Рада)
Роман
Re: Роман
Сейчас
Из неочевидного.
Мне нравится:
– как Амина спрашиваете «всё?», когда я, уставшая от текста и самой себя в нем, наконец перестаю отвратительно вести себя
– что она говорит “кто-то сейчас схлопочет”, когда я рыдаю, что всем без меня было бы лучше
– как она смотрит на часы и констатирует “полторы минуты сегодня”, когда я, закатив скандал, замолкаю, пока все сидят молча и с поднятыми бровями
– как она спрашиваете «eller?», когда хочет, чтобы я сама выбрала
– как она говорит «подождем», когда от переизбытка написанных слов меня накрывает эмоциональными качелями
– видеть ее во сне
– что она видит меня во сне
– что она переводит комментарии к моим текстам с человеческого языка на понятный мне
– думать каждый раз, когда слышу «я держу тебя за руку, и все расплывается», что эта строчка нравится Амине
– думать о ней, когда я первый раз рулю бентли
– думать, что «незаметно поправь ее одеяло» это про нее
– незаметно поправлять ей одеяло
– вычитывать для нее журнальные правки
– возмущаться, что редактор посмел предложить ей поставить ненужные кавычки в ее кристально-чистом тексте
– думать, что она скажет: «почему вы решили, что это все неочевидное?»
За 5 месяцев до
«Вы где?», – пишет он в середине моего телефонного разговора с доктором.
«Ой», – пишу я.
Совсем забыла, что мы вернулись к обычному расписанию со вторниками.
«У вас есть 40 минут. Хотите?»
Я хочу.
Пока я выслушиваю доктора, остается 35. Потом я пишу Амине, и вот уже 30.
Зум включен. Психотерапевт смотрит на меня изучающе. По нашей с ним договоренности эти полчаса (а обычно 50 минут) принадлежат мне, и я могу делать в них все, что захочу.
Сегодня я хочу задавать вопросы Амине. Он не говорит мне положить телефон – знает, что я умею делать несколько дел одновременно.
Сообщаю ему, что приболела.
– Милый воротничок, – отмечает он торчащую из-под свитера пижаму в розовую в клеточку и коротко инструктирует, что если заболит голова, мы сразу закончим.
– Три раза подряд, – говорю я ему, – Я сказала ей «никуда не девайтесь». Это уже совсем.
Эти три раза похожи на те три чашки кофе, который я почти никогда не, но тогда да, и вообще теперь все необычно.
Он говорит какие-то очевидные вещи, которые не помогают мне и не помогут Амине Мне становится скучно, и я почти сползаю с кресла.
Потом он говорит:
– Вы ничего не можете сделать. Эта мысль вам невыносима, но попробуйте потерпеть ее хоть чуть-чуть.
– Эта мысль не невыносима, – говорю я, – Она просто не помещается в моей голове. Что значит, ничего? Разве я попробовала уже все? Разве я нашла все варианты?
Он смотрит.
– Вы ничего не можете сделать для того, чтобы она не ушла. Это не в ваших силах.
Вот новость.
– Просто хочу, чтобы ей было хорошо, – говорю я.
– И это тоже не в ваших силах. Вы не можете влиять на ощущения других людей. У вас нет такой власти. У вас нет вообще никакой власти над другими, – прибивает, он как гвоздями, – У вас есть только вы.
Я совсем сползаю с кресла.
– Давайте попробуем по-другому, – предлагает он вместо того, чтобы приказать “сядьте ровно”, – Сузим спектр. Может, так вам будет проще воспринять. Вы ничего не можете сделать сегодня.
Я отвлекаюсь на коробку, которую принес курьер
– Что это у вас там? – проявляет он любопытство, – И хотел спросить, почему у вас так блестят глаза?
– 39.8, – поясняю я и рассказываю про браслет, который я выбрала для Амины: черный шнурочек, три колечка, обозначающих цитату “coincidence makes sense” в условно фигурных скобках.
Он смотрит. На меня. На коробку в белой обертке с заложенными складками и бордовой восковой печатью. Снова на меня.
И вдруг смеется.
– И как я должен вас учить принять собственное бессилие, если вы способны за полторы минуты внушить мне мысль, что браслет преисполнен силы?
– Не силы, – поправляю я его, – А смысла.
Мы оба еще не знаем, что браслет в коробке так похож на Аминин, и что батарейка в ее часах уже села.
Но я соглашаюсь, что абсолютно бессильна не говорить ей, чтобы она никуда не девалась.
Из неочевидного.
Мне нравится:
– как Амина спрашиваете «всё?», когда я, уставшая от текста и самой себя в нем, наконец перестаю отвратительно вести себя
– что она говорит “кто-то сейчас схлопочет”, когда я рыдаю, что всем без меня было бы лучше
– как она смотрит на часы и констатирует “полторы минуты сегодня”, когда я, закатив скандал, замолкаю, пока все сидят молча и с поднятыми бровями
– как она спрашиваете «eller?», когда хочет, чтобы я сама выбрала
– как она говорит «подождем», когда от переизбытка написанных слов меня накрывает эмоциональными качелями
– видеть ее во сне
– что она видит меня во сне
– что она переводит комментарии к моим текстам с человеческого языка на понятный мне
– думать каждый раз, когда слышу «я держу тебя за руку, и все расплывается», что эта строчка нравится Амине
– думать о ней, когда я первый раз рулю бентли
– думать, что «незаметно поправь ее одеяло» это про нее
– незаметно поправлять ей одеяло
– вычитывать для нее журнальные правки
– возмущаться, что редактор посмел предложить ей поставить ненужные кавычки в ее кристально-чистом тексте
– думать, что она скажет: «почему вы решили, что это все неочевидное?»
За 5 месяцев до
«Вы где?», – пишет он в середине моего телефонного разговора с доктором.
«Ой», – пишу я.
Совсем забыла, что мы вернулись к обычному расписанию со вторниками.
«У вас есть 40 минут. Хотите?»
Я хочу.
Пока я выслушиваю доктора, остается 35. Потом я пишу Амине, и вот уже 30.
Зум включен. Психотерапевт смотрит на меня изучающе. По нашей с ним договоренности эти полчаса (а обычно 50 минут) принадлежат мне, и я могу делать в них все, что захочу.
Сегодня я хочу задавать вопросы Амине. Он не говорит мне положить телефон – знает, что я умею делать несколько дел одновременно.
Сообщаю ему, что приболела.
– Милый воротничок, – отмечает он торчащую из-под свитера пижаму в розовую в клеточку и коротко инструктирует, что если заболит голова, мы сразу закончим.
– Три раза подряд, – говорю я ему, – Я сказала ей «никуда не девайтесь». Это уже совсем.
Эти три раза похожи на те три чашки кофе, который я почти никогда не, но тогда да, и вообще теперь все необычно.
Он говорит какие-то очевидные вещи, которые не помогают мне и не помогут Амине Мне становится скучно, и я почти сползаю с кресла.
Потом он говорит:
– Вы ничего не можете сделать. Эта мысль вам невыносима, но попробуйте потерпеть ее хоть чуть-чуть.
– Эта мысль не невыносима, – говорю я, – Она просто не помещается в моей голове. Что значит, ничего? Разве я попробовала уже все? Разве я нашла все варианты?
Он смотрит.
– Вы ничего не можете сделать для того, чтобы она не ушла. Это не в ваших силах.
Вот новость.
– Просто хочу, чтобы ей было хорошо, – говорю я.
– И это тоже не в ваших силах. Вы не можете влиять на ощущения других людей. У вас нет такой власти. У вас нет вообще никакой власти над другими, – прибивает, он как гвоздями, – У вас есть только вы.
Я совсем сползаю с кресла.
– Давайте попробуем по-другому, – предлагает он вместо того, чтобы приказать “сядьте ровно”, – Сузим спектр. Может, так вам будет проще воспринять. Вы ничего не можете сделать сегодня.
Я отвлекаюсь на коробку, которую принес курьер
– Что это у вас там? – проявляет он любопытство, – И хотел спросить, почему у вас так блестят глаза?
– 39.8, – поясняю я и рассказываю про браслет, который я выбрала для Амины: черный шнурочек, три колечка, обозначающих цитату “coincidence makes sense” в условно фигурных скобках.
Он смотрит. На меня. На коробку в белой обертке с заложенными складками и бордовой восковой печатью. Снова на меня.
И вдруг смеется.
– И как я должен вас учить принять собственное бессилие, если вы способны за полторы минуты внушить мне мысль, что браслет преисполнен силы?
– Не силы, – поправляю я его, – А смысла.
Мы оба еще не знаем, что браслет в коробке так похож на Аминин, и что батарейка в ее часах уже села.
Но я соглашаюсь, что абсолютно бессильна не говорить ей, чтобы она никуда не девалась.
Re: Роман
Сейчас
Сложенный вдвое ремень лежит на письменном столе. Темно-коричневый, с тонкой позолоченной пряжкой. Очень узкий, не больше полутора сантиметров в ширину, и увесистый – в толщину целый сантиметр, он похож на аксессуар к платью.
Ванильная, как пломбир в моей морозилке, Амина умудрилась выбрать самый неудачный вариант из всех возможных: слишком больно будет с самого начала, вытерпеть даже короткую порку им не получится.
Я собираюсь сказать ей об этом, но по ее взгляду понимаю, что это вовсе не ошибка.
– Ложитесь, – она кивает на рыжее кресло.
Кожаный подлокотник изгибается высоко, я ложусь на него животом. Платье само задирается вверх, оголяя верхнюю часть бедер. Локти на широком сиденье, можно опустить голову и занавесить волосами лицо в ожидании, когда подол платья поднимут выше и стянут трусы.
Амина оставляет все как есть.
Первый удар приходится ровно по границе, где заканчивается платье, второй прилетает туда же, и третий, и четвертый, пятый и шестой. Обжигающие красные вспышки на коже, белые перед глазами. Я давлюсь визгом, когда ремень прилетает жестким ребром все потому же месту.
Рука Амины тверда и точна, как бы я ни извивалась, ремень хлещет все туда же, чуть ниже платья.
Я реву в голос, не в силах терпеть эту боль. В момент, когда мне кажется, что больше я уже не могу, Амина останавливается.
Я чувствую ее руку на своих дрожащих плечах.
– Не можете не плакать, – говорит Амина, – Делайте это молча.
Порка продолжается. Во мне теснятся слова: больно, не надо, хватит, я больше не будут, хватит, хватит, хватит, ну хватит уже, не надо больше. Я кусаю губы, чтобы слова не вырвались. В звенящей тишине слышно только звонкие звуки ремня, липко впечатывающегося в голую кожу. Слез так много, что промокают и воротник и платье на груди.
Когда все заканчивается, Амина поднимает меня за руку. Платье скользит обратно вниз.
– Стойте здесь, – оставляет она меня возле кресла и выходит.
Она возвращается через пару минут. В руках у нее лед и стопка носовых платков. Одним из них она вытирает мне подбородок. На белой ткани расплываются розовые следы. В другой Амина заворачивает лед, и осторожно прикладывает его к моей прокушенной до крови нижней губе.
– Пятнадцать минут, чтобы успокоиться и собрать себя, – она отводит меня в угол, – Держите лед.
Я стою в углу, Амина сидит в кресле. Один раз она поднимается, чтобы дать мне чистый платок.
Вспухшие, невидные под платьем полосы горячо пульсируют.
Когда время выходит, Амина отодовигает от письменного стола стул. Мягкая обивка на нем совсем мне не помогает.
Амина берет еще один платок и промокает все еще текущие слезы.
Платок пахнет одеколоном Бертрана.
За 5 месяцев до
Я все еще болею. Подхваченный в путешествии ковид сменяется ангиной.
На ладонях у доктора лежат две таблетки.
– Эта, – показывает он на белую справа – антибиотик.
– А эта? – Киваю я на точно такую же слева.
– Антибиотик. Если выпьете правую, продолжите курс, как я вам прописал.
– А левую?
– Продолжите курс, как я прописал.
– И что мне выбрать, белую или белую? – прошу я помощь зала, – Галя?
– Разве ты выбирать ко мне пришла? – отзывается Галя, – Твой выбор сделан. Ты стараешься понять, почему ты его сделала. Я думала, ты уже разобралась в этом.
– Не та реплика, Пифия, – замечает Ларш.
– Сейчас сюда ворвется Квентин Тарантино, – предупреждает Дэвид, – И начнет кричать, что это он обычно пишет такие диалоги, и почему не спросили его.
– Тсс, – говорит Амина, кладя прохладную руку мне на лоб, – Видите, Аризона справляется сама.
Сложенный вдвое ремень лежит на письменном столе. Темно-коричневый, с тонкой позолоченной пряжкой. Очень узкий, не больше полутора сантиметров в ширину, и увесистый – в толщину целый сантиметр, он похож на аксессуар к платью.
Ванильная, как пломбир в моей морозилке, Амина умудрилась выбрать самый неудачный вариант из всех возможных: слишком больно будет с самого начала, вытерпеть даже короткую порку им не получится.
Я собираюсь сказать ей об этом, но по ее взгляду понимаю, что это вовсе не ошибка.
– Ложитесь, – она кивает на рыжее кресло.
Кожаный подлокотник изгибается высоко, я ложусь на него животом. Платье само задирается вверх, оголяя верхнюю часть бедер. Локти на широком сиденье, можно опустить голову и занавесить волосами лицо в ожидании, когда подол платья поднимут выше и стянут трусы.
Амина оставляет все как есть.
Первый удар приходится ровно по границе, где заканчивается платье, второй прилетает туда же, и третий, и четвертый, пятый и шестой. Обжигающие красные вспышки на коже, белые перед глазами. Я давлюсь визгом, когда ремень прилетает жестким ребром все потому же месту.
Рука Амины тверда и точна, как бы я ни извивалась, ремень хлещет все туда же, чуть ниже платья.
Я реву в голос, не в силах терпеть эту боль. В момент, когда мне кажется, что больше я уже не могу, Амина останавливается.
Я чувствую ее руку на своих дрожащих плечах.
– Не можете не плакать, – говорит Амина, – Делайте это молча.
Порка продолжается. Во мне теснятся слова: больно, не надо, хватит, я больше не будут, хватит, хватит, хватит, ну хватит уже, не надо больше. Я кусаю губы, чтобы слова не вырвались. В звенящей тишине слышно только звонкие звуки ремня, липко впечатывающегося в голую кожу. Слез так много, что промокают и воротник и платье на груди.
Когда все заканчивается, Амина поднимает меня за руку. Платье скользит обратно вниз.
– Стойте здесь, – оставляет она меня возле кресла и выходит.
Она возвращается через пару минут. В руках у нее лед и стопка носовых платков. Одним из них она вытирает мне подбородок. На белой ткани расплываются розовые следы. В другой Амина заворачивает лед, и осторожно прикладывает его к моей прокушенной до крови нижней губе.
– Пятнадцать минут, чтобы успокоиться и собрать себя, – она отводит меня в угол, – Держите лед.
Я стою в углу, Амина сидит в кресле. Один раз она поднимается, чтобы дать мне чистый платок.
Вспухшие, невидные под платьем полосы горячо пульсируют.
Когда время выходит, Амина отодовигает от письменного стола стул. Мягкая обивка на нем совсем мне не помогает.
Амина берет еще один платок и промокает все еще текущие слезы.
Платок пахнет одеколоном Бертрана.
За 5 месяцев до
Я все еще болею. Подхваченный в путешествии ковид сменяется ангиной.
На ладонях у доктора лежат две таблетки.
– Эта, – показывает он на белую справа – антибиотик.
– А эта? – Киваю я на точно такую же слева.
– Антибиотик. Если выпьете правую, продолжите курс, как я вам прописал.
– А левую?
– Продолжите курс, как я прописал.
– И что мне выбрать, белую или белую? – прошу я помощь зала, – Галя?
– Разве ты выбирать ко мне пришла? – отзывается Галя, – Твой выбор сделан. Ты стараешься понять, почему ты его сделала. Я думала, ты уже разобралась в этом.
– Не та реплика, Пифия, – замечает Ларш.
– Сейчас сюда ворвется Квентин Тарантино, – предупреждает Дэвид, – И начнет кричать, что это он обычно пишет такие диалоги, и почему не спросили его.
– Тсс, – говорит Амина, кладя прохладную руку мне на лоб, – Видите, Аризона справляется сама.
Re: Роман
Хорошая порка) Асексуальная, конечно, но, надеюсь, на героиню подействует
"Я не то чтоб чокнутый какой,
Но лучше — с чёртом, чем с самим собой"
(с.: В. Высоцкий)
Но лучше — с чёртом, чем с самим собой"
(с.: В. Высоцкий)
Re: Роман
Тематический эпизод прекрасен.
Re: Роман
Сейчас
В городе карнавал. Я узнаю о нем случайно. Моя машина в сервисе, а мне нужно подумать, чтобы слова из головы сложились в главу. Обычно я делаю это за рулем, но сегодня приходится идти на прогулку.
- Что, прямо ногами? - притворно ахает Ларш.
Мне смешно и не смешно одновременно. Амина смеется, но я знаю, что она знает - у меня автомобильная абстиненция.
Главная улица украшена гирляндами из разноцветных флажков. На встречу мне попадается Рапунцель, за ней охотник в шляпе и с длинным мушкетом, полицейский - я не могу разобрать, настоящий или ряженый, ведьма в колпаке и с серебряными бубенчиками на тяжелых ботинках.
В баре, куда я захожу что-нибудь выпить, мне выдают золотую корону. Я выбираю коктейль с названием «Никогда не дразните тигра», потому что тигр - имя автомобиля, который я недавно пробовала.
Картонная корона все время сползает на лоб, коктейль высоком стакане украшен засушенным яблоком. Я успеваю выпить два до того, как начинается шествие.
По узкой улице между старинными домами едут украшенные машины, на высоких ходулях шагают цирковые клоуны, за ними в парадной мантии и окружении свиты идет мадам мэр. Охотники с длинными мушкетами маршируют под барабанную дробь, ведьмы с серебряными бубенчиками подпрыгивают в такт музыке. За ними идет толпа в зеленом, вокруг них скачут меховые кенгуру.
Маленький оркестр играет «Bad Romance» Леди Гаги, на байках едут старушенции. У одной на косухе желтыми буквами написано «Make socks not love». Амина, для которой я веду репортаж в режиме реального времени, смеется. Мне хорошо.
Я смотрю шествие, теплый ветер играет моей длинной юбкой, спутывает волосы.
- Ваше величество, - кланяется мне пастор в черной сутане и длинном белом парике с буклями.
На мгновение мне кажется, что я в книге «Шоколад» Джоан Харрис.
Когда все заканчивается, вместо того, чтобы отправиться домой, я иду гулять к реке, пропуская момент, когда усталость сменяется переутомлением.
- Кажется, кто-то перекарнавалил, - говорю я дома Амине.
Амина смотрит внимательно. Она уже в курсе, что мне нельзя слишком много впечатлений. Ее ладонь касается моего лба, чтобы проверить, нет ли температуры.
- Пойдемте, - говорит Амина.
Она хорошо знает, что нужно сделать, чтобы я смогла расплакаться.
В городе карнавал. Я узнаю о нем случайно. Моя машина в сервисе, а мне нужно подумать, чтобы слова из головы сложились в главу. Обычно я делаю это за рулем, но сегодня приходится идти на прогулку.
- Что, прямо ногами? - притворно ахает Ларш.
Мне смешно и не смешно одновременно. Амина смеется, но я знаю, что она знает - у меня автомобильная абстиненция.
Главная улица украшена гирляндами из разноцветных флажков. На встречу мне попадается Рапунцель, за ней охотник в шляпе и с длинным мушкетом, полицейский - я не могу разобрать, настоящий или ряженый, ведьма в колпаке и с серебряными бубенчиками на тяжелых ботинках.
В баре, куда я захожу что-нибудь выпить, мне выдают золотую корону. Я выбираю коктейль с названием «Никогда не дразните тигра», потому что тигр - имя автомобиля, который я недавно пробовала.
Картонная корона все время сползает на лоб, коктейль высоком стакане украшен засушенным яблоком. Я успеваю выпить два до того, как начинается шествие.
По узкой улице между старинными домами едут украшенные машины, на высоких ходулях шагают цирковые клоуны, за ними в парадной мантии и окружении свиты идет мадам мэр. Охотники с длинными мушкетами маршируют под барабанную дробь, ведьмы с серебряными бубенчиками подпрыгивают в такт музыке. За ними идет толпа в зеленом, вокруг них скачут меховые кенгуру.
Маленький оркестр играет «Bad Romance» Леди Гаги, на байках едут старушенции. У одной на косухе желтыми буквами написано «Make socks not love». Амина, для которой я веду репортаж в режиме реального времени, смеется. Мне хорошо.
Я смотрю шествие, теплый ветер играет моей длинной юбкой, спутывает волосы.
- Ваше величество, - кланяется мне пастор в черной сутане и длинном белом парике с буклями.
На мгновение мне кажется, что я в книге «Шоколад» Джоан Харрис.
Когда все заканчивается, вместо того, чтобы отправиться домой, я иду гулять к реке, пропуская момент, когда усталость сменяется переутомлением.
- Кажется, кто-то перекарнавалил, - говорю я дома Амине.
Амина смотрит внимательно. Она уже в курсе, что мне нельзя слишком много впечатлений. Ее ладонь касается моего лба, чтобы проверить, нет ли температуры.
- Пойдемте, - говорит Амина.
Она хорошо знает, что нужно сделать, чтобы я смогла расплакаться.
Re: Роман
А ..... а где же "за столько-то до"??? Приучили уже именно к такой структуре повествования, и теперь иначе нет ощущения "воронки", черной дыры, в которой все замкнется, сольется, потом взорвется и наконец-то станет понятно, а "кто все эти люди?" (с)
Re: Роман
Mea culpa. Поторопилась)