Hellen
Дорогим моим ленинградцам посвящается
Сашка осторожно пробирался по заметенным снегом улицам. Обледенелые сугробы выныривали из-под ног, проверяя его на устойчивость. Холод и гранит, белесое, беззубое небо равнодушно тянулось над головой. Сашка поднял воротник шинели, плотнее завязал ушанку.и, сгибаясь навстречу пронизывающему ветру, продолжил путь по невской набережной мимо набегающих пустынных линий Васильевского. Он устал. С утра ему
повезло - попутная пятитонка подкинула от самой части с Пулковских высот до Кировского завода, а дальше пришлось идти пешком.На мосту лейтенанта Шмидта он отдыхал целых пятнадцать минут, сопротивляясь порывам ветра, гнавшим поземку под провалом свай, вросших в реку. Узкие улочки линейками отмеривали последние шаги. Мелькнула белая надпись об опасности стороны улицы при бомбежке. Он механически
отметил, что буквы нарисованы на уровне детского роста, доходят ему до плеча. От этой мысли зазнобило еще сильнее, и он, закусив губу, пошел быстрее, перестав смотреть под ноги. Вещьмешок хлопал по спине, не обременяя тяжестью. Через одну линию покажется Горный институт.
Сашка свернул, 18-ая линия приняла его в свои такие знакомые объятия, будоража воспоминания о последнем мирном лете, о душных ночах, когда было так радостно с прокуренной кухни выбраться на свежую улицу и бегом, держа Лелю за руку, домчаться до Невы и гулять, куря, наблюдая за мальчишками, пристроившимися у парапета с удочками.
Леля... Осталось еще два дома, и он войдет в старую дверь, поднимется по стертым ступенькам. Сашка прошагал полгорода для того, чтобы нажать звонок и, прижавшись лбом к косяку, замереть на две долгих минуты, проклиная тишину, отсчитывая секунды. Шорох за дверью, повороачивающийся замок. В темном провале фигура Лели. Он едва успел
шагнуть через порог, чтобы подхватить ее, обмякшую, всхлипывающую. Тонкие, исхудалые руки обняли его. В тишине комнаты, под тикание старых ходиков, пока Леля сидела на диване, а он суетился, развязывая мешок, доставая из него сбереженные куски хлеба, сахар, Сашка не замечал ничего вокруг. Он вспоминал все, что было здесь в этой комнате раньше. И Леле
был не понятен его взгляд с улыбкой. Впрочем что-то обдумывать сейчас она была не в состоянии, все ее сознание было заполнено только одной мыслью, что он жив, что он здесь. А Сашка вспоминал... И то, как Леля любила молчать, забравшись с ногами вот на этот самый диван, и как она могла говорить о чем угодно, в миг расширяя пространство маленькой комнаты, и то, как она замирала испуганным галчонком, почувствовав его
недовольство То, что так часто разигрывалось в этих стенах каких-то полтора года назад, делало их связь запретной, опасной, связывающей их двоих и страстью и замкнутостью ими самими созданного мира. Все было в начале обычно, чуть скучновато. Веселая девушка, гулявшая с ним под руку по парку, разговоры о подругах, об учебе. Лишь иногда он замечал тревогу в ее глазах, когда она внезапно вскидывала ресницы, отвечая на его резкие реплики. Эта тревога была совсем не ясной, глубинной,
какой-то ждущей. В один из таких вечеров Сашка, обняв Лелю за талию, скользнул рукой ей под футболку и пальцами быстро пробежал вдоль ложбинки на спине. Леля вспыхнула, оттолкнула его, развернулась и быстро зашагала прочь. Она ждала его на следующий день на улице у института. Подошла тихая, какая-то вся взъерошенная, и в своей излюбленной манере, подняв глаза, чуть отвернувшись в сторону, стала просить прощения. Он взял ее за руку и молча повел домой. Потом был тихий разговор о том, какой он хочет ее видеть, не вздорной, не независимой, а его Лелей, послушной ему и забывшей глупые
сказки о равенстве женщины и мужчины. Он решился заговорить с ней не потому, что был зол или даже хотя бы рассержен. С какой-то стороны это был жест отчаяния человека, который в чужом ему мире просто не может найти свою женщину, такую, какую воображение рисовало с детства. Сашка даже как-то растерялся, когда Леля на все его слова только кивала головой и глухим голосом говорила да, да,да... В конце концов он показал ей на диван, и она, вздрагивая плечами, отвернувшись от него, стала растегивать юбку, сняла нижнее белье и, вздохнув, легла на живот,
покорно протянув ему руки. Эту картину Сашка видел сейчас, как наяву. Женские ягодицы, дрожащие, сжимающиеся. Красные яркие полосы от ремня, ложащиеся на белое тело. Леля упорно молчала, но в глазах читался не вызов, а только мольба о прощении. Ему и потом было совершенно не понятно ее молчание. Даже тогда, когда они взахлеб до рассвета говорили друг с другом, когда день за днем они открывали для себя новые и
новые горизонты. Когда они уже поняли, что родились такими - настоящим мужчиной и настоящей женщиной. Когда они уже не стеснялись друг друга. И Леля, доверчиво прижимаясь к его плечу, рассказывала о своих детских неоформившихся мечтах о властной руке, которой так хочется покориться. Когда столько всего уже было выплеснуто из их душ. Но даже тогда Леля молчала. Она умудрялась не выть и под плетью. Эту плеть он раздобыл в деревне, она была тугая, плетеная из узких полос. А Леля не желала кричать, и Сашка бил ее безжалостно, поднимаясь от иссеченной попы выше, кладя рубцы на спину, на плечи. Тут Леля срывалась и зайдясь в плаче, выгибая спину, билась в дрожи в ожидании следующего удара. Что это было - момент истины, который они так долго искали, или просто
наивная девичья гордость? Он так и не смог понять. Сама Леля понимала это еще меньше. Она повиновалась инстинкту, принимая порку от рук мужчины, как должное, запрещая себе визжать и орать под обжигающей плетью. И только молилась в душе о том, чтобы силы наконец покинули ее, и боль смела все барьеры, выстроенные сознанием. Чтобы сплошная череда черной боли позволила ей отключиться и дать выход слезам, чтобы
непослушный язык смог выговорить слова покорности. Она иногда с удивлением слышала чей-то крик, не понимая, что это кричит она сама...
Всего только полтора года назад в этой маленькой комнате вечерами слышался свист плети и женский плач. Теперь Леля огромными глазами на чудовищно исхудавшем лице смотрела, как Сашка берет кусок хлеба, разламывает его пополам, протягивает ей половину, другую часть убирает обратно. Сашка стряхнул с себя наваждение, подошел к ней, присел рядом, открыл пачку папирос. Они курили, скользили глазами друг по другу, молчание совсем не угнетало их, разбиваемое мерным тиканием ходиков. Паиросный дым клубился под потолком. Сашка наконецто вгляделся в обстановку. У окна стояла буржуйка, окна перечеркнуты белыми крестами. Две одинокие кастрюльки на столе, должно быть с водой. Угрюмые холод и голод исказили привычные образы. Сашка заметил в углу небольшую стопку деревяшек - разломанная мебель, стульев в комнате больше не было. Он подошел к печке, присел у нее, кинул в топку докуренную папиросу, взял несколько деревяшек, стал разводить огонь. Все его действия были механическими, усталость брала свое, он мечтал только о том, как вытянуться на диване, закинуть руки за голову и забыться хотя бы на несколько часов. Огонь в печке разгорелся, потянуло теплом и дымом. Закрыв дверцу буржуйки, Сашка оглянулся на Лелю. Она смотрела на него потухшими глазами. Почувствовав себя неуютно, не умея разрушить тишину, он подошел к столу, снял с кастрюли крышку. Там на дне была какая-то жижа, клейкая, неприятная. Леля вдруг завыла в голос, повалилась на диван, руками закрыв голову. Сашка вгляделся в содержимое кастрюли, посмотрел на Лелю, обратно на мутную жидкость и рукою загреб то, что было сварено. Это была плеть, та самая, которую он привез сюда. Плеть, разрезанная на мелкие куски, сваренная, и уже почти съеденная. Леля ревела на диване, поджав ноги. Ее плачь был отчаянным, несчастным. Сашка слизнул капли с руки. Улыбнулся. Подошел к нагретой печке, поставил кастрюлю разогреваться. Вернулся к Леле, аккуратно присел рядом. Он вспомнил сейчас, как впервые после порки плетью Леля плакала и долго не могла успокоиться. Как он также, как и сейчас, сидел на диване рядом с ней, переживая, что слишком сильно высек ее, боясь за нее, не знал, как дотронуться до нее и успокоить. Он наклонился к Леле, положил руку ей на голову. Леля постепенно затихла, подняла голову. Заплаканные глаза.. Он любил раньше видеть ее слезы, теперь ему это не нравилось. В кастрюле забулькало. Он принес суп из плетки к дивану, сунул Леле ложку. Она только мотнула головой и протянула руку за папиросой.
Им оставалось совсем немного быть вдвоем. Сашка и Леля легли на диван. Они не раздевались, укрылись одеялом и просто прижались друг к другу. Он наконецто мог отдохнуть. А Леля снова чувствовала себя в кольце любимых рук, которые могут быть суровыми, а могут вот так обнимать до самого рассвета. На рассвете Сашка ушел. Леля, провожая его, вышла на улицу и долго смотрела вслед удаляющемуся силуэту, сливающемуся с утренними сумерками.
Во всю мела февральская метель. Заканчивалась зима сорок второго года.