33. Gaudeamus igitur и второе начало термодинамики. Часть 3.
— Я могу ответить на этот вопрос, — сказал рыжий Мишка. — Жаль вас огорчать, но раз вы хотите… Может быть, вы помните, есть такой литературный персонаж по имени Хворобьев…
— Помним.
— Ну и вот. Ничего другого знать не нужно. А это нужно знать, нужно помнить, нужно перечитывать, вдумываться. Потому что это наша судьба. Живешь в своей стране, не понимаешь своего счастья, а потом в один прекрасный день оказываешься в чужой стране. Кругом какие-то совсем-совсем другие люди. У них разговоры о каких-то хамских предметах, тебе непонятных и противных. Они и язык поменяли, слова произносят какие-то дикие и хамские. Пятилетка! Примкамера! У них и выражения лиц другие, ранее невиданные. Это другая страна, в точности другая страна, Южная Родезия какая-то. Ты в ней чужой, будто с луны свалился. Как сказал один эмигрант, вернувшийся по недоразумению после войны, от страны, которую он помнит, не осталось ничего знакомого, только снег.
— Милая перспектива. Кстати, что такое примкамера?
— Примирительная камера. Какой-то орган по улаживанию трудовых споров, вроде конфликтной комиссии. Само по себе, может быть, и полезное изобретение…
— Значит, вот что нас ждет. Надо подумать. А почему так будет?
— Агеев, твоя очередь!
— Так будет, потому что так уже было. Все это уже проходили. Революция, великая радость, красные банты, сияющие лица. Ликование интеллигенции. Ах, впервые у власти оказались понятные нам люди, нашего круга, профессура и адвокатура. Либералы. У них идеи, у них партийные программы, у них то, у них это… А они взяли и разогнали полицию. Нет больше городового на углу, и на улицах начинается резня. А они взяли и отменили в армии дисциплину и субординацию. Во время войны. И фронт посыпался. Все, туши свет! Теперь жди, пока докатимся до самого дна, тогда либералам наконец дадут пинка, придут другие люди… И тогда ты в точности оказываешься в другой стране, как говорит Миша. Пятилетка! Примкамера!
— Но…
— Сейчас совсем другое дело? Мы стали умнее, мы не повторим ошибок прошлого? Полицию не разгоним, армию не развалим, просто мирно объявим конституцию законом прямого действия. Все права и свободы с завтрашнего дня понимать буквально! К ним добавим только свободу торговли, и готово дело. Все эти гениальные проекты уже разработала наша кухонная фронда, теперь политбюро возьмет их на вооружение и проведет в жизнь. Иначе и быть не может, потому что все мозговые центры у нас только на кухне, а вся власть в политбюро. Так пусть сольются, устроят правительство национального единства, а главной по реформам назначат академика Заславскую… Э-эхх…
— Ты нарочно говоришь чепуху.
— Я говорю что думаю. И этого бы говорить не стал, но как-то неосторожно обещал высказаться хотя бы вкратце. Очень зря! Мы ведь решили праздновать и веселиться, а вместо этого произносим программные речи, скатываемся в поганую традицию кухонных разговорчиков.
— Я помню, ты не хотел. Ты не виноват, мы вас обоих подбили, за язык тянули.
— Так оставим это. Самое время еще выпить и чего-нибудь съесть!
***
На другой день к вечеру у Татьяны появилось отчетливое ощущение, что декабрь нынешнего года никогда не кончится и Новый год никогда не наступит. Со временем что-то случилось, оно растягивается, растягивается, оно вмещает все больше событий, обстоятельств и впечатлений, оно замедляется, вот-вот совсем остановится.
Может быть, все дело в том, что впечатления последних дней не освоены, не улеглись в голове. Навалились грудой, так грудой и лежат. Упали поперек дороги, даже кажется, что препятствуют течению времени. Надо посидеть, подумать, осмыслить, освоить, определить свое отношение к увиденному и услышанному, что-то записать, освободить память. Словом, разложить по полочкам. Самые большие затруднения доставляет вчерашний день. Наверное, могла бы догадаться заранее, что для одного дня это слишком — и встреча со старухой, и празднование Нового года в узком кругу… Теперь сиди и разгребай завалы. Утренние разговоры на кухне с Жанкой, разговор со старухой Халомьевой, застольные разговоры, в паузах опять разговоры на кухне... Уже сегодня утренний звонок профессора Б,, разговоры с Жанкой за мытьем посуды… Разговоры с Агеевым… Много, очень много всего. Меняет представления о жизни и людях.
Первое и сильнейшее впечатление — ненависть.
Она такого не ожидала, она такого раньше и не видела. Ненависть по идейным причинам — такое бывает только в книжках и кино. Что-то про белых и красных. Они друг друга так ненавидят, что готовы стрелять, вешать и сжигать живьем в паровозных топках. Теперь такого не бывает, уже давно не бывает. Эти, которые ходят на партсобрания, они к лозунгам своей партии внутренне равнодушны. И которые не ходят на партсобрания, они тоже к этим лозунгам равнодушны. И ненависти никто друг к другу не испытывает, ни те к этим, ни эти к тем. А других ведь и нет, все население страны делится только на эти две части — которые ходят на партсобрания и которые не ходят. Значит, у нас мир, покой и полное благополучие на идеологическом фронте. Когда-то бушевали страсти, но давно все успокоилось, улеглось. Режим устоялся, стал привычным, поколения сменились, все живущие уже выросли при этой власти, все состояли в октябрятах и пионерах… Ну, кто-то фрондирует, но без фанатизма, больше из кокетства.
Вдруг оказывается, что рядом такой вулкан… Тут ненависть бушует… У кого? Да вот у Агеева. Он такой бешеный? Да нет, он вроде спокойный и благодушный, все у него милые. Лариска милая, и Зинаида милая, и его уголовные приятели милейшие люди… Ну, случается, вон Бронфенбренера он возненавидел, потому что тот его обидел. Тот задел его лично. И что это значит? Это значит, что он теперь Бронфенбренера знать не хочет, на улице не поздоровается. Но ведь он не возьмет в руки оружие, не пойдет Бронфенбренера убивать. Или вот наших дорогих коллег он ненавидит как шарлатанов. Это знакомо, Татьяна и сама шарлатанов ненавидит. И что это значит? Да ничего особенного не значит. Татьяна считает шарлатанами хорошо знакомых ей профессоров А. и Б. Имеет основания. Это у профессора А. глава в книге называется так: «Смех — оружие сильных». Трескучий демагогический лозунг. Надо иметь особый характер, чтобы взять и написать такое своей рукой. Но ведь убивать за это не станешь. Ни Татьяна не пойдет убивать профессоров А. и Б., ни Агеев не пойдет. Наоборот, профессора Б. Татьяна любит, потому что человек он прекрасный. Зато академика Сахарова этот невозмутимый Агеев готов убить собственными руками. И это не шутка, не художественное преувеличение, при случае возьмет и убьет. За что, почему? На почве идейных разногласий. Это что-то абстрактное? Теоретическине расхождения по вопросу о частной и общественной собственности на средства производства? Нет, он его ненавидит так, будто академик Сахаров собирается сжечь его, Агеева, дом, уже пришел с канистрой, поливает крыльцо бензином, брякает спичками в кармане… Поэтому Агеев чернеет и говорит ужасные слова: он бы его как кошку… гитарной струной удавил…
Это странно. Татьяна помнила начало разговора, рассказ про Ольгу Черепкову, которая вспыхнула, вскочила, гордо удалилась… Татьяна не хочет быть на нее похожей. Татьяна пытается понять. Первые шаги в этом направлении сделала, что-то такое стало для нее проясняться, вырисовываться.
Во-первых, оказалось, что Агеев ненавидит Сахарова отнюдь не за его идеи. Тут нет предмета для ненависти, потому что его идеям грош цена, он же дурак набитый, и вся эта его писанина, все
размышления о прогрессе и интеллектуальной свободе оставляют ощущение совершенно бараньей тупости, зоологической. Ну, с некоторым оттенком детской наивности и детской же лживости, притворства, бессовестности и безответственности. Совершенно нет опасности, что эти идеи распространятся и как-то вредно повлияют на массы, станут светочем для народа, нации, государства. Они интересны только Госдепартаменту США, радиостанциям, которые в народе иронически зовутся «вражьи голоса», и кучке советских интеллигентных придурков. Тоже очень тупых, малочисленных и невлиятельных. Вроде тех, что любит собирать в своем салоне наша советская мадам Рекамье. Кто это? А ты разве не знаешь? Ну, эта, вдова, как его… вот, вспомнил, Мандельштам его фамилия, был такой поэт.
Да плевать на них на всех! Никто из них не опасен, невелика их интеллектуальная мощь, если иметь в виду политическую мысль. Как физики и математики они еще туда-сюда…. Как раз про таких Набоков говорил: пришли очень ограниченные люди с очень большими математическими способностями. Конечно, он имел в виду не Сахарова или Гельфанда, он метил, похоже, в Эйнштейна, но и это неважно. Плевать! Не в этом опасность.
А в чем? А в том, что этого дурака, похоже, скоро из ссылки вернут. Выпустят. Это во-первых.
А во-вторых, опасность в тех разговорах, которые ведут между собой обитатели студенческого общежития педагогического института в городе Андижане. Или городе Намангане, городе Фергане. Или в городе Ош.
Это Ферганская долина, там большая плотность населения и колоссальная рождаемость, больше половины населения дети. Все дети ходят в школу, потому что закон о всеобуче действует по всей стране. Значит, школ очень много, и каждой школе нужны учителя, это по местным условиям как бы массовая профессия. Учителей нужно где-то готовить, поэтому в каждой областном городе пединститут с огромным количеством студентов. Приезжают сельские парни, учатся, живут в общежитии, по окончании института возвращаются в свои кишлаки и райцентры. Некоторые учатся на факультетах с узбекским языком обучения, некоторые с русским, потому что мужская половина населения неплохо говорит по-русски — все парни поголовно служили в армии, там русский язык освоили. Некоторые и в быту между собой говорят по-русски — это удивительно, но совершенно реально, можно слышать своими ушами. Иногда чередуют в обиходе два языка, некоторые и три, потому что кроме узбеков есть таджики, киргизы.
Вот после занятий пообедали, вернулись в общежитие, валяются на койках и ведут неспешную беседу. Только лежа, потому что восточному человеку надлежит быть ленивым, он и по улице идет неспешно, не бегает, как эти сумасшедшие русские в своей Москве.
Итак, беседа.
— Бир марта — Герой Советского Союза, уч марта — Герой социалистического труда.
— Йок. Икки марта — Герой Советского Союза, икки марта — Герой социалистического труда.
— Йок. Бир марта — Герой Советского Союза, уч марта — Герой социалистического труда…
Кривчиков по-узбекски мало понимает, он к языкам неспособен, но этот разговор его узбекских приятелей так прост, что даже у него не вызывает затруднений. Слова «бир марта» означают «один раз». Соответственно, «икки марта» и «уч марта» — это два раза и три раза. В слове «марта» ударение на второй слог. В слове «уч» звук У не такой, как в русском языке, иначе произносится. Это ну У, не О, не Ы, вообще другой гласный. Общий смысл разговора простой, это студенты обсуждают количество наград у действующего генерального секретаря партии. У Брежнева четыре золотые звезды. Он трижды Герой труда и только один раз Герой Советского Союза? Или поровну — два раза такой герой, два раза такой? Для Кривчикова это не самый интересный вопрос, а узбекские студенты любят. Они вообще очень интересуются всем, что связано с государственной властью, ее политикой, ее привычками и обычаями, ее явными и тайными намерениями. Очень интересуются и очень хорошо понимают все эти вещи. Тут и удивительная осведомленность, и природный инстинкт. Власть! Мусульмане понимают этот предмет не так, как европейцы.
Кривчикова это поражало и раньше. Он был еще маленький, лет девять или десять, причем это один из тех периодов, когда он был не в бегах, а мирно жил у деда с бабкой. Ни от кого не прячется, гуляет во дворе, играет с соседскими мальчишками. Вдруг слышит спор. Мальчик Рифат стал рассказывать, как его дядя летом ездил в Крым. Этот рассказ вызвал взрыв хохота. Смеялись все. Оказывается, все знают, что Рифат врет. Он же крымский татарин, а татар в Крым не пускают. Изобличенный Рифат стал вилять, выкручиваться, сказал, что дядя ездил в Севастополь, а это не совсем Крым, это Россия. Опять все смеялись. Зачем ты нам врешь? Именно в Севастополь и Симферополь вашего брата в первую очередь не пускают, а в остальном Крыму порядки помягче, можно как-то проскочить. Стали спорить о том, насколько строго соблюдается этот запрет в Джанкое или в Судаке.
Поразительная осведомленность. Один Кривчиков ничего не знал, а остальные все знали. Хотя компания пестренькая, там армянин, кореец, мордвин, два таджика, мальчик ирани (не иранец, а самаркандский ирани, это другой народ, они говорят не на фарси, а по-узбекски), бухарский еврей, башкир, парочка обычных русаков и один русак из молокан. И все они знают, какие там порядки для татар в Крыму. Позднее Кривчиков обнаружил, что узбекские студенты разбираются в таких вопросах еще лучше.
М-да… Так как же их разговоры связаны с вызволением опального академика из ссылки?
Напрямую связаны.
Но сначала о том, почему Агеев ждет этого вызволения. А потому, что таков образ мыслей нашей родной советской власти. Это у них в голове связано: если разрешили печатать Набокова, то надо выпустить из ссылки Сахарова. Раз одно, то другое. Логика у них такая. Для них это звенья одной цепи. Раз оттепель, так уж оттепель. Смягчаются идеологические твердыни, начинаем что-то разрешать… Знамения (правильное ударение на первый слог!) времени идут одно за другим. Приметы, признаки, следствия одной причины… Говорят, улицу Метростроевскую в наступающем году переименуют, вернут ей прежнее название, будет опять Остоженка. Это шаг в том же направлении. Набоков, Остоженка… Так что и Сахаров недолго в Горьком засидится. Надо показать мировой общественности наши прогрессивные устремления.
А что там студенты в Андижане? Студенты Набоковым мало интересуются, про Остоженку вовсе не слыхали, а про Сахарова все очень хорошо понимают.
Опять валяются после обеда на койках и ведут неспешную беседу. Слыхал, Сахарова в Москву вернули? Это академик? Он самый. Помним, помним, атомный академик. Он еще при Сталине академиком стал. Молодой был. Получил золотую звезду и Сталинскую премию. Герой социалистического труда. Одна звезда. Бир марта. Один раз. За что звезда? За водородную бомбу. Правильно, он тогда против Сталина не выступал, он водородную бомбу для Сталина делал. Если бы он тогда против партии и правительства пошел, Сталин бы его в пять минут расстрелял. А что он делал после, при Хрущеве? Ну, работал, наверное. Но против советской власти тогда тоже не выступал. Хрущев был подобрее Сталина, он бы не расстрелял, но в тюрьму посадил обязательно. А когда этот академик начал против советской власти выступать? Как раз при Брежневе и начал. Брежнев был добрый, при нем власть была слабая. Академик выступает, статьи свои на Запад передает, «Голос Америки» каждый день его имя вспоминает, а его у нас никак не посадят. Ну, тоже ругают в газетах и по телевизору, но не сажают. Значит, теперь так можно. Слабая власть. Правда, в самом конце своей жизни Брежнев этого академика в Горький отправил. Стало быть, академик совсем обнаглел, перешел все границы. Теперь торчит в Горьком, но прощения просить не стал, не покаялся. А новая власть его из Горького выпустила. Совсем слабая власть. Им прямо в лицо можно плевать, они тебе за это отобранную Брежневым золотую звезду вернут, еще новую дадут. Будет дважды герой. Икки марта. Два раза.
Ладно, посмотрим, что это за власть, что при ней можно…
Значит, вернут этого нобелевского лауреата из ссылки, а следующее звено этой цепи такое. Студенты Андижанского пединститута пришлют делегацию к ректору. Мы же мусульмане все-таки, так нельзя ли нас как-нибудь освободить от экзамена по научному атеизму, а то нехорошо получается. Остальное можно оставить, мы не против. Истмат, диамат, научный коммунизм… А ректор им отвечает, мол, я бы и сам рад, но учебную программу утверждают наверху, в министерстве, она для всей страны одна. Тогда студенты отказываются от своих максималистских требований, а скромно просят о том, что они с самого начала и хотели получить. Нельзя ли немножко изменить расписание занятий и высвободить какой-нибудь уголок институтского двора? Тогда у нас будет место и время, чтобы совершать второй на дню намаз, полуденный, именуемый «зухр». Ровно в полдень ушли в уголок двора, чтоб никому не мешать, постелили коврики, стали на молитву…
И если к этой их просьбе начальство снизойдет, что весьма вероятно, потому что в Ферганской долине ислам силен, намного сильнее, чем в Зерафшанской… Если им разрешат полуденный намаз прямо в советском вузе, в пятидесяти метрах от кафедры научного коммунизма, дальше события пойдут быстро. Можно одно, можно и другое…
Допустим, «Защиту Лужина» напечатают в конце 1986 года, зухр в Андижанском пединституте разрешат в 1987 году, а в 1988 году Ферганская долина заполыхает. Пойдут погромы, пойдет резня. Потому что там напряжение велико, есть тихо тлеющая вражда между узбеками и киргизами, киргизами и таджиками, таджиками и узбеками, есть старые споры из-за земли и воды, есть ислам весьма радикального толка, есть старые обиды на русскую власть… И любое ослабление центральной власти там поймут как разрешение, как призыв к действию. Теперь можно! Уже не к ректору будут делегации посылать, а будут брать штурмом отделения милиции и воинские части. Оружие, оружие…
Следовательно, если публикация «Защиты Лужина» уже анонсирована, Агееву не следует ждать наступления 1988 года, а вытаскивать своих теток из Ферганской долины заблаговременно, уже сейчас. А рыжему Мишке надо готовить эвакуацию своей многочисленной родни из Ташкента, Самарканда и Бухары. Потому что там тоже рванет, но на год или два позже.
Вот и все. У Агеева не то чтобы несогласие с политическими идеями Сахарова, плевать ему на идеи придурка, Сахаров для него просто тот человек, который собирается поджечь его дом. Давно собирался, а сейчас у гаденыша получится.
Это все Татьяна кое-как поняла. Может быть, не все поняла, но согласилась, поверила. Насчет Ферганской долины он может знать много такого, чего она не знает, и во сне не видела. И связь событий может улавливать верно. Но вот остальное…
Задним числом можно сказать, что пророчества Агеева оказались верными лишь в общих чертах, а в деталях он ошибался. Сахарова из ссылки вернули в точности в тот месяц, когда вышла в свет «Защита Лужина». Тогда же, в тот же месяц, вспыхнул студенческий бунт в Алма-Ате. Его подавили. Ферганская долина заполыхала позже, только в 1989 году. Первыми жертвами стали не киргизы, как предполагал Агеев, а турки-месхетинцы. Армяне, евреи и крымские татары пострадали просто заодно и в малых количествах. Никого из них не убили, а так, дома посжигали, с балкона кого-то выкинули. Зато власть, как и предполагал Агеев, обнаружила свою трусость и беспомощность. Академик же Сахаров именно в это время был в зените славы, он гремел с трибуны съезда народных депутатов. Все правильно, там уже горит, полыхает, кровь льется, а он тут вякает, он счастлив. Оказалось, что придурок ко всему и картавый…
Связь событий Татьяна как-то из объяснений Агеева уловила еще тогда, как раз в последние дни 1985 года, на другой день после празднования наступающего Нового года в узком кругу. Но вот в области общих идей… тут в голове был сумбур, вихрь какой-то, все кружилось и путалось.
Были вещи, которые она знала с самого детства, в которые верила. Очень простые и понятные вещи.
Начать с того же Набокова. Все-таки ей не нравится, что кто-то за нее решает, что ей можно читать, а что нельзя. Ей не нравится, что в Госкомиздате есть специальный главк, который и за издателей решает, какие книги им выпускать. Ей не нравится, что кто-то за нее решает, где ей можно жить, а где нельзя. Она родилась в Москве, а если захочет переехать в Ленинград, окажется, что это непросто, у нее там нет прописки. Могут разрешить междугородний квартирный обмен, тогда дадут разрешение на прописку, но при строгом соблюдении условий — одного человека из Москвы выписываем, одного прописываем. Сколько отсюда, столько сюда, никак иначе. Ей это не нравится. Ей сам принцип прописки не нравится, сам институт прописки. Это какое-то крепостное право, прикрепление к земле, ограничение выбора места жительства. Ей не нравится, что кто-то решает, кого можно пускать за границу, а кого нельзя. Сама она за границу не рвется, у нее денег нет на такие поездки, но вот у нее есть знакомая девочка, она балерина, ездит на гастроли. Она не солистка, не знаменитость, просто в кордебалете танцует, но чтобы получить визу на выезд, ей надо проходить какие-то комиссии, получать характеристики и справки по месту жительства. Надо отвечать на вопросы каких-то пенсионеров о текущей политике, доказывать, что она газеты читает, в международной обстановке разбирается. А какого черта?
Это несвобода.
Причем эти ограничения не только установлены государством как особые институции — цензура, прописка, пограничный контроль, — они у наших людей прямо в голове прошиты, каленым железом выжжены в мозгах. У людей разорванное сознание. Читает советский человек романчик, там какая-то мисс Тэлбот родилась в Канаде, там же училась, но подходящей работы не нашла, перебралась в Штаты, потом в Англию, и везде ей не везло, пока она не догадалась поехать во Францию. Вот там ей хорошо, там прижилась. И работа нравится, и люди, и замуж вышла… Наш человек читает это спокойно, сочувствует бедняжке мисс Тэлбот. Но если написать, что это мисс Потапова из Москвы хочет дернуть в Америку, потом в Англию и Францию, наш человек вздрагивает. Да она же изменница! Предала родину. Из Канады катись куда хочешь, а от нас никуда. Почему? Да потому что мы лучше всех, это все должны понимать.
Татьяне все это не нравится. А кому нравится? Агееву нравится, что он многие книги может прочесть только в спецхране, по особому разрешению? Ему нравится, что он не мог приехать в Москву просто так, поселиться у тетки? У него были большие трудности с пропиской, и неизвестно, как он с ними справился, хорошо ли все устроил.
Татьяне всегда казалось, что все эти ограничения очень бы неплохо отменить. Все-таки свобода лучше несвободы, что бы там ни писали в газетах.
И Татьяна, как и все советские люди, знает из книжек и фильмов, что есть страны, где как-то без этого всего обходятся. Ни тебе цензуры, ни прописки… Пограничный контроль есть, но все же ездят из страны в страну свободно, без справки из жэка и характеристики с места работы. Пожалуй, так приятнее.
А рядом с Татьяной время от времени оказывались люди, которые убежденно говорили, что это счастье устроить нетрудно. Взять и отменить! Не нравится тебе цензура — отмени ее. И прописку. И сложности с выездом за рубеж. Говорили, что это нетрудно, не надо бояться, мир не рухнет, небо на землю не упадет. А колхозы и комсомол можно оставить, пусть себе будут.
Теперь в ее близком окружении оказались люди, которые так же твердо убеждены, что мир именно рухнет и небо упадет на землю. Сегодня «Защита Лужина» в журнале, через два года резня в Ферганской долине. А тех, которые мечтают о правах и свободах, эти люди презирают, самых заметных и деятельных мечтателей ненавидят как грязных негодяев и провокаторов. Ты говоришь, что можно все разрешить, тогда выйдет Европа? А почему ты уверен, что не Африка?
Тут Татьяна сбивалась, путалась. Главное, этот подлец Агеев смеется. Говорит, что это все уже было. Русский либерал ходит по кругу, проваливается в одну и ту же яму. «Дух свободы, к перестройке вся страна стремится, полицейский в грязной Мойке хочет утопиться!» Это Курочкин написал? Не помню точно. Помню, что это больше ста лет назад. Потом через пятьдесят лет: «И всяких прав поборник, Алеха, младший дворник!» Это Саша Черный. Остальные строчки потерялись в памяти, но одно ясно, что уже тогда идея борьбы за права человека проникла глубоко в массы. Вплоть до младшего дворника.
А чем это кончилось? Васисуалием Лоханкиным, который лежит и размышляет о трагедии русского либерализма. А почему так кончилось? Да вот потому же. Надумали все позволить, все разрешить. Все к черту разрушим, и на руинах сокрушенного царства само собой воздвигнется новое, и это будет царство истины, добра и справедливости. Потому что все это у человека в душе, надо только дать ему выйти наружу… Ну, полицию разогнали, армию развалили, в стране ад кромешный, Шингарев и Кокошкин решили отсидеться в госпитале, так пришли солдаты и закололи их штыками прямо в постели…
— Когда-то мне это казалось ужасным. А теперь думаю иначе. Жаль, что не закололи весь состав государственной думы, всех до единого, все фракции. Это же их общая заслуга!
— Агеев, а нельзя ли как-нибудь сделать так, чтобы «Защита Лужина» вышла в свет, а резня в Ферганской долине не началась? И чтобы прочих ужасов не было.
— Конечно, можно! — с энтузиазмом подтвердил Агеев и гнусно засмеялся. — Даже способ известен. Изобретен миллион лет назад.
— Правда?
— Правда. Способ известен. Все его знают. Поэтому существуют на земле места, где и цензуры нет, и резни нет.
— Так говори, не томи!
— Тебе не понравится. Это никогда не получалось в России, потому что сам этот способ глубоко чужд русскому либералу. Глубоко противен. Враждебен. Лежит вне русла русского свободомыслия.
— Так говори же, черт возьми!
— Ты уверена, что хочешь знать? Это очень тяжело и опасно. Хотя штука простая, ее знает любой председатель колхоза, любой директор завода. Это у администратора в крови. Особенно хорошо это чувствуют азиаты, у них административные способности врожденные. Каждый рождается с сержантскими лычками.
— Агеев, теперь я понимаю, почему Жанка каждый разговор с тобой кончает угрозой тебя выдрать.
— Это у вас у всех один и тот же бзик. Сумасшедшие девки!
— Агеев!
— Ладно, ладно, не сердись… Способ простой. Ты хочешь кинуть кость интеллигенции. Подарить им ихние книжные радости, пусть читают «Лолиту» до посинения. Но при этом не хочешь, чтобы студенты в Андижане решили, что теперь все можно, власть ослабла, самое время вырезать киргизов, изгнать русских и жить по шариату, сделать маленький халифат. Так?
— Так.
— Тогда вспомни, что у тебя не одна рука, а две руки. Одной рукой разрешаешь печатать «Защиту Лужина», другой рукой извлекаешь Сахарова из уютного Горького, отправляешь на Колыму. Еще лучше не в ссылку, а в тюрьму. А я бы просто повесил! Публично, на площади.
— Агеев…
— Нет уж, дослушай. Грязного подонка нужно именно растоптать — и не втихую, а публично, с оглаской. Именно за проповедь идей, ведущих к обрушению всего и резне. Это все тот же Шингарев и Кокошкин. Ты это сделай, тогда в Андижане всё поймут, там будет мир и тишина. В столице тоже тишина, интеллигенция кушает своего Набокова и Булгакова.
— Мне это не нравится. Мне Набоков такой ценой не нужен.
— А я знал, что тебе не понравится. И никому из твоих друзей и знакомых не понравится. У вас в головах другое, в крови другое. Поэтому ничего доброго в этой стране не будет. Нам еще повезло. Мы выросли в счастливое время, войны нет, голода нет, и нам этого счастья еще годика на три хватит. По Мишкиным расчетам меньше. Так будем веселиться, пока мы молоды! Потом будет грустно. Даже самые отчаянные дураки перестанут произносить имя Сахарова с восторгом.
— Агеев…
— Все. Я очень подробно высказался, хотя знал, что тебе не понравится. Теперь попробуй как-то мои слова повертеть в голове, что-то прикинуть, примерить к жизни, к историческим образцам. Если вдруг появятся какие-то мысли, мы еще поговорим. Разговор на много лет! А сейчас хватит.
Он был прав. Пожалуй, для одного дня довольно. И она все это еще не обдумала, это не улеглось в ее голове. Однако и думать об этом она пока не станет, это вопросы не сегодняшнего дня, они общие, вечные.
Между тем у них была свеженькая тема, не вполне законченная. Явление Духа Старого Полковника. И Агеев эту историю знает не полностью, она ему раньше не рассказывала… Странным образом о чем-то догадывается…
***
— Так кто мне предъявит четверых в гимнастерках?
— Пятерых.
— Это все равно.
— Татьяна! Для начала расскажи мне подробно, что ты видела в этой квартире. Потом так же подробно расскажи, о чем вы толковали со старухой. После чего можешь задавать любые вопросы, я отвечу. Так справедливо?
— Справедливо.
Она рассказала. Как ни странно, рассказ занял не так много времени. За обедом успели. Агеев слушал, не перебивал.
— Я так и думал, ждал чего-то подобного.
— Догадался?
— Нет, Зинаида подсказала. Говорит, его здесь уже видели. Тогда все стало на свои места.
— Хорошо. Теперь твоя очередь.
— Справедливо. Тогда пункт первый. Ты эту историю уладила. Долгов на тебе нет. Остался хвост — чистая девичья любознательность. Ты хочешь знать, кто здесь был на самом деле.
— Да.
— Но тебе нужно какое-то материалистическое объяснение. Духи и призраки не подходят, нужен живой человек. Верно?
— Да.
— Ну, ты и получишь то, чего хочешь. Полный материализм. Никакого нарушения физических законов. Тебе предъявят живого человека, который действительно побывал в этой квартире. Или даже двух, трех. Твое желание исполнится даже с избытком. Но не совсем точно.
— А почему неточно?
— Потому что без нарушения физических законов точно не получается. Видишь ли, это счастливая история. Старуха получила то, что хотела. Ты получишь то, что хочешь. Но не совсем точно. Старик был похож на покойного Дмитрия Гилевского, но не совсем. Чудес не бывает, в точности такого нет. Тебе тоже предъявят похожих стариков, но не в точности того, кого ты видела.
— Агеев, я все равно ничего не понимаю.
— Я тоже не понимаю. Но я как армянское радио, ничего не понимаю, а на вопросы отвечаю. Вот послушай…
Она молча слушала его минут двадцать.
Теперь перебирает это в памяти, пытается понять…
………………………….
………………..
……….
***
.
. Не всё же Вам загадки загадывать