Можно?
Блудный сын
Свеча сгорела наполовину. Ее света едва хватало, чтобы разобрать строки ветхой книги, но ему большего и не нужно было. Этот текст он знал наизусть.
— Отче! Я согрешил против неба и пред тобою…
Всевышний, как всегда, молчал. Смотрел скорбно, сурово, чуть сдвинув брови — с противоположной стены храма. Лика в такой темноте и не разглядеть, но не все ли равно? Этот образ висит в старой церкви второе столетие, и каждая его черта врезалась в память прихожан.
Последняя скамья в храме, у входа — каменная. Холодная, жесткая, неудобная. Ее невозможно убрать или использовать в нужный момент для полезных работ. Она лишь для того, чтобы на ней сидеть. Обычно там сидели опоздавшие на службу прихожане, неспособные пройти под пламенными, осуждающими взглядами своих братьев и сестер, к своей семейной скамейке. И лишь иногда кому-то назначалось церковное взыскание — сидеть на последней скамье, отделенным от стада, дабы во всей мере постичь благолепное состояние сокрушения и жаждать немедленного воссоединения со своими братьями и сестрами.
Арчибальд Гинзбург*, старший пресвитер округа, сидел на последней скамье храма, наблюдая за покаянием молодого кандидата. Четыре года он готовил юношу к предстоянию: разъяснял вероучение, читал с ним святые тексты и, конечно же, поддерживал в посте и молитве. Четыре года с любовью, бережно лепил из податливой глины сосуд, пригодный для служения. Не смог. Не уберег.
— … и уже недостоин называться сыном твоим…
Голос не дрожал. Был ровным, спокойным, отрешенным. «Ну, конечно!» — тоскливо подумал пресвитер, — «Единственный сын уважаемого семейства! Любимец всех и каждого. Разве ты знаешь, что тебя сейчас ждет…» Рука дрогнула. Пора! Незачем тянуть. Мучить только и его, и себя…
— … прими меня в число наемников твоих…
Гинзбург встал. Длинный хвост плети, петля которой была накинута на запястье, соскользнул со скамьи и пополз за священником вдоль прохода.
— Достаточно, Георг! Это бдение и без того будет долгим.
Голос стих. Послышался шорох — кающийся снимал с себя рубашку. В тусклом свете свечи искрами блеснули рубиновые камни на запонках. Георг замер, стоя на коленях, низко опустив голову, покорно сложив перед собой руки. Спина, которой еще ни разу не касалось позорное орудие наказаний и пыток, была чуть сгорбленной. Арчибальд поморщился и поднял глаза к молчащему лику. «За что? Это выше моих сил! Почему так-то?» Всевышний, как всегда, не ответил.
— По своей ли воли ты явился сегодня на назначенное тебе бдение, брат Георг?
— Да.
— Считаешь ли себя виновным в нарушении заповедей?
— Я виновен.
— Готов ли ты искупить свою вину и жаждет ли, душа твоя этого искупления?
— Жажду.
Все. Назад пути нет. Сейчас плеть вопьется в кожу, скользнет по лопаткам, вырвет из глотки болезненный стон. И снова ужалит. И так, пока крики эхом не заполнят каждый уголок храма. Пока мальчишка не согнется от боли и не ляжет на холодные плиты. Рука снова дрогнула, тело плети ответило легким движением.
Пресвитер скрипнул зубами и решительно опустился на колени рядом с молодым человеком.
— Как же так вышло, Георг? Чему я не научил тебя, брат мой?
Послышался сдавленный вздох. Пресвитер не торопил с ответом. Иногда ведь так сложно найти объяснение своим поступкам.
— Я… встретил… женщину…
Гинзбург устало закрыл глаза. Сколько исповедей начинаются с этих слов…
— Это была необычна женщина. Не такая, как все! Я знаю, вам не понять меня. Это был не просто блуд, отец Арчибальд! Я… я не знаю, что это, но разве такое может быть грехом?
«и увидел среди неопытных, заметил между молодыми людьми неразумного юношу, переходившего площадь близ угла ее и шедшего по дороге к дому ее, в сумерки в вечер дня, в ночной темноте и во мраке…»
— Продолжай, Георг.
— Она была милой и ласковой, самой доброй и веселой. Я… я бы, наверное, мог жениться на ней. Но тогда я еще не думал об этом. Мне просто было хорошо, я был очарован!
«И вот - навстречу к нему женщина, в наряде блудницы, с коварным сердцем, шумливая и необузданная; ноги ее не живут в доме ее: то на улице, то на площадях, и у каждого угла строит она ковы...»
Свеча громко щелкнула, пламя вздрогнуло, тени качнулись.
— Продолжай!
— Но однажды я все испортил. Мы договорились встретиться, и я опоздал. На целый час! Я был уверен, что правильно запомнил время, но оказалось, что нет. Я ошибся. Я ошибся, потому что ведь она не может ошибаться. И ушла. Не стала меня ждать. Я поспешил к ней домой, чтобы… чтобы… Она, конечно, приняла меня, но была так холодна и неприветлива! Я просил прощения и обещал впредь быть более внимательным. И тогда… Тогда она сказала, что готова наказать меня! Она сказала, что хочет высечь меня и… я согласился. Потому что я не мог не согласиться с тем, что она говорила!
«Она схватила его, целовала его, и с бесстыдным лицом говорила ему: "мирная жертва у меня: сегодня я совершила обеты мои; поэтому и вышла навстречу тебе, чтобы отыскать тебя, и - нашла тебя…»
Пресвитер молчал. Если бы он сказал хоть слово, хоть как-то дал понять, что осуждает — Георг бы не смог говорить. Но пресвитер молчал. И даже его дыхания не было слышно рядом.
— Она спросила секли ли меня хоть раз, и я сказал, что да.
Гинзбург вздрогнул.
— Да. Однажды, в юности, когда наставник донес матушке, что я читал… книги… не для… и… сладостраствовал… Она высекла меня розгами. Клянусь! Я больше никогда не…
«коврами я убрала постель мою, разноцветными тканями Египетскими»
— И она вдруг стала такой нежной! Дала нож и велела срезать несколько прутьев. Я… смутился, но она крепко обняла меня и сказала, что будет ждать.
«спальню мою надушила смирною, алоем и корицею»
— Я… меня не слушались пальцы, я был очень взволнован. Я же… после того, как матушка… я больше никогда, клянусь! А тут снова… и так сладостно было, что я не мог ее не послушать! Я принес розги и положил перед ней на стол. И она мне улыбнулась…
«зайди, будем упиваться нежностями до утра, насладимся любовью…»
«Раздевайся!» — приказала она и указала рукой на стул, на который я бы мог сложить свои вещи. «Раздевайся полностью, ведь ты, так красив, разве тебе есть чего стесняться?» И я впервые подумал, что нет. Мне нечего стесняться и стыдиться, ведь я не сделал ничего дурного! Я чист! И когда я разделся… она не рассмеялась и не смутилась. Она любовалась мной, словно я был ангелом. Разве это может быть грехом?!
«Не хочу тебя мучить, Георг, но ты заслужил это наказание и должен хорошенько его запомнить! Встань сюда, перегнись через спинку стула и возьмись руками за сиденье!» И когда я это сделал, когда коснулся животом стула… я испытал то… как в детстве… только не тайком! Это не было грязным и постыдным, потому что… потому … Я покраснел и был рад тому, что она не увидела, не поняла. И когда я зажмурился, помню, как горячие красные круги перед глазами… и во рту стало сухо…
«Всего дюжину, мой любимый!» — пообещала она и я готов был услышать райское пение, потому что любимым меня назвали первый раз в жизни! И та, что была мне дороже всего! И потом… потом мне уже не было стыдно. Я только рычал и выл от каждого жгучего прикосновения лозы. Она секла мучительно медленно, с силой вытягивая меня прутом, а потом… потом она наклонялась и дула на каждый вспухший рубец. Мне кажется, что я закричал на восьмом… или десятом. Если бы вы только знали, какое восхитительное блаженство накрыло меня тогда. Я решил, что все звезды вселенной взорвались разом и осыпали нас своими сверкающими осколками… Я повис на спинке стула и несколько мгновений находился в раю. А она… она опустилась на колени и нежно-нежно коснулась губами…
Гинзбург резко выдохнул и шумно встал. Юноша всхлипнул.
— Вы… презираете меня?
— Нет. Кто я такой для этого? Скажи, почему ты признался?
Георг еще раз всхлипнул.
— Вы… вы помните седьмую главу Книги Притч?
— Да!
— У нас получилось так же. Я… я же не знал, я не хотел! Я просил ее стать моей, а она… Она сказала, что никогда! И что скоро они уедут. И уехали. А я… я не могу так. Я не могу без нее. Без этого… Без звезд и острых осколков по телу… Накажите меня!
— Замолчи!
— Я виновен!
Гинзбург скинул петлю с руки и бросил плеть к первому ряду лавок за спиной.
— Ты чист.
— Что?
— Ты чист. Иди. И впредь не греши. Ты сможешь. У тебя все получится.
— Но…
— Скажи честно, Георг, ты раскаиваешься?
— Да! Я… я больше никогда, клянусь! Вы… вы верите мне?
— Я знаю. Иди, Георг. Ты раскаялся и ты чист.
— И… я…
— Ты чист и если братский совет и членское собрание согласятся — я рукоположу тебя. Иди же!
— Спасибо! Спасибо, вы… вы… я…
— Не нам, не нам…** Уходи, Георг!
Юноша схватил с пола рубашку и спотыкаясь в темноте, поспешил к выходу.
«потому что мужа нет дома: он отправился в дальнюю дорогу; кошелек серебра взял с собою; придет домой ко дню полнолуния". Множеством ласковых слов она увлекла его, мягкостью уст своих овладела им.»
Гинзбург коснулся тяжелых страниц. Ему не нужен бы свет. Он знал эти строки наизусть. Хорошо, что темно и безмолвный лик напротив не видит его лица!
Арчибальд снял рубашку и опустился на колени. Свеча догорела и погасла. В тишине холодного храма уже не в первый раз зазвучали слова:
— Отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих...
________________________________________
* см. рассказ «Жертва»
** "Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу, ради милости Твоей, ради истины Твоей." (Пс.113:9) - формула отказа от славы, благодарности и почестей у христиан. Знак особой кротости, смирения и благочестия.
.