За 5 месяцев до
– Вы как-то по-другому сегодня выглядите, – говорит психотерапевт, прищуривая глаза.
– Новый свитер.
Он смотрит, ожидая другого ответа, который устроит его больше.
– Камон, – говорю я, – Не заставляйте меня цитировать Касабланку. Лучше помогите всё…
Тут я запинаюсь, не зная, какое слово подходит лучше.
– Упорядочить? – подсказывает он.
– Упорядочить, – соглашаюсь я.
Все равно я теперь каждый день рассыпаюсь на атомы, так пусть они хотя бы будут упорядоченными.
Я рассказываю про разговор с редактором, про спокойную реакцию Амины, мгновенно обезболившую мое задетое эго. Кручу в руках канцелярскую кнопку, ее металлическая часть восхитительно острая. Селфхарм не входит в список моих интересов, мне просто нравится смотреть, как терапевт каменеет лицом, когда ему кажется, что я волнуюсь слишком сильно и могу не заметить, что делаю себе больно. Выдержка у него стальная. За два года он только раз сказал положить кнопку на стол.
Но сегодня он ничем не каменеет. На словах “я ей пожаловалась” он становится похож на Чеширского кота. Его улыбка одновременно довольная и растроганная.
Все меняется, когда я начинаю говорить о текстах.
– Сто тысяч знаков уже. И я пишу каждый день. Амина смотрит, как я это делаю. Без нее ничего этого не было бы.
Он откидывается в кресле, смотрит на меня, и я впервые не могу определить, что означает выражение на его лице.
Сначала он все еще выбирает слова.
– Внутри меня, – говорит он, – Сейчас происходит внутренний диалог. В рамках психотерапевтического процесса будет правильнее, если я его озвучу.
– Ни в чем себе не отказывайте, – разрешаю я.
– Одна часть меня, – кивает он, – Скажем так, светлая, говорит: черт с ним, черт с ним со всем этим, пишите-пишите-пишите, не упускайте эту возможность, разбираться будем потом. Главное, пишите!
– А вот другая, – он колеблется.
– Пусть тоже говорит.
Он темнеет лицом и почти сразу теряет его.
– Однажды вы уже утратили возможность писать. Пусть по объективным причинам, но это произошло.
– Да, – говорю я резко – не потому что злюсь, а потому что наконец можно не ходить вокруг да около, а назвать вещи своими именами, – Раз я однажды потеряла право писать, то почему бы кому-нибудь не вернуть его мне?
Он смотрит на меня. Между нами два метра. Так же четко, как острый кончик возле подушечки большого пальца, я ощущаю, что больше всего ему хочется поднять меня за воротник и начать трясти.
Эта его ярость не в последнюю очередь мое упущение – мне нужно было сразу, еще месяц назад, спросить, как ему с тем, что появление Амины изменило то, с чем он не мог справиться. Но мы договаривались, что я не буду заботиться о нем и его переживаниях.
– Тогда вы лишились очень ценного, практически стали инвалидом, – он даже не извиняется за сравнение, – У вас как будто отрезали ногу. Два года мы учили вас как-то с эти справляться, учили ходить вас с одной ногой. Сколько костылей мы перебрали?
Наконец-то это свершилось – я получила реальное подтверждение, что моя неспособность писать была настоящей.
– А сейчас, – продолжает он, – Появляется она и... и… Как будто приносит вам вторую ногу!
Я тут же представляю Амину с запасной ногой, которую она держит подмышкой, и смеюсь.
Мой смех возвращает его в чувство.
Я знаю, что он хотел мне сказать. Что я снова делаю это, снова сворачиваю на скользкую дорожку, где другой человек рулит моей способностью писать и имеет влияние на содержание текстов. Что все может закончиться очень плохо.
Но мне нужно написать этот роман.
Роман
Re: Роман
Сейчас
В ослепительно-черном смокинге поверх ослепительно-белой рубашкой Ларш стоит перед зеркалом.
– Бонд, – бормочет он, перевязывая в четвертый раз бабочку, – Ларш Бонд.
В ослепительно-черном смокинге поверх ослепительно-белой рубашкой Дэвид полирует неизвестно откуда взявшийся ослепительно-черный Астон-Мартин.
– Не щекотно тебе, нет? – нежно спрашивает он автомобиль.
Ослепительная Вера в длинном черном платье с очень глубоким вырезом поправляет то спадающую с левого плеча тонкую бретельку, то резинку на правом чулке.
Ослепительно-серьезный Бертран держит правой рукой круглый серебряный поднос с бокалами шампанского. С руки, в районе локтя, свисает ослепительно-белое полотенце. Быстро устав, Бертран ставит поднос с шампанским на стол и меняет руку.
Мрачная Галя сидит в ослепительно-белом ване, припаркованном рядом с Астон-Мартином. На голове у нее большие черные наушники.
– Что тут происходит? – спрашиваю я.
– Ведем наблюдение за Аминой, – невозмутимо говорит Ларш, перевязывая бабочку в пятый раз.
– Ведем, да, – подтверждает Дэвид, – Наблюдение.
– Что вы делаете?
– Присматриваем, – поясняет Вера, одновременно подхватывая бретельку и сползающий чулок.
– Почему в таком виде? Что это за балаган вообще? – обычно цирк у нас устраиваю я.
– Ты же попросила присмотреть за ней пока тебя нет, но вести себя потише и понезаметнее, – Дэвид делает пару шагов назад, чтобы полюбоваться сияющим автомобилем, – Мы посовещались и решили, что самые незаметные всегда – это агенты МИ-6.
– Бонд, – торжественно произносит Ларш, – Ларш Бонд.
– Суп взболтать, но не смешивать, – мрачно отзывается Галя.
Мне на руку падает что-то холодное. Я поднимаю голову, на небе собираются ослепительно-темные тучи.
За 4 месяца до
– Отлипни уже от нее, – говорю я себе и иду завтракать.
Если отвлекаться так, как это умею я, съесть яйцо всмятку с половиной тоста может занять пятьдесят минут.
Сегодня на улице солнце и штормовой ветер. Я чувствую себя так же – внутри солнце и шторм.
Я слоняюсь по дому, но так и не могу выбрать, чем заняться.
– Никаких сегодня записок Амине и унылых сказок, – говорю я себе.
Через две минуты я уже в гостиной в кресле. Внизу как всегда холодно, но все равно же на мне свитер. Надеваю наушники, шаффл тут же выбирает “You look so fine”. Я не спорю. Задаюсь только вопросом – не пора ли перестать уже ее ограждать от себя, сама же отвечаю на него твердым “нет” и начинаю писать очередную записку.
“Любовь – это ведь не дрожание”, – всплывает в голове цитата, – “Любовь – это когда у тебя все время где-то здесь находится существо, человек, животное, идея, не отпускающие тебя”.
Некоторые слова Амины долго крутятся в моей голове.
– Это не щит, чтобы меня закрыть. Это вам, – говорит она, когда я иду вдоль дюны где-то в северо-западе.
Справа серое море, слева огромные камни, ноги тонут в песке, мы разговариваем о проекциях. Я злюсь и не понимаю объяснений.
– Соломка это, – говорит Амина.
Я верчу эту соломку, рассматриваю с разных сторон, пытливый ум хочет знать, что под ней.
– Не хочу никакую соломку, – говорю я, хотя сама рассыпала ее кругом столько, что нам уже можно заводить корову, – От чего вы там закрываете меня щитом?
Любовь какая-то.
Меня все еще волнуют простые вещи: чтобы Амина выспалась, чтобы не забыла завтрак, чтобы не мерзла и чтобы пусть ей со мной будет хотя бы смешно.
“Люблю”, – решаюсь написать я, когда она уходит спать.
{
– Что это? – смотрит на меня Амина.
– Слово «люблю» на ночь.
– А почему утром?
– Сползло.
}
В ослепительно-черном смокинге поверх ослепительно-белой рубашкой Ларш стоит перед зеркалом.
– Бонд, – бормочет он, перевязывая в четвертый раз бабочку, – Ларш Бонд.
В ослепительно-черном смокинге поверх ослепительно-белой рубашкой Дэвид полирует неизвестно откуда взявшийся ослепительно-черный Астон-Мартин.
– Не щекотно тебе, нет? – нежно спрашивает он автомобиль.
Ослепительная Вера в длинном черном платье с очень глубоким вырезом поправляет то спадающую с левого плеча тонкую бретельку, то резинку на правом чулке.
Ослепительно-серьезный Бертран держит правой рукой круглый серебряный поднос с бокалами шампанского. С руки, в районе локтя, свисает ослепительно-белое полотенце. Быстро устав, Бертран ставит поднос с шампанским на стол и меняет руку.
Мрачная Галя сидит в ослепительно-белом ване, припаркованном рядом с Астон-Мартином. На голове у нее большие черные наушники.
– Что тут происходит? – спрашиваю я.
– Ведем наблюдение за Аминой, – невозмутимо говорит Ларш, перевязывая бабочку в пятый раз.
– Ведем, да, – подтверждает Дэвид, – Наблюдение.
– Что вы делаете?
– Присматриваем, – поясняет Вера, одновременно подхватывая бретельку и сползающий чулок.
– Почему в таком виде? Что это за балаган вообще? – обычно цирк у нас устраиваю я.
– Ты же попросила присмотреть за ней пока тебя нет, но вести себя потише и понезаметнее, – Дэвид делает пару шагов назад, чтобы полюбоваться сияющим автомобилем, – Мы посовещались и решили, что самые незаметные всегда – это агенты МИ-6.
– Бонд, – торжественно произносит Ларш, – Ларш Бонд.
– Суп взболтать, но не смешивать, – мрачно отзывается Галя.
Мне на руку падает что-то холодное. Я поднимаю голову, на небе собираются ослепительно-темные тучи.
За 4 месяца до
– Отлипни уже от нее, – говорю я себе и иду завтракать.
Если отвлекаться так, как это умею я, съесть яйцо всмятку с половиной тоста может занять пятьдесят минут.
Сегодня на улице солнце и штормовой ветер. Я чувствую себя так же – внутри солнце и шторм.
Я слоняюсь по дому, но так и не могу выбрать, чем заняться.
– Никаких сегодня записок Амине и унылых сказок, – говорю я себе.
Через две минуты я уже в гостиной в кресле. Внизу как всегда холодно, но все равно же на мне свитер. Надеваю наушники, шаффл тут же выбирает “You look so fine”. Я не спорю. Задаюсь только вопросом – не пора ли перестать уже ее ограждать от себя, сама же отвечаю на него твердым “нет” и начинаю писать очередную записку.
“Любовь – это ведь не дрожание”, – всплывает в голове цитата, – “Любовь – это когда у тебя все время где-то здесь находится существо, человек, животное, идея, не отпускающие тебя”.
Некоторые слова Амины долго крутятся в моей голове.
– Это не щит, чтобы меня закрыть. Это вам, – говорит она, когда я иду вдоль дюны где-то в северо-западе.
Справа серое море, слева огромные камни, ноги тонут в песке, мы разговариваем о проекциях. Я злюсь и не понимаю объяснений.
– Соломка это, – говорит Амина.
Я верчу эту соломку, рассматриваю с разных сторон, пытливый ум хочет знать, что под ней.
– Не хочу никакую соломку, – говорю я, хотя сама рассыпала ее кругом столько, что нам уже можно заводить корову, – От чего вы там закрываете меня щитом?
Любовь какая-то.
Меня все еще волнуют простые вещи: чтобы Амина выспалась, чтобы не забыла завтрак, чтобы не мерзла и чтобы пусть ей со мной будет хотя бы смешно.
“Люблю”, – решаюсь написать я, когда она уходит спать.
{
– Что это? – смотрит на меня Амина.
– Слово «люблю» на ночь.
– А почему утром?
– Сползло.
}
Re: Роман
Невнятно, да.
По тексту - один за субъектность, вторая стоит на объектности.
Re: Роман
Hiaro, Viktoria, спасибо, что напомнили.
Постараюсь в ближайшее время выложить следующие части.
Постараюсь в ближайшее время выложить следующие части.