числа здоровых и сильных. В таких случаях наказываемой приходилось переносить не только сильную боль, но еще чувствительное унижение от того, что ее наказывает розгами или плеткой прислуга, которая по тогдашним понятиям особенно мало уважалась.
Я уже говорил в предшествующих томах об этой королеве, а потому прошу читателя великодушно меня простить, если я повторю что-нибудь уже сказанное.
Екатерина нередко, если были две виноватые, которых она решила наказать розгами, приказывала им наказывать по очереди одна другую.
Она, по ее собственным словам в письме к одной своей приятельнице, находила забавным видеть озлобленную физиономию той, которой первой приходилось раздеваться и ложиться на скамейку под розги в ожидании, когда она сама, после наказания ее розгами, в свою очередь будет пороть свою мучительницу...
Бывали иногда случаи, что дама секла слабо свою приятельницу, думая этим задобрить и в свою очередь быть легко ею высеченной, но королева за этим строго следила и почти уничтожила подобные штуки тем, что немедленно, если замечала подобное, приказывала позвать прислугу, которой и поручала выпороть обеих, но уже так, что они едва могли сами встать со скамейки. А потому одной угрозы позвать прислугу было достаточно впоследствии для того, чтобы дама порола вполне добросовестно, нарочно стараясь бить не только сильно, но и по самым чувствительным местам, зная, что через несколько минут ее теперешняя жертва постарается отомстить ей за все это...
Редкая дама могла гордиться, что она избегла подобного унизительного наказания.
По словам Шаффиньоля, одна молоденькая фрейлина в день своего венчания позволила себе зло подшутить над туалетом и цветом лица королевы, благословлявшей жениха. Королева узнала об этом, велела позвать ее в отдельные комнаты дворца, где в присутствии ее молодого мужа новобрачную разложили на скамейке и дали сто розог. Секла ее особая женщина... От стыда фрейлина уехала в свое имение. Она вернулась ко двору через несколько лет, и то по особому приказу королевы, пожелавшей ее иметь под своим началом. И таких дам была масса.
Знаменитый современный русский писатель Максим Горький, как мы видели выше, описывает подробно наказание плеткой девушек в публичном доме. Тот же писатель в некоторых своих рассказах дает нам сведения об орудиях телесных наказаний. Это розги из березовых прутьев, кнут, плетки, холщовые мешочки, набитые песком; последние имеют то преимущество, что, причиняя боль, в то же время не повреждают кожи наказываемых.
В деревнях девушек секут по обнаженному крупу... Один из наших писателей именно этим специальным массажем объясняет чрезвычайно сильное развитие крупа у русских куртизанок.
В его произведениях можно найти указание на тот странный психологический факт, что русские крестьянки находят подобное обращение вполне естественным, обыкновенно не сопротивляются и не питают никакой злобы к своим палачам за учиненную над ними жестокую порку...
Человек так уже сотворен, что ко всему привыкает и, по словам другого известного писателя, Достоевского, эта способность привыкать ко всему является одной из главных особенностей, отличающей человека от других животных.
До Горького о телесном наказании мужчин в тюрьмах говорил Достоевский. Он указывал на ужас, который вызывает подобное наказание у провинившихся.
В своем бесподобном произведении "Записки из Мертвого Дома" он изучает различные типы каторжников. Один из них рассказывает свою историю, и тут мы наталкиваемся, как на нечто самое обычное, на существование в деревнях телесного наказания женщин с исправительною целью.
В своей семье русская крестьянская девушка довольно часто наказывается розгами, веревками, вожжами и т. п., независимо от ее возраста.
В подтверждение этого мы приведем выдержки из произведения Достоевского "Записки из Мертвого Дома", которое будем цитировать дословно.
Каторжник рассказывает про свое обручение и женитьбу. Чтобы жениться на молоденькой и хорошенькой девушке из богатой семьи, красавице Акульке, он придумал такую уловку. При содействии нескольких бездельников из его банды он вымазал ворота избы, где жила девушка, дегтем, что по местным понятиям является выражением презрения к девушкам, живущим в доме, поведение которых не отличается нравственностью. Но я уступлю слово самому Достоевскому или, вернее, мужу Акульки:
- Вот мы Акульке ворота и вымазали. Так уж драли ее, драли за это дома-то... Марья Степановна кричит: "Со света сживу!" Бывало, соседи на всю улицу слышат, как Акулька ревмя-ревет: секут с утра до ночи...
В то время и я раз повстречал Акульку, с ведрами шла, да и кричу:
- Здравствуйте, Акулина Кудимовна! Салфет вашей милости, чисто ходишь, где берешь, дай подписку с кем живешь! - да только и сказал, а она как посмотрела на меня, такие у нее большие глаза-то были, а сама похудела как щепка. Как посмотрела на меня, мать-то думала, что она смеется со мною, и кричит в подворотню: "Что ты зубы-то моешь, бесстыдница!", так в тот же день отец ее опять драть. Бывало целый битый час дерет. "Засеку, - говорит, - потому она мне теперь не дочь".
Я не стану приводить всех мест, где речь идет о телесном наказании.
Можно сказать, что нет почти ни одного произведения русского писателя, в котором не была бы посвящена одна или несколько страниц описанию сцен телесного наказания.
Обыкновенно, как мужчин, так и женщин, подвергаемых телесному наказанию, растягивают на длинной, узкой деревянной скамье, обнажают спину, круп и ляжки; затем, в то время как один держит за ноги, другой - за плечи, третий порет розгами или чем попало...
В семьях часто просто хватают провинившуюся и, обнажив, наказывают без помощи скамьи, иногда без помощи посторонних. Нередко привязывают наказываемых на скамью или к столбам или стойлам лошадей и затем секут. Вообще, тут существует масса вариаций.
Невольно является вопрос, не вызывают ли русские крестьянки своим предосудительным поведением необходимости подвергать их телесному наказанию?
В низших классах, как я уже заметил выше, телесное наказание не является наказанием унизительным. Еще не особенно давно, если не ошибаюсь, плетка составляла необходимую принадлежность приданого новобрачной, не только крестьянки, но даже купеческой девушки.
Чрезвычайно суровый и полный произвола режим вызывает, конечно, протесты. Борьба классов в России в полном разгаре. Репрессии идут с обеих сторон. На бомбы и револьверы отвечают виселицами, порками, ссылками и заключением в тюрьмы.
В России не редкость встретить изящную девушку, с тонкими аристократическими ручками, созданными для держания дорогого веера, вооруженную револьвером большого калибра и стреляющую в представителя власти.
Еще чаще, говорят, можно видеть девушку-революционерку растянутой на скамье в каком-нибудь полицейском участке, нескромно обнаженной и наказываемой розгами... Подобные сцены особенно были часты во время недавних погромов в городах, которые отведены для житья евреям...
Не знаю, насколько верно, но рассказывают, что одна молодая еврейская девушка редкой красоты, чтобы иметь возможность слушать курсы в университете города, где евреям не дозволено жить, записалась в проститутки, которым дозволено жить повсюду вне черты еврейской оседлости. Раз ее вечером задержали и привели в участок. С проституткой не думали особенно церемониться и решили высечь ее розгами. Тогда она открыла, что она не проститутка и что она воспользовалась этим званием для другой цели... Посылают за полицейским врачом, который подвергает девушку освидетельствованию и находит, что она девственница... Тем не менее ее все-таки растянули на скамье, привязали и дали сорок розог... Если даже все это верно, то, по-моему, подобные увлечения при усмирении народных волнений в стране, не особенно цивилизованной и где не все воспитаны в чувстве законности, не представляют чего-нибудь особенно выдающегося...
Казачья нагайка является пугалом у нас на Западе. Нагайка, которую казак держит постоянно в руке и которая иногда гуляет по спине какой-нибудь нежной барышни, вызывая у нее стоны от боли, пускается казаком с единственною целью причинить возможно сильную боль... Казак мало понимает разные тонкости в страстях и, по мнению почти всех русских писателей, не является флагеллянтом в полном значении этого слова. Он не заботится, чтобы жертва была в том или другом положении, обнажена или нет, он не оказывает предпочтения той или другой части ее тела и не старается бить предпочтительно по крупу женщины. Повторяем: он бьет, чтобы заставить почувствовать боль, но не стыд. Наказание женщин в известной постановке, на скамье, розгами и т. д. является уже плодом фантазии более интеллигентных лиц... В таких случаях экзекутор или тот, по приказанию кого проводится экзекуция, в большей или меньшей степени заражен садизмом. Что раскладывали на скамьях и пороли по обнаженному телу розгами или нагайками студентов или студенток, это вполне возможно, но сомнительно, чтобы инициаторами таких церемониальных экзекуций были казаки. Они являлись простыми исполнителями чужих велений... Ведь если не лицемерить, то нужно сознаться, что мало найдется мужчин, которые, имея приказ свыше наказать розгами молоденькую девушку, пожертвовали бы своей карьерой и отказались от исполнения подобного поручения, приведение которого заключает массу прелестей... Тем более, что подобное наказание женщин в нравах страны... Ведь всего каких-нибудь пять лет назад Императорским указом отменены телесные наказания, да и то для каторжников, в военных тюрьмах и для ссыльно-поселенцев розги сохранены... Но вековые обычаи нельзя искоренить в такой короткий срок. Крестьянин знает, что его отца, деда, прадеда пороли розгами, а потому нельзя сразу изменить его психологию и требовать, чтобы он находил в этом наказании что-то позорное. Администраторы, начальники разных карательных экспедиций, отрядов или просто усмирители народных волнений еще долго будут пользоваться розгами, так как они воспитаны в том убеждении, что это самое волшебное средство для подчинения неповинующихся. Правда, в города начинают проникать идеи нашего "гнилого Запада", но в деревнях крестьяне еще долго не будут видеть ничего позорного в наказании розгами.
В Болгарии во времена Стамбулова высшая власть закрывала глаза на то, что полицейские участки превратились, подобно тюрьмам, в застенки, где день и ночь истязали заключенных. Напротив, Стамбулов даже поощрял усердие своих агентов. Представители власти не стеснялись подвергать заключенных самым ужасным пыткам под предлогом наказания их или с целью добиться от них сознания или выдачи соучастников. Пока истязания производились в тюрьмах и полицейских участках, до Запада только изредка доходили жалобы истязуемых. Но после его смерти и восстановления в стране сравнительной законности, все ужасы тогдашнего бурного времени, все жестокости слепых, варварских репрессий всплыли перед изумленными глазами цивилизованного мира.
Среди многочисленных случаев истязания, сообщенных очевидцами, в добросовестности которых мы не имеем права сомневаться, я остановлюсь только на таких, которые не выходят за рамки моего труда. Теперь вполне установлено, что множество женщин и девушек, принадлежавших к семьям политических противников Стамбулова, подвергалось жестокому наказанию розгами, в то время как их мужья, отцы и братья только в редких случаях наказывались розгами, которые для них считались слишком слабым орудием истязания. Их били главным образом плетьми или мешочками, наполненными песком и т. п.
В казармах, полицейских участках, даже на дворах некоторых частных домов расход на розги был колоссальный.
Гордые молодые женщины и девушки были подвергнуты этому жестокому и смешному наказанию. Много невинных было наказано розгами в виде предупреждения заботливой властью.
Все арестованные по простому капризу пристава наказывались до потери сознания розгами или мешочками с песком. Общественное положение, конечно, имело значение, хотя были случаи наказания розгами дам из высших слоев общества. Я приведу один из таких случаев, который попал на столбцы берлинских газет со всеми подробностями. Может быть, потому, что дама - жена когда-то очень влиятельного чиновника, а полицейский чин оказался галантным человеком. Я почти целиком воспользуюсь изложением корреспондента берлинской газеты.
Уроженец Тырнова из небогатой купеческой семьи, Р. довольно хорошо учился в Софийском университете. Родители прочили его в профессора, и, вероятно, он достиг бы этого звания, так как он любил заниматься, но он имел несчастье потерять родителей и остаться совсем без средств, когда ему было двадцать лет.
Сперва он думал бороться и пробовал содержать себя уроками, репетированием, живя в конурке и частенько голодая. Но потом у него не хватило энергии бороться со всеми этими лишениями. После двух лет борьбы он бросил университет, горя желанием насладиться жизнью, и принял предложение старого друга их семьи, предложившего ему поступить в канцелярию министра полиции.
Он поступил на службу полиции против своего желания. Но со временем он привык к своему положению, на которое вначале смотрел, как на падение. Решив воспользоваться обыкновенными наслаждениями в жизни, так как высшие цели были ему недоступны, он стал усердно работать. Он обладал талантом по части сыска, благодаря чему быстро прошел низшие должности. Открытие заговора на жизнь одного из министров Стамбулова обратило на него благосклонное внимание министра полиции, и он был назначен на очень завидный пост главного инспектора департамента полиции в Софии.
Вежливый, хорошо воспитанный, с приятной внешностью, он был радушно принят в лучшем обществе и посещал некоторые гостиные. Правда, про него ходило много анекдотов, в которых ему приписывались странные вкусы и совершенно особенная жестокость. Между прочем, рассказывали, что после ареста заговорщиков он собственноручно сек арестованных женщин до тех пор, пока не получал ценных сведений. Говорили также, что он питает особенное пристрастие к женскому крупу.
Это был человек сладострастный и подобно всем сладострастникам, которых обстоятельства заставили сдерживать свои страсти в юношеские годы, он был теперь немного маньяком. Субъект, который в годы, когда потребность в женщине является необходимостью, лишен возможности удовлетворить свой половой аппетит, рискует стать онанистом или, что еще хуже, сладострастником в мечтах. Привычка мечтать о женщине, не имея возможности обладать ею, отогнать на время эти мечты, мало-помалу приводит к тому, что такой субъект находит полное удовлетворение при виде слишком приподнятой юбки, при сделанном женщиной каком-нибудь соблазнительном движении, при виде той или другой части женского тела, даже прикрытой материей.
Если позже судьба благоприятствует такому субъекту, он сильно рискует остаться все-таки маньяком. Тело женщины, которым ему не пришлось обладать в молодости, о котором он имеет далеко не полное представление, не соблазняет его как таковое; только часть этого тела способна его возбудить. Он становится, как говорит профессор Крафт-Эбинг, фетишистом.
Этот фетишизм распространяется не только на известные части женского тела, но даже на некоторые принадлежности женского туалета.
В сентябре 1909 года в Берлине был арестован на месте преступления один мужчина средних лет, пытавшийся у совсем юной девушки отрезать косу. Оказалось, что он человек состоятельный и режет косы не для продажи, а потому только, что вид отрезанной косы с головки молоденькой и хорошенькой девушки вызывает у него сладострастное возбуждение, появляется напряжение члена и эякуляция... Он уже раз отсидел за подобный поступок два месяца в тюрьме. На суде врач-эксперт нашел у него все признаки вырождения, тем не менее суд приговорил его к четырем месяцам тюремного заключения. Подобным субъектам, по-моему, место не в тюрьме, а в больнице.
Подобный фетишизм я наблюдал неоднократно и у старых дев. Причина его одна и та же. Так, одна 34-летняя девушка из Москвы возбуждалась страшно при виде затылка мужчины, который ей нравился по наружности... Если ей это удавалось сделать, то у нее появлялось сильное сладострастное возбуждение, и на половом органе она замечала мокроту. Она мне призналась, что раз, во время путешествия в экипаже с мужчиной, которому она симпатизировала, ей было, конечно, приятно, когда он ее обнимал, целовал и трогал, но высшее наслаждение и сладострастную спазму она имела, когда понюхала и поцеловала его затылок. Та же девушка влюбилась в крупье в Интерлакене. Она страшно увлеклась игрой в лошадки... Но не забывала и своей платонической любви к крупье, который, конечно, заметил ее влюбленные взгляды, но познакомиться, если я не ошибаюсь, им не удалось. Тем не менее, раз, когда она стояла сзади своего крупье и ухитрилась понюхать его затылок, у него опять явилась сладострастная спазма, и она почувствовала опять мокроту на половом органе. Ему она послала какой-то подарок. Все это сильно напоминает обожание учителей в женских институтах.
По моему мнению, это все тот же фетишизм, явившийся от невольного полового воздержания и невозможности для девушки удовлетворить половую потребность нормальным путем.
Есть мужчины, увлекающиеся женскими ботинками, но изящными, известной формы и даже иногда - определенного цвета.
Другой возбуждается при виде женщины, удовлетворяющей естественную потребность, но опять же в известной обстановке...
Таких аберраций бесчисленное множество. Они разнообразны до бесконечности. Так как в наших цивилизованных странах мало мужчин, которые при наступлении половой зрелости могли бы вполне удовлетворить свой половой аппетит, то можно смело сказать, что каждый из них отдавал предпочтение той или другой второстепенной подробности.
Р. имел грустную молодость.
Судьба дала ему возможность познать сладость обладания женщиной в сравнительно очень поздние годы. Долгие годы ему приходилось сдерживать свою похоть. И если что заставило поступить его на службу в полиции, то именно убеждение, что стремление к научной карьере не даст ему возможности еще долго удовлетворить свою половую потребность.
По части сладострастия у него сохранилось единственное воспоминание, что в молодости оно у него возбуждалось при виде довольно частых сцен флагелляции.
Родители его имели на юге России большое имение с несколькими сотнями душ крепостных. Будучи ребенком, он почти ежедневно присутствовал при наказании розгами провинившихся дворовых девушек и другой челяди. По его словам корреспонденту берлинской газеты, вид обнаженного женского крупа, подпрыгивающего под влиянием боли, с тех пор глубоко врезался в его память.
Позднее он наблюдал те же самые сцены над мальчиками, когда давал уроки или репетировал. Он довольно часто нападал на родителей, которые за леность или плохой балл в школе безжалостно при нем же пороли детей розгами. В полиции он тоже присутствовал неоднократно при сценах истязания уже взрослых женщин. Мало-помалу, он стал при виде наказания розгами женщины испытывать величайшее наслаждение.
Когда ему в первый раз удалось обладать женщиной, то он испытал полное разочарование. Подобно многим флагеллянтам, он решил, что сечь женщину доставляет больше сладострастного наслаждения, чем обладать ею нормальным путем. Может быть, к этому еще присоединилось немного желания отмстить за долгие годы воздержания. Он исполнял закон природы, но только после удовлетворения своей мании.
Строго говоря, он не любил жестокости, вид крови был ему неприятен. Кроме того, он питал к своим случайным жертвам некоторую признательность, вроде той, которую имеет человек к женщине, давшей ему высшее любовное наслаждение.
Понятно, что Р., заняв пост полицейского инспектора, не постеснялся воспользоваться своей громадной властью для удовлетворения этой мании.
Все задержанные полицией проходили перед ним. Но он был эстетом и не испытывал почти никакого удовольствия, если наказываемая розгами женщина была некрасива. Женщина должна была быть недурна собой и отличаться изяществом, чтобы он лично присутствовал при наказании ее розгами.
Нечистоплотных девиц с грязным нижним бельем, проституток низшего разбора он предоставлял наказывать своим помощникам. Для себя он сохранял, конечно, девушек и женщин из буржуазии, зараженных ненавистью к Стамбулову. Иногда даже он удостаивал собственноручно сечь розгами виновную, если обнаженный круп ее произвел на него особенно сильное впечатление. Кроме того, для наказания розгами в его распоряжении были три городовых, из которых один отличался геркулесовской силой. Все они слепо исполняли каждое его приказание.
Если при осмотре задержанных, по словам секретаря Р. корреспонденту, какая-то одна обратила на себя внимание Р., то он немедленно приказывал отвести ее в соседнюю комнату, где ее тщательно обыскивала особая женщина. После обыска ее отводили в его кабинет, где, смотря по настроению, ее наказывали розгами, причем Р. или сам сек, или приказывал сечь ему, секретарю, или кому-либо из городовых. Если ему почему-то хотелось эту женщину наказать особенно строго, то он говорил: "Ее нужно хорошенько пробрать", - и приказывал сечь ее розгами городовому - Геркулесу Кейзеру, уроженцу Данцига.
Никто из нас, по словам того же секретаря, не имел сказать что-нибудь против такого варварского способа расправы с женщинами, иногда виновными в том только, что неодобрительно отозвались о Стамбулове. Мы все были глубоко убеждены, что только благодаря таким решительным действиям Р. удавалось добиться признания и сведений о самых секретных заговорах против Стамбулова или кого-либо из его министров.
В действительности это был самооговор, как оказалось теперь.
Р. никогда не придавал значения признаниям, вырывавшимся у жертв под розгами. Он просто смотрел на подобные наказания как на преимущество своего положения, дающее ему возможность безнаказанно наслаждаться излюбленным зрелищем.
За редким исключением, все подобные наказания розгами были сравнительно ребяческими. Р. был маньяк, но не палач. Каждый раз, когда только это не являлось нарушением долга службы, он вознаграждал виновных в возможно широкой степени за доставленное ему наслаждение. Довольно часто даже он приказывал выпустить тотчас же после наказания розгами тех, которые были виновны в каком-нибудь не особенно важном проступке. Даже более важных заговорщиков он освобождал, если они успевали уверить его, что строгое наказание розгами, которому он их подверг, навсегда отбило у них охоту заниматься политикой.
В остальном он был вполне галантный человек, конечно, насколько галантность совместима со званием полицейского офицера.
В один прекрасный день он простер свою галантность настолько далеко, что изменил долгу своей службы ради любви.
В 1897 г. Р. уже перешагнул за сорок лет. Расцвет второй молодости, особенно опасный для любви тем, кто не успел насладиться ею в двадцать лет, сопровождался для него смутными сожалениями. Храбрый, он не раз рисковал жизнью, считая, что обязан добросовестно служить, если поступил на службу. Сознание, что жизнь его сложилась неудачно, делало его особенно смелым. Было несколько таких дел, где он безумно, вопреки самой элементарной осторожности, рисковал жизнью и имел успех. Благосклонность к нему всесильного министра все росла и росла; он был даже представлен князю.
В свободное от службы время он посещал некоторые великосветские гостиные. Прекрасный рассказчик, живой, веселый, он всюду был желанным гостем. Храбрость, несколько даже рыцарская, проявленная им при открытии нескольких заговоров и поимке заговорщиков, заслужила ему всеобщее уважение. Защитники стамбуловского режима видели в лице его одну из самых надежных своих опор. Беспартийные и даже оппозиционно настроенные лица преклонялись перед подвигами его личного мужества.
В это самое время г-жа М. поселилась в Софии. Ее муж занимал довольно важный пост префекта, но за какие-то злоупотребления вынужден был подать в отставку. Оба они всячески старались, чтобы опять попасть в милость. Но все было напрасно. Хотя их еще принимали в высшем свете, но никто из влиятельных особ не хотел похлопотать за М., который переступил в своих действиях границы дозволенного даже в Болгарии, а этим уже немало сказано.
К тому же высший свет если и принимал М., то только благодаря его жене, редкая красота и таланты которой являлись ценным украшением любой великосветской гостиной... Превосходная музыкантша, недурная певица, она своим небольшим, но чарующим голосом и своей красотой вызывала в сердцах дотоле неведомые вспышки страсти... Из числа тех, кто имел счастье увидать ее, начиная от юноши и кончая престарелым старцем, вряд ли нашелся бы один, который не пожертвовал бы решительно всем за час обладания ею.
Как только М., человек очень неглупый, увидал, что у него нет никакой надежды вернуть утраченное положение, он решил покориться своей участи. В конце концов, не все ли ему равно! Состояние у него было хорошее, и он мог жить не только в довольстве, но даже очень широко. Вообще жизнь казалась ему еще очень заманчивой.
Но жена его не могла помириться с необходимостью отказаться навсегда от высокого положения, которое она еще так недавно занимала. Очень чувственная по натуре, она тем не менее сумела отодвинуть любовь на второй план.
Она испытывала все самые рискованные положения, которые только возможны при любовной интриге; она готова была с удовольствием отдаться чувственным наслаждениям, но всего этого ей было мало для полного счастья.
Долгое время она продолжала интриговать. Не раз она даже шла на определенный риск, но все было напрасно.
В это время ей был представлен Р. Как мужчина, он ей понравился, а зная, что он пользуется громадным влиянием у Стамбулова, она решила отдаться ему при условии, если он устроит, чтобы ее муж опять попал в милость...
Р. был ею ослеплен. Казалось, к нему вернулась молодость. Красота г-жи М., которая при этом еще обладала очаровательным крупом, сделала то, что Р. после двух-трех встреч безумно в нее влюбился.
И что особенно удивительно, в первый раз тело женщины возбуждало в нем нормальное желание обладать им.
Весь под влиянием этого нового для него чувства и зная, что он скользит к старости, Р. не только не думал бороться со своим чувством, но напротив, всю силу своего ума пустил в ход, чтобы придти на помощь своей страсти. Лучше, чем кто-либо другой, он знал, что все попытки вернуть милость М. останутся бесплодными.
Однако он был страшно потрясен, когда заметил, что, после того, как он об этом откровенно сообщил г-же М., она его стала избегать. Она вбила себе в голову достигнуть своей заветной цели при помощи этого человека, продаться ему, хотя при других обстоятельствах она сама взяла бы его в любовники. Р. понял, что он должен оставить всякую надежду; он не стал умолять ее отдаться ему и сумел расстаться с нею с полным достоинством.
Он снова стал искать на службе забвения неудачной любви и еще с большим, чем прежде, усердием стал преследовать заговорщиков на жизнь Стамбулова.
Число недовольных Стамбуловым было очень велико, и заговорщики имели сочувствующих в самых высоких слоях общества. Многие недовольные из числа тех, которые потеряли жирные синекуры, страстно желали наступления нового режима, при котором они рассчитывали всплыть на поверхность.
Лица, стоявшие во главе заговорщиков, отлично знали действительную ценность подобных господ, тем не менее старались воспользоваться их услугами в интересах дела.
Г-жа М. в конце концов должна была помириться с тем фактом, что ее мужу нельзя рассчитывать вернуть утраченное положение. Заговорщики следили за нею и в очень короткое время завербовали в свои ряды. Ей поручили однажды передать новый условленный шифр. Жажда мести, надежда достигнуть чего-нибудь побудили ее принять опасное поручение.
Из донесений сыщиков Р. узнал, что одна великосветская барыня служит посредницей заговорщикам.
Из других донесений своих агентов он узнал, что опять затевается опасный заговор против Стамбулова. Ему удалось захватить многих из главных заговорщиков, и, зная, что таинственная великосветская дама должна тоже придти в дом, где были арестованы заговорщики, он распорядился, чтобы ее немедленно при приходе арестовали и доставили к нему.
Несколько часов спустя, поздно вечером, когда Р. сидел в своем кабинете и внимательно читал дело о заговоре на Стамбулова, ему пришли доложить, что вышеупомянутая дама арестована и доставлена в сыскное отделение. Р. велел позвать секретаря и немедленно привести даму к нему в кабинет. Г-жа М. была в верхнем манто и вуали. Она не оказала никакого сопротивления при аресте, так как была захвачена совершенно врасплох, когда она вышла у подъезда дома, где ей была устроена западня, из наемной кареты. Р., по обыкновению, тотчас же приступил к допросу ее, приказав ей снять густую вуаль, которая совсем скрывала ее лицо.
Трудно передать его изумление, когда он узнал в лице арестованной женщины ту, которую он когда-то любил и продолжал еще любить.
Несколько секунд он не мог сдержать охватившего его волнения. М., следившая за малейшими движениями своего бывшего поклонника, заметила это и почувствовала себя немного успокоенной. Она знала, что сильно скомпрометирована, и считала себя совсем погибшей, но теперь у ней появилась надежда, что Р. изменит Стамбулову и выпустит ее. У ней явилась мысль снова очаровать, отдаться даже ему и такой ценой избавиться от наказания.
Овладев собою, Р. сухо, после обычного допроса о ее личности и т. д., предложил ей передать ему шифр, который поручили ей заговорщики, а также назвать все их фамилии, предупредив, что почти все они ему известны и он хочет только испытать ее.
М. откинула манто и показалась в вечернем чудном туалете. Она ехала на вечер к генеральше Д. Она была декольтирована. Притворяясь сконфуженной и испытывающей ужасный стыд и т. п., которого у нее в действительности вовсе не было, она вынула маленькое саше, где был зашит документ, и протянула его Р.
По мнению секретаря, со слов которого писал корреспондент берлинской газеты, она умышленно, передавая саше, так нагнулась над столом, что у нее вывалилась грудь. При этом она бросила довольно страстный взор на Р. В то же время она заявила, что назвать фамилии заговорщиков не может, так как не знает их фамилий. "Да и к чему их называть, - прибавила она, слегка улыбаясь, - раз они известны господину инспектору!"
Было видно, что поведение М. злило Р. Он ей сухо заметил, что если она не назовет фамилий, то он вынужден будет наказать ее розгами.
М. стала говорить довольно громко, почти кричать, что он не имеет права подвергнуть ее такому наказанию, что она не девка, что сумеет найти дорогу к самому князю, что он потеряет место и т. д. Р. молча слушал эту тираду и потом нажал кнопку звонка. Когда явился городовой, он велел ему принести скамейку и розог, а также позвать еще городового и геркулеса Кейзера. У секретаря, по его собственному признанию, забилось сердце, когда он увидал, что М. не избежать розог. Ему было только досадно, что Р., очевидно, хочет велеть сечь барыньку не ему, а Кейзеру.
Через несколько минут, в течение которых М. продолжала угрожать Р., вошли три городовых со скамейкой и пучком розог.
К удивлению секретаря, М. при виде скамейки и розог замолчала, и, когда по приказу Р. городовые подошли к ней, чтобы положить на скамейку, она, как пятилетняя девочка, стала реветь и сквозь слезы просить, чтобы ей позволили снять платье... Р. остановил городовых и сказал, что она может снять платье. "Но лучше вам, - прибавил он, - не упрямиться и исполнить мое приказание - назвать фамилии заговорщиков, тогда я не велю вас сечь"...
На эти слова М. промолчала, только всхлипывала, снимая платье и развязывая тесемки. После этого она опустила руки и покорно дала себя уложить на скамейку... Кейзер взял в руки розги, когда двое других городовых обнажили М. и приготовились держать ее один за ноги, а другой за плечи.
Р. велел Кейзеру передать розги городовому, державшему М. за плечи, а тому сечь ее, Кейзеру же держать ее за плечи.
Городовой, весь красный, взял розги и по знаку Р. начал сечь М.
М. после первого удара слегка вскрикнула и сжала ягодицы, но удары стали сыпаться. Этот городовой вскоре оправился и стал сечь методично, делая ровную выдержку между ударами и выдерживая розги после удара несколько секунд на теле наказываемой. После десяти с лишком ударов стоны сменились более сильными криками и просьбами о прощении. Круп весь стал уже красный и в багровых полосах, было видно, как наказываемая сжимает ноги, думая этим смягчить боль от удара.
Наконец, обезумевшая от боли женщина, забыв всякую гордость, начинает умолять Р. Тот после нескольких ударов приказывает перестать ее сечь.
Когда ее сняли со скамейки и поставили на ноги, она тотчас же села на пол и стала рыдать, как маленький наказанный ребенок.
Мало-помалу рыдания стихли. Она вытерла себе лицо поданной секретарем мокрой губкой и встала... Секретарь подал ей панталоны, которые она потеряла, когда вставала со скамейки.
В эту минуту Р. приказал секретарю выйти в соседнюю пустую комнату, не имевшую другого выхода, кроме, как в кабинет инспектора.
Секретарь сознался корреспонденту, что не удержался и смотрел в замочную скважину, что происходило в кабинете Р. Он слышал, как тот сказал: "Одевайтесь скорей, мы сейчас едем!"
М. поправила все беспорядки своего туалета. Р. помог ей одеться, дал ей выпить воды, объяснял ей, что он не мог не велеть наказать ее розгами, чтобы не возбудить подозрений, что наказали ее довольно слабо, что если бы ее сек Кейзер, то у нее с первого же удара брызнула бы кровь, а после тридцати пяти розог, которые ей дали, она не встала бы сама со скамейки, и ее пришлось бы отправить в больницу...
Когда они совсем были готовы, Р. позвал секретаря и велел ему идти с ними. Они вышли втроем и сели в карету Р. Секретарю пришлось сесть на козлы, ехали они довольно долго, до первой станции железной дороги. Здесь, в двух километрах от станции, у Р. была в громадном саду нанята кокетливая вилла, в которой он частенько принимал барынь, находивших удовольствие в пассивной флагелляции. Р. поблагодарил секретаря и отпустил его в город в своем экипаже, сказав, что он вернется на другой день утром. Позавидовав своему принципалу, оставшемуся в обществе такой хорошенькой женщины, секретарь уехал в город.
Ни на другой день, ни в последующие Р. не появился и пропал вместе с М. бесследно. Власти исчезновение его сперва приписали мести заговорщиков.
Известно, что "на ловца и зверь бежит". Читая недавно появившиеся в печати мемуары графа Кевенгелюра, бывшего начальника сыскной полиции в Будапеште, особенно отличившегося при усмирении восстания венгерцев в 1848 году, я натолкнулся на факт флагелляции одной знатной венгерской дамы.
Я предоставлю слово самому графу Кевенгелюру, которого перевожу насколько возможно ближе к подлиннику.
Рассказав, как он по приглашению некоего Д., главного начальника политического отделения сыскной полиции, присутствовал при обыске и затем получил приглашение присутствовать при допросе одной из арестованных, г-жи Л., почтенный полицейский продолжает: "На другой день в назначенный час я отправился к Д. в департамент полиции и застал его в своем кабинете, довольно скромно меблированном. Он меня принял очень любезно, усадил рядом с собой за столом и сказал: "Вы, конечно, слыхали сплетни, что я будто бы подвергаю заключенных истязанию. В этих сплетнях есть доля правды, я прибегаю к помощи розог, чтобы добыть необходимые мне сведения, но до истязания никогда не доходил еще... Вот вы сегодня лично увидите, как я действую, чтобы добиться сознания. Вчера вы присутствовали при обыске в квартире г-жи Л. и аресте ее за то, что я нашел массу компрометирующих ее писем. На сегодняшнее утро я назначил допрос. Посмотрите внимательно на паркетный пол, вы заметите четырехугольник, это - трап, а вот каучуковая трубка, при помощи которой можно говорить с лицами, находящимися в комнате под нашей... Впрочем, вы сейчас увидите!"
Он позвонил, и через несколько секунд появился городовой, которому он велел привести г-жу Л.
Через несколько минут появилась г-жа Л., окруженная двумя городовыми. Д. велел ей подойти ближе к столу и, когда она подошла, сказал: "Сударыня, я имею доказательства, что вы посвящены во все подробности интересующего меня дела... Вы мне сейчас же продиктуете фамилии всех участников, надеюсь, что вы не заставите меня принудить к этому силой..." Л., высокая, стройная, довольно недурная собой женщина лет под тридцать, слегка побледнела, и на глазах у нее показались слезы.
- Я не знаю, не понимаю вас, - сказала она, - отпустите меня, я ничего не знаю, я буду жаловаться на вас генералу графу С., вы ответите и за обыск у меня, и за то, что арестовали и продержали целую ночь Бог знает с какими женщинами!..
- Я не боюсь ваших угроз. В ваших интересах советую вам исполнить мое приказание, - сказал сухо Д.
- Я ничего не знаю и не могу говорить, - раздраженно ответила Л.
Тогда Д. взял в руки каучуковую трубку и что-то проговорил вполголоса в нее.
Вдруг г-жа Л. провалилась в трап, едва успев отчаянно вскрикнуть. Д. знаком головы показал мне, чтобы я посмотрел в отверстие трапа. Я перегнулся через стол и увидал, что все тело г-жи Л. провалилось в трап вплоть до подмышек. Платье и юбки ее были подняты вверх краями трапа.
Д. опять поднес трубку ко рту и что-то сказал. Л. вся покраснела.
- Это позорно, бессовестно! - закричала она и стала биться, силясь выскочить из трапа.
- Ну, вы не хотите назвать фамилий участников? - спросил Д.
- Нет, я их не знаю...
Д. опять сказал что-то в трубку, и я увидал, как Л. стала извиваться, вскрикивать, по ее лицу было видно, что она испытывает сильную боль; теперь слезы лились у нее ручьем.
- Вы все еще будете упрямиться? - сказал Д.
Л. ничего не ответила. Вдруг она страшно вскрикнула:
- Довольно! Довольно! Остановите их! Я все скажу, назову вам фамилии!
Д. сказал в трубку несколько слов и, взяв карандаш, приготовился записывать показание Л.; та продолжала рыдать, но ничего не говорила, тогда Д., не скрывая своей досады, приложил трубку ко рту и уже очень громко сказал:
- Дайте еще двадцать розог, да горяченьких!
Теперь уже Л. стала кричать во все горло и просить прощения, обещаясь все показать, но Д. не остановил порку, пока ей не были даны все двадцать розог.
Л. после этого стала показывать и называть имена замешанных в деле лиц.
Когда она окончила свое показание, то Д. велел поднять ее из трапа".
Граф Кевенгелюр заметил, что тело ее было страшно иссечено... Как только ее вынули из трапа, она без всякого стеснения упала на пол, обнажив часть своего крупа и продолжая громко реветь. Д. позвонил и велел городовым позвать женщину, которая помогла бы Л. одеться, а затем отправить ее в лазарет при сыскном отделении.
Почтенный полицейский граф наивно сожалеет о том, что в наши времена невозможно употреблять такие средства.
"Это так, - говорит он, - упростило бы процедуру!"
Наиболее известная австриячка, подвергавшаяся телесному наказанию, была графиня Мадерспах, случай с которой вызвал когда-то скандал на всю Европу.
Я напомню своим читателям этот известный случай, пользуясь изложением газеты "Таймс". Это была хорошенькая женщина, милая и очень остроумная.
Верная жена, она слепо держалась политических убеждений своего мужа, что и было причиной ее несчастья.
Она была публично наказана розгами.
Обнаженная до пояса, с большим трудом удерживая свои юбки на бедрах, только и помышляя о том, как бы не обнажился ее круп и наказание не стало еще более для нее унизительным, она должна была пройти через знаменитую "зеленую дорогу". В то время так называли узкий коридор между двумя шеренгами солдат с розгами в руках, которыми они били приговоренную к наказанию преступницу, обязанную пройти с одного конца коридора до другого.
В России, как я говорил в первом томе, это называлось "прогнать сквозь строй", причем солдаты вооружались палками. Иногда прогоняли через несколько тысяч палок. Преступника, обнаженного до пояса, вели. Часто забивали до смерти. Экзекуция производилась нередко в несколько приемов. Давалось известное число палок. Если присутствовавший доктор находил, что несчастный не в силах выдержать остальное число ударов, то его отправляли на поправку в госпиталь. По выздоровлении опять прогоняли сквозь строй. Иногда это делалось несколько раз, пока не было дано все назначенное судом число палок, доходившее, повторяем, до десяти и даже, кажется, больше тысяч палок.
Когда несчастная графиня Мадерспах дошла до другого конца "зеленой дороги", она уже давно выпустила из рук юбки.
От шеи до колен ее тело представляло, по словам корреспондента лондонской газеты, окровавленный кусок мяса.
Она не умерла, но удалилась в свои поместья, чтобы в глуши их оплакивать свой позор. "Я, считавшаяся всеми, меня знавшими, честной и уважаемой женщиной, - писала она своей приятельнице, - просто не в силах написать вам: полуобнаженная, была высечена розгами на глазах всех солдатами; разве может быть что-нибудь ужаснее!"
В 1864 году вызвал не меньший скандал случай с одной французской актрисой. Я опять пользуюсь рассказом корреспондента все той же лондонской газеты.
Жертвой телесного наказания, свидетелями которого были только полицейские чины, была на этот раз французская актриса из труппы, разъезжавшей по разным городам Европы и прибывшей в Вену, чтобы дать тоже несколько представлений.
Актриса была хорошенькая, молоденькая, кокетливая и жизнерадостная девушка. Успех ее в Вене, правда, зависел не столько от ее артистических талантов, сколько от амурных...
Однажды, когда она выходила из подъезда одного большого магазина на Грабене, чтобы сесть в ожидавшую ее карету, она имела неосторожность, ставя ножку на подножку экипажа, слишком высоко поднять юбки и показать проходившей публике свою ногу немного выше икр.
Городовой это заметил, и его целомудрие было настолько возмущено, что, несмотря на протесты артистки, он ее задержал и отправил в участок, где обо всем доложил приставу.
Результатом доклада явилось решение подвергнуть хорошенькую француженку наказанию розгами, установленному тайными полицейскими правилами для кокоток, задержанных на улице за неприличные выходки или открытое предложение своих услуг, в особенности юношам.
Молодую женщину провели в маленькую комнату в подвальном этаже, в которой не было никакой мебели, кроме стоявшей посредине комнаты деревянной кобылы, обитой сверх кожей, совершенно такой же, какая употребляется для гимнастических упражнений.
"Скорее удивленная, чем напуганная, - говорит артистка в своей жалобе французскому послу при австрийском дворе, - я смотрела на все презрительным взглядом... Но вскоре я вынуждена была изменить свое отношение. Привели меня двое городовых, но через несколько минут появился пристав и еще один городовой, в руках которого я, к ужасу своему, увидала пучок длинных розог. Тогда я только поняла, что собираются со мной делать".
Из произведенного, по настоянию французского посла, дознания обнаружилось, что, несмотря на горячие протесты хорошенькой актрисы, совершенно обезумевшей при виде розог, несмотря на рыдания, мольбы, доходившие до ползания на коленках у ног пристава, несмотря на всю эту музыку, которая обыкновенно является прелюдией подобных наказаний и которая делает взрослую женщину похожей на маленькую девочку, - двое городовых растянули и привязали ее на деревянной кобыле в положении, удобном для наказания. Затем, по приказанию пристава, один городовой обнажил несчастную девушку.
Это было время кринолинов, и тогдашние франтихи часто не носили панталон; их не оказалось, как видно из составленного приставом протокола о наказании, и у французской артистки.
Замечу от себя, поразительная психология у господ полицейских. Арестовывают женщину за то, что показала ногу выше икр, и наказывают ее, обнажая на глазах четырех мужчин от колен до шеи!!
Как видно из того же протокола, бедная девушка была наказана пятьюдесятью розгами. Не говоря уже об унижении, из акта, составленного свидетельствовавшим врачом французского посольства всего через два часа после экзекуции, мы видим, что за такой пустяшный проступок пристав наказывал артистку если не очень жестоко, то все-таки чрезвычайно строго.
Доктор насчитал "на спине, ягодицах и ляжках ясные следы с лишком сорока длинных красных полос - рубцов, из которых многие были с кровоподтеками и с сильной припухлостью, одиннадцать из них были темно-красными, почти черными... рубашка была в больших кровяных пятнах" и т. д.
Когда ее отвязали, она села на пол, поправила свою сорочку, юбки и вообще привела в порядок свой туалет; после чего ее отпустили...
Я занимался довольно тщательным исследованием по вопросу о флагелляции в Австрии и не добыл ничего важного. Венгерки любят сечь мужчин, что можно видеть из многочисленных объявлений таких свирепых дам. Бесспорно также, что в австрийских школах, как мужских, так и женских, учителя и учительницы за более или менее важные проступки наказывают розгами. Так как воспитание ведется по немецкому образцу, то в этом нет ничего удивительного и невероятного. Итак, ленивые или дерзкие маленькие австриячки наказываются розгами, и это является звеном, связывающим их с маленькими немочками...
Хотя все-таки наказание розгами детей в Австрии несравненно в меньшем ходу, чем в благословенной Германии, особенно в Пруссии и в ее польских провинциях.
Каталоги нашей Библиотеки: