F/M
Tom Bruns
Направление дисциплины
Перевод с английского Вовчика
Как только я вошел в свою комнату, то услышал голос мамы из кабинета — она беседовала там по телефону. Через открытое окно доносился аромат осенних листьев.
— Привет, Мэри... Ох, я догадываюсь, как ты это делаешь... Хорошо. Я сейчас просто готовлюсь задать своему мальчишке порку... Нет, ничего конкретного. Просто надо поддерживать дисциплину, — мама рассмеялась. — Слишком большой? Это что, он тебе сказал? Ну ты же знаешь, что я думаю об этом. Он еще малыш...
Она говорила с ее подругой Мэри о моем наказании. Я покраснел. Я был унижен, что еще кто-то знает о моем затруднительном положении. Подслушивая, я весь напрягся, чтобы расслышать все, пусть даже очень обидное и расстраивающее.
— Как? — говорила мама. — Хорошо, ты же знаешь, я положу его на свои колени и использую ремень или деревянную щетку... Конечно, я всегда спускаю его брюки вниз. Поверь мне, я луплю его больно — брюки могли бы порваться!
Ох, это еще хуже! Теперь она выдала своей Мэри весь сценарий наших домашних сценок. Полностью униженный, я закрыл дверь, чтобы не слышать больше. Мои ноги дрожали, и я опустился на кровать. Я ожидал в жалком смятении того неизбежного, что должно было случиться.
Я вспомнил о том, что моя мама сказала мне сегодня утром.
Я стоял тогда около холодильника, дверца его была открыта. Я пил молоко прямо из картонной коробки, когда мама вошла в кухню. Немного молока пробежало по моему подбородку — и хотя я поспешно поставил коробку в холодильник, было слишком поздно. Мать посмотрела раздраженно на меня, потом перевела взгляд на пол. Ее рука указала на пол возле ее правой ноги, где было пролито молоко. Помолчав секунду или две, она задала простой вопрос:
— Сколько раз тебе говорить, чтобы ты туда не лазил? Или тебе хочется порки?
Слова эти повисли в воздухе передо мной — горяча и леденя одновременно. Это было вопрос без какой-либо возможности ответа — и я знал это. Облизав губы, чтобы удалить следы молока, я отвечал как маленький глупый мальчик:
— Я не знаю.
Переминаясь с ноги на ногу, буквально извиваясь, я смотрел, как мама подошла ко мне с подавленным гневом. Легкий запах ее любимых духов достиг моих ноздрей. Позволяя мне сгореть от стыда, она подождала, а потом сказала твердо:
— Хорошо, молодой человек, сообщи-ка мне...
Я ждал продолжения, пока она смотрела на меня взглядом ягуара, измеряющего кролика.
— Пожалуйста, — сказала она, — вспомни, сколько времени я уже не грела тебе задницу.
Я покраснел, вспоминая свою последнюю порку — месяц тому назад. Она погрела тогда попу хорошо — большой и твердой деревянной щеткой, которая громко и больно хлопала мой голый зад. Хлопала очень, очень тщательно.
— М-месяц...
— Вот и прекрасно, — продолжала она, — очевидно, настало время для повторения. Марш в школу! Когда ты вернешься, я с тобой разберусь.
Была какая-то окончательность в этом утверждении, которое отвергало любой шанс на апелляцию. Словно электрический ток, казалось, потек через мою кожу, ставшую "гусиной". Я немного задрожал.
Я вспомнил все это — и вдруг дверь моей комнаты распахнулась. Мама оказалась передо мной. Поскольку она стояла, положив руки на бедра и пристально смотря на меня, я сразу все понял.
— Можешь маршировать в гостиную и ждать, пока я достану мою щетку, — сказала она. — Я думаю, жесткая доза щетки по твоей непослушной голой попе приведет все в порядок.
— Но, мама! — заныл я, вспомнив ее телефонный разговор, — я слишком большой, слишком взрослый для порки!... Мне почти четырнадцать!... Я огорчен, действительно! Я хочу все время вести себя лучше, я обещаю!...
Я попробовал тактики ожидания. Но ее правый указательный палец указал мне путь в гостиную:
— Никаких отговорок! Марш!... Или я возьму ремень после того, как завершу дело со щеткой!
У меня не было желания возобновлять знакомство с противной полоской кожи, повешенной на нашу лестницу в подвал. Повесив голову подобно осужденному преступнику, я поплелся в большую комнату, жалуясь себе мысленно на краткость этого пути. Как только я прошел в холл, телефон снова зазвонил. Взяв трубку, я обнаружил, что это снова была одна из маминых подруг — и повернулся, чтобы позвать ее. Может быть, думал я, она услышит по телефону что-то важное и забудет обо мне.
Она сама взяла трубку, а мне указала на дверь моей комнаты.
Как это часто стало повторяться перед наказанием, я запустил руку за ремень и погладил свои ягодицы. Их было очень жалко, потому что после хорошей трепки они горели до вечера и болели несколько дней...
Каблуки застучали перед моей дверью — мама вышла из своей спальни. Она закончила разговор с подругой и направлялась ко мне. Мое сердце застучало, дыхание участилось: я знал, что мое наказание от меня всего в нескольких минутах. Слабый запах осенних листьев проникал через занавеску, напоминая о том, что вскоре одна часть моего тела станет такой же оранжево-красной, как они.
Ручка двери повернулась. Правая рука мамы держала старомодную деревянную щетку для волос, которая была похожа на маленькое весло с штырьками. Постукивая ею по ладони, она стояла около моей кровати, смотря вниз на меня. Я знал, что надо встать и аккуратно снять штаны, но тянул, тянул...
— Я не знаю, что еще с тобой делать, — ее голос был полон досады. — Ты ведешь себя хорошо только некоторое время после моих мер, а потом снова разочаровываешь меня на каждом шагу, независимо от моей ругани и моих лекций.
Я сидел с мрачным видом, не осмеливаясь на комментарии. Мама была большой женщиной, способной обработать меня щеткой, даже если бы я сопротивлялся. Глядя вниз, я разглядывал ее правую туфлю, постукивающую по полу. Она продолжала ругать меня:
— Мне надоели твои постоянные выходки. Ты вырос, а я не вижу никакой дисциплины. С этих пор надо начинать драть тебя для профилактики раз в неделю.
Моя голова затряслась, а рот замер открытым.
— Да, да, — подтвердила она, — раз в неделю в одно и то же время. Это будут наши э-э-э... воскресные уроки. И не думай, что будешь получать просто так, ни за что. Я буду теперь вести запись твоего поведения, и каждый воскресный полдень ты будешь оказываться с голым задом над моими коленками. Я каждый раз буду читать тебе, что ты натворил за неделю.
Она помахивала щеткой для большего эффекта.
— За шесть месяцев мы посмотрим, насколько это тебе помогло. Если ты станешь послушнее, я отменю воскресные порки. Если станешь еще упрямее — добавлю порки по четвергам...
Мои глаза начинали слезиться от перспективы быть сейчас выпоротым, а потом и пожертвовать всеми воскресными днями. Я кивнул, чувствуя комок в горле.
— Хорошо, — сказала мама. — А теперь давай тебя дисциплинировать.
Она не оставила мне никакой надежды — ее мягкий прежде голос сменился на неподвижно твердый. С небольшим вздохом мама продолжила, постукивая щеткой по левой ладони:
— Встань.
Я оставил кровать где только что сидел.
— Снимай брюки и трусы.
Покраснев, я расстегнул джинсы и позволил им упасть на пол, а затем, краснея еще больше, стянул мои узкие трусы вниз. Мама помогала мне большими пальцами, приговаривая:
— Всем мальчикам когда-то надо пройти по этому пути...
Когда моя мама берется за щетку, она относится ко всему очень тщательно. Аромат ее духов наполнил комнату и заставил меня еще больше задрожать. Когда я был гол ниже пояса, то уже трясся подобно древесному листу и был готов заплакать в любой момент.
— Упирайся руками и ногами. Попу над моим коленом! — резко велела мама. Все произошло быстро, я без сопротивления "перекинулся" через ее просторные колени. Они вовсе не были мягкими и комфортабельными, но я к ним привык.
Порка началась с пяти обычных звонких шлепков ладонью, которые разогрели мои ягодицы. Эту часть наказания я перенес как немой, хотя рука жалила. Но следующие пять шлепков, нанесенные щеткой, быстро заставили меня обнаружить, что у меня есть язык — после каждого хлопка визг выдавал мое смятение. Пока мама шлепала, она добавляла комментарии вроде: "А вот теперь (шлепок! шлепок!) я жду от тебя, чтобы (шлепок! тумак!) вел себя так, как я тебе велела (шлепок! тумак! шлепок!)... Ты должен помогать мне, (тумак! шлепок!), а не мешать, иначе получишь этой щеткой (тумак! тумак! тумак!) по своей нахальной (шлепок!) голой (тумак!) заднице (шлепок!) так, что не сможешь (шлепок) сесть!"
Она ставила щеткой знаки препинания, вызывая вопли причитания и раскаяния. Длинных десять или пятнадцать минут единственные звуки, которые можно было услышать в доме — это были мои рев, заявления о том, что я больше не буду и просьбы остановить наказание.
Мама было права, как обычно. Никакая поездка над ее коленками не была приятной, особенно такому подростку, как я. И теперь придется терпеть это каждую неделю в воскресный полдень!