Обсуждение. Expat. Ром, мужеложство и порка

[Книжник]

M/F

Expat


Ром, мужеложство и порка



«Так Вы говорите мне, адмирал, что мои планы относительно роли флота в войне не соответствуют его славным традициям? Назвать Вам три самых славных традиции Королевского флота? Извольте: ром, мужеложство и порка!»

Приписывается Уинстону Черчиллю.



Я не ручаюсь за детальную точность этой истории. Несколько поколений она передавалась из уст в уста, тайком, благо доходящая до ханжества строгость нравов викторианских и последующих времён не способствовала огласке подобных случаев. Наконец, в середине сороковых годов прошлого (ХХ) века, прямой потомок одного из главных действующих лиц, некто Роберт Эйр (точнее, Эйр-Ноттингтон) - литератор, лингвист, переводчик с нескольких восточных языков и в прошлом капитан зенитной артиллерии, а на тот момент старший cотрудник военной администрации одного из британских владений на Ближнем Востоке – рассказал её по секрету жене – рыжеволосой ирландке из Дублина, начинающей (на тот момент) детской писательнице. Читавшие мою первую повесть –«When Irish eyes are smiling» – где этот «случай из практики предка - капитана флота» мельком упомянут, могут отметить, что, даже в середине двадцатого века, капитан Эйр-Ноттингтон несколько лет набирался храбрости рассказать историю, по понятиям нашего времени вполне невинную. Те же, кто прочтёт продолжение «Ирландских глаз» – «Но Запада нет и Востока нет» – когда получится, надеюсь, его опубликовать – возможно, оценят обстоятельства, при которых Роберт, наконец, поведал этот случай жене летом 1946 года. Упомянутая леди впоследствии записала рассказ мужа, возможно, слегка приукрасив его при этом, но, будучи, повторяю, детской писательницей и к тому же (по причинам, очевидным для читавших «Ирландские глаза») принципиальной противницей телесных наказаний, так и не придумала, как вставить его в свои книги, и в конце концов, уже в шестидесятые годы, показала записанную историю среднему сыну – ныне профессору физической химии Оуэну Эйр-Ноттингтону. Он-то, в свою очередь, и рассказал её мне на банкете удивительно скучной европейской конференции, на которой мы в числе полудюжины делегатов представляли британскую науку. Банкет был в одряхлевшем, но всё ещё шикарном chateau XVII века вблизи Гренобля, на красное вино устроители-французы не поскупились, так что языки были развязаны у всех, а речь естественным образом зашла о истории и наполеоновских войнах. По моему опыту, англичане всегда подкупающе сердечны к человеку, говорящему с русским акцентом и всё же знающему их историю и литературу лучше среднестатистического аборигена (хотя это, к сожалению, совсем не трудно).

Извините великодушно за возможные огрехи по технической части - ни я, ни профессор Эйр-Ноттингтон не специалисты по парусному флоту (хотя он и говорил, что некоторые детали его матушка, по её словам, уточнила у его тёти, а её бывшей школьной подруги, историка по профессии, весьма интересовавшейся одно время этим периодом)...

А теперь, как говорил Достоевский, к делу.

******
******

Капитан Оливер Ноттингтон отставил в сторону блюдо и взялся за рюмку портвейна, заставляя себя не думать раньше времени о предстоящем деле. На душе у него было скверно.

Вверенный ему двадцативосьмипушечный фрегат шестого класса, Корабль Его Величества «Пилчард», пятый месяц болтался – то есть крейсировал - вблизи берегов Нормандии и Бретани, охотясь на корабли неприятеля, которые попытались бы прорваться через береговую блокаду к Бресту. После ещё свежего в памяти Трафальгара, однако, число любителей попытать счастья среди французов заметно поуменьшилось, да и Брест – не Тулон. За всё время удалось изловить двух купцов (третий ушёл, к немалому раздражению капитана), что, в общем-то, и составляло суть береговой блокады, но капитан Ноттингтон мечтал не о том – его амбицией было захватить в честном бою военный корабль, желательно не слабее, а сильнее «Пилчард». Будучи в своё время лейтенантом на «Темерэр», капитан, разумеется, участвовал в таких операциях, но в капитанском качестве не мог пока похвастаться ни одним призом. В ожидании своего шанса капитану Ноттингтону приходилось коротать время за известными назубок обязанностями повседневной службы, включая осточертевшие и ему, и команде ежедневные учения, бесперспективным разглядыванием горизонта в подзорную трубу, и, на досуге, перечитыванием – в четвёртый раз – нескольких захваченных с собой книг и сочинением поэтических опытов, от которых истинный ценитель поэзии, скорее всего, попытался бы спастись вплавь, рискуя жизнью и здоровьем.

Но лучше скука и рифмоплётство, чем такое развлечение, как сегодня, подумал капитан, отставляя недопитую рюмку и делая знак юнге-денщику убрать поднос и убраться самому. Капитан проследил за ним взглядом. Тот-то юнга вроде постарше, если память не изменяет, но всё равно для петли, вроде, молод. Но вот мой лучший канонир... Кто бы мог подумать – здоровенный бородатый мужик, китобой, и вдруг... Кто же мне его заменит... Черти бы взяли и этого Бэрли с его наблюдательностью, и Флеминга с его педантичностью – назначили помощничка за мои грехи... Если я попробую... нет, этот зануда наверняка сообщит в Адмиралтейство... А там до сих пор дрожат, что французская зараза вот-вот прорвётся к нам, и настаивают на строжайшем соблюдении уставов. Хотя при чём тут... А в уставе ясно сказано – смерть через повешение.... Потерять лучшего канонира, да ещё земляка, таким нелепым образом.... Ладно, делать нечего, надо начинать.

- Приступим, мистер Флеминг ?

- Я готов, сэр, - Первый помощник не отказался бы от лишнего глотка вина, но продолжать обед после того, как капитан закончил свой, было невозможно.

- Мистер Редфорд?

- Aye Sir (так точно, сэр).

- В таком случае, документы на стол, часовых – к дверям.

Двое морских пехотинцев с каменными лицами заняли места у дверей капитанского салона, а довольно тощая папка документов – на столе, капитан Ноттингтон и лейтенанты Флеминг и Редфорд (второй помощник) остались сидеть на тех же местах, где обедали, только вот их лица, и без того постные, приняли ещё более серьёзное выражение.

- Приведите арестованных.

Фрегат шестого класса – небольшой корабль, в русском флоте его, видимо, определили бы скорее корветом, так что даже из трюма привести арестованных недолго. Вот и они. Ну да, юнга как юнга, но Хоуден, Томас Хоуден, лучший канонир на корабле... Здоровенный парень, косая сажень в плечах, белобрысый, сероглазый, с короткой и тоже светлой бородкой на обветренной круглой физиономии – настоящий йоркширец, северянин, кровь викингов, ну не похож он, ну совсем не похож на...

- Арестованные, назовите себя. Имя, возраст, откуда родом, должность на корабле.

- Старший канонир Томас Хоуден, сэр. Двадцать пять лет. Из Уитби, Йоркшир. Старший орудийного расчёта.

- Юнга Джон Снейпс, сэр, четырнадцать лет. Из Уитби, Йоркшир. «Пороховая обезьяна» в том же расчёте.

Тоже из Уитби... тоже земляк, значит. Тем хуже. Делать нечего, приступим сразу к существу дела.

- Старший канонир Томас Хоуден и юнга Джон Снейпс. Вы обвиняетесь в том, что вчера, 14 августа сего 181* года, на борту Корабля Его Величества «Пилчард», совершили противоестественный и богопротивный акт мужеложства. Признаёте ли вы себя виновными?

- Никак нет, сэр.
- Никак нет, сэр.

В таком случае... вызвать первого свидетеля.

Свидетель, долговязый парень со шрамом на щеке, отрапортовал о своём прибытии и застыл по стойке смирно у дверей, стараясь не глядеть на арестованных, которые, в свою очередь, отвели глаза, переминаясь с ноги на ногу между конвоирами.

- Свидетель, назовите себя - полностью.

- Старший матрос (able seaman) Джетро Тревельян, сэр. Двадцать пять лет, из Боскастла, Корнуолл. Марсовый.

Тревельян... Ну да, “а Tre-, a Pol-, or a Pen- tell you of a Cornish man” – фамилия на Тре-, Пол- или Пен- выдаёт корнуольца....Поклянитесь на Библии говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды.

- Клянусь, сэр.

- Где Вы были вчера вечером, после четвёртых склянок, старший матрос?

- На средней палубе, сэр, в носовой части.

- Что делали?

- В кости играли, сэр. После четвёртых склянок разрешается, сэр.

- Знаю, что разрешается. С кем играли?

- С шотландцем этим, сэр, с Мюиром. Остальные перепились, сэр, а в этого сколько ни лей... После четвёртых склянок разрешается, сэр, только чтоб к утру, как стёклышко.

- Знаю, что разрешается. Отвечайте на вопросы, а не то... Видели ли Вы, чем занимались обвиняемые?

- Нечётко, сэр. Темно было, это ж средняя палуба и вечерняя вахта. Видел, что они... ну, вроде как обнимались, сэр. Юнга- на карачках, а Хоуден – над ним сверху. Постанывание да кряхтение – слышал.

- Был ли у них ... недостаток в одежде ?

- Извиняюсь, сэр, не понял....

- Были ли у них спущены штаны, чёрт возьми?

- Не поручусь, сэр. Вроде были, сэр, но под присягой утверждать не буду, сэр. Я боком сидел, сэр, и смотрел всё больше на кости, а потом Бэрли как заорёт...

- До Бэрли ещё дойдёт дело. Что было потом?

Потом Хоуден встал, а юнга... вроде как подтягивал штаны, сэр, но ручаться не могу, сэр. Они в самом носу были, по дороге в гальюны, там темно, сэр.

- Что-нибудь ещё можете добавить?

- Никак нет, сэр. Разрешите идти, сэр?

- Идите. Следующий свидетель?

Следующий свидетель оказался полной противоположностью предыдущему – приземистый, зато широкоплечий, с почти треугольной добродушной физиономией. Допрашивать его оказалось сложным делом – то есть ещё удалось разобрать, что матроса зовут Иан Мюир, что он из Глазго, Ланаркшир (матрос, правда, произнёс «Глезга»), и что он клянётся говорить правду (“ou aye, Ah dae sweerrr”), но когда дело дошло до первого же содержательного вопроса (где были вчера в вечернюю вахту), капитан почесал в затылке и беспомощно взглянул на второго помощника. Матрос говорил по-английски или, по крайней мере, на явно англосаксонском диалекте, но... это был не просто диалект и тем более не просто акцент. Вычленить из этого потока совершенно непривычных звуков какой-то смысл попросту не представлялось возможным. :

- Мистер Редфорд, по Вашей части. Вы бывали в их краях...

- Я в Эдинбурге жил, сэр, а этот малый из Глазго. В Эдинбурге говорят, что лучшее, что когда-нибудь вышло из Глазго, это дорога на Эдинбург. И наоборот, насколько я знаю. Это старинное соперничество, почти как ланкастерцы и Ваши земляки, сэр.

- Когда мне понадобится географическая или историческая справка, я о ней попрошу, мистер Редфорд. Что он говорит?

- Я же говорю, я и сам не очень-то разбираю, сэр.

- Может, в письменном виде?

- Не силён он писать, сэр, или говорит, что не силён. Говорит, видел возню, если я правильно понимаю, и видел, как Хоуден поправлял штаны.

- Хоуден? Не юнга?

- Хоуден, сэр.

- Какие звуки Вы слышали? – капитан адресовался на этот раз прямо к матросу, справедливо рассудив, что понимать-то приказы он должен.

- Слышал... пыхтение, сэр, и юнга вроде как стонал, а потом слышал крик Бэрли - не дожидаясь просьбы, растолковал лейтенант Редфорд, хотя капитан на этот раз и сам более или менее понял ответ – или решил, что понял, после того, как ему помогли.

Истощив запас вопросов, капитан отпустил свидетеля ко всеобщему облегчению и, вытерев лицо платком, вызвал следующего:

- Канонир Эндрю Райт, сэр. Двадцать один год, из Кендала, Уэстморленд.

Уэстморленд... тоже северянин... Взяв с матроса обычную клятву, капитан задал стандартный вопрос:

- Где Вы находились вчера вечером, после четвёртых склянок, канонир ?

- Играл в карты в кормовой части средней палубы, сэр.

- В кормовой части?

- Так точно, сэр. Разрешите продолжать, сэр?

- Разрешаю.

- Ну вот, потом понадобилось мне – извиняюсь - в гальюн, сэр, на бак. А там помощник боцмана Бэрли в гамаке спал. Я хотел мимо пройти, но тут корабль качнуло, а я ж недавно завербовался, сэр. Обычно-то я бы устоял, сэр, даже после четвёртых склянок, но вчера ж ром вместо пива выдали... с непривычки-то, сэр. Качнуло меня, ну и повалился я всем телом на Бэрли... и разбудил. Ну, думаю, пропал, верная дюжина катит... А он, гляжу, не на меня смотрит, а поверх моего плеча, а потом как заорёт: вы что же это делаете, а?

- Что видели Вы сами?

- Да немного видел, сэр. Я всё больше за себя волновался. Повернулся, вижу, там Хоуден и юнга этот, Снейпс. Вроде не то боролись в шутку, не то ещё что. А как Бэрли заорал, они быстро друг от дружки в стороны.

- Были ли у них... был ли у них беспорядок в одежде? – вклинился в допрос лейтенант Флеминг.

- Виноват, сэр, не приметил.

- Уфф..., - отпустив свидетеля, капитан почувствовал, что не против сделать маленький перерыв.

Итак, джентльмены, пока что ситуация следующая. Возню, пыхтение и постанывание подтверждают более или менее все трое. Тревельян заметил некоторый... ээ... недостаток в туалете у юнги, но не у Хоудена. Мюир - наоборот. Райт, откровенно говоря, не видел толком ничего. Остаётся последний, самый важный свидетель. Вызываем?

Последний свидетель держался, в отличие от остальных, уверенно, с сознанием собственной важности, а на арестованных взглянул без всякого смущения, а, наоборот, с явным злорадством.

- Помощник боцмана Бенджамин Бэрли, сэр. Двадцать восемь лет, из Челтенгема, Глостершир. Клянусь говорить...

- Где Вы находились вчера вечером после четвёртых склянок, помощник боцмана ?

- Позволил себе отдохнуть в гамаке, сэр, в носовой части средней палубы. После четвёртых-то склянок можно, сэр. Потом какой-то идиот толкнул меня, я проснулся и увидел обвиняемых прямо перед собой.

- Что делали обвиняемые?

- Да трахались они, сэр, извините за прямоту, за бухтами каната. Юнга на карачках, штаны вниз чуть не до колен, а Хоуден над ним сзади трудился, аж пар шёл. Я как заору на них...

- Вы убеждены, что они были... эээ.. соединены? – уточнил лейтенант Флеминг. В языке того времени, и тем более в словаре джентльмена, не было более точного выражения ..

- Убеждён, сэр, так же как в том, что меня зовут...

- Я знаю, как Вас зовут, - капитану всё меньше нравился помощник боцмана, и речь шла явно не просто о всем известной, до сих пор служащей предметом шуток неприязни северянина к южанину (в конце концов, марсовый Тревельян, которого капитан помнил по последним учениям, произвёл на него вполне приятное впечатление, а уж южнее Корнуолла – только мелкие островки), а о чём-то более серьёзном, - И Вы видели всё совершенно ясно?

- Так же ясно, как Вас вижу, сэр.

- Почему остальные не видели, а Вы видели ясно?

Не всякий юрист счёл бы этот вопрос законным, но капитан Ноттингтон не был юристом и тем более не имел опыта в делах такого рода.

- А кто остальные-то, сэр? Если Тревельян с этим джоком, то они дальше cидели, да и мой гамак мог заслонять, а этот растяпа новобранец, который меня толкнул, так испугался, что чуть не обделался, где ему было...

Это был конец. Это было уверенное, подробное утверждение под присягой, причём от человека, наделённого некоторым официальным статусом. Помощник боцмана не был офицером, но не был и рядовым матросом, и его свидетельство имело немалый вес. В сочетании с половинчатыми, но достаточно опасными показаниями остальных свидетелей, слова Бэрли лишали капитана всякой надежды на спасение своего лучшего канонира. Вообще говоря, англосаксонская бюрократия отличается от немецкой и основанной на ней российской тем, что не всегда старается на любой случай придумать инструкцию, за которую представитель исполнительной власти может спрятаться. Наоборот, конкретному чиновнику – а тем более офицеру вооружённых сил – часто даётся вполне официальное право решать вопрос на своё усмотрение и нести за это решение ответственность. Капитан корабля – характернейший пример этого подхода: он царь и Бог, властелин судеб своих подчинённых и очень, очень многое волен решать сам. Но, по злой иронии судьбы, именно в данном случае правила не оставляли капитану Ноттингтону никакой свободы маневра, предусматривая за мужеложство на военном корабле единственное наказание: смерть.

Пытаясь оттянуть время, а также в смутной надежде найти новые обстоятельства, капитан повернулся к первому помощнику:

- Осмотрим место преступления, мистер Флеминг?

- Как Вы рассудите, сэр...

Коротко велев часовым посторожить заключённых, а Бэрли- следовать за ним, капитан устремился из салона, мимо примыкавшей к нему каюты лейтенанта Флеминга и пирамиды с мушкетами в проходе, на верхнюю палубу, мимо нескольких вытянувшихся в струнку матросов, в люк и вниз по крутому трапу. Остальные двое офицеров последовали за ним. Спускаясь по трапу, капитан услышал доносившееся снизу пение – не отличавшееся весёлостью: мало кто из команды знал, в чём именно дело, но слухи о том, что на юте, в капитанском салоне, заседает военный суд и кому-то светит пеньковый галстук, успели распространиться по кораблю. На средней палубе несколько матросов из парусной команды зашивали толстыми иглами порванный парус, помогая себе песней. Вообще-то ритмичные рабочие песни – shanties, – здорово помогавшие морякам торгового флота в тяжёлой работе, были запрещены на флоте военном. Но офицеры небольших кораблей часто смотрели сквозь пальцы, если матросы не слишком громко напевали на работе, тем более, что в данном случае пели они не shanty, а просто старую матросскую песню, вынесенную из недавнего вест-индского похода и, увы, неплохо подходящую к подавленной атмосфере:

Now here comes our bosun, we know him too well,
He comes up on deck and he cuts a great swell;
It's "Up on them yards, boys, and God damn your eyes,
I've a pump handle here for to trim down your size."
Derry down, down, down derry down…

Now your quids of tobacco, I'd have you to mind,
If you spit on the deck, that's your death-warrant signed;
If you spit over bow, or gangway, or stern,
You are sure of three dozen to help you to learn!
Derry down, down, down derry down…

(Вот выходит на палубу боцман, грозный, как шторм. По реям, мол, ребята, и не зевать, так вас растак, а то у меня тут рукоятка от помпы вогнать в вас страх Божий.

И насчёт жевательного табака – смотри, куда сплёвываешь! Плюнешь на палубу – хоть на носу, хоть на корме – тут тебе и смертный приговор: обеспечены тебе три дюжины, чтобы запомнил урок)

Ну, три дюжины за плевок не туда – это матросов не напасёшься... Но одну – как минимум...

Велев оборвавшим песню и вытянувшимся (насколько позволяло крохотное расстояние между палубами) по стойке «смирно» матросам продолжать работу, капитан пригнул голову и двинулся на бак.

- Показывайте, Бэрли.

- Вот тут они были, сэр, а вот тут мой гамак висел.

Тут у капитана Ноттингтона начало появляться некое смутное подозрение. Что ж, если я не могу спасти Хоудена, то, по крайней мере, этому...

- Покажите точно!

Бэрли, еле удержавшись от того, чтобы пожать плечами, раскатал гамак и закрепил его обычным образом.

- Вот так, сэр. И всегда тут висит... А я лежал головой сюда...

Капитан сделал знак лейтенанту Флемингу, который, сообразив, в чём дело, извлёк из кармана деревянную мерную палочку, сделал какое-то измерение и кивнул капитану:

- Четыре дюйма, сэр!

- Воруете, Бэрли!? – голос капитана звучал откровенно злорадно, и лейтенант Редфорд с трудом скрыл удивление. Эта мелочная придирка была совершенно не в духе его командира, но формально капитан был прав: то, в чём он только что уличил Бэрли, действительно приравнивалось к воровству и наказывалось соответственно.

- Никак нет, сэр.. - Бэрли ещё не понял, в чём дело, - Я честный моряк, сэр, никогда и пальцем ни к чему чужому...

- Место! Место у товарищей воруете! Гамак висел на добрых четыре дюйма правее того места, где ему положено. Понятное дело, боцман не станет проверять собственного помощника (мистер Флеминг, сделайте ему выговор). А этого – на нижнюю палубу, в цепи, и пусть плетёт себе «кошку». Завтра утром – две дюжины за воровство.

Бэрли побледнел даже под матросским загаром. Наказание кошками измерялось в дюжинах – от одной до четырёх - но капитан Ноттингтон крайне редко назначал кому-то больше одной дюжины. Это был не только и не столько гуманизм, хотя капитан и слыл на флоте мягкосердечным человеком (говорили, что отчасти поэтому он – заслуженный моряк и сын шестого баронета – и командовал в сорок с лишним лет жалким фрегатом шестого класса). Это была рачительность хозяина - долгая война истощила ресурсы небольшой в общем-то страны, находить новых матросов было всё труднее, а «кошка-девятихвостка» - вещь серьёзная. Если кому-то из читателей покажется, что даже четыре дюжины – не так и много по сравнению с сотнями линьков, принятыми в те же годы в русском флоте, то это, боюсь, ошибка... Кошка делалась, как известно, так: кусок толстого каната, сплетённого из девяти верёвок потоньше (толщиной примерно в четверть дюйма каждая) расплетался, примерно на половину длины, на составные части – вторая половина служила рукояткой. Делал это сам приговорённый в ночь перед наказанием (до сих пор в английском языке бытует выражение «he made a cat for his own back” в значении «сам создал себе неприятности»), но боцман или его помощник внимательно следили за качеством кошки и в особенности за тем, чтобы на всех девяти хвостах было навязано достаточно плотных узелков. Эти-то узелки (некоторые, особо жестокие, капитаны заставляли к тому же вплетать в них проволочные крючки, но наш герой к их числу, разумеется, не принадлежал) и создавали, как говорят, основной эффект. Даже после одной дюжины ударов на спине наказанного не оставалось неповреждённой кожи, а сама кошка так пропитывалась кровью, что становилась непригодна для нового наказания, её торжественно выбрасывали за борт по окончании порки, и в следующий раз новый приговорённый плёл для собственной спины новую кошку. Но после одной дюжины матрос ещё мог с некоторым трудом исполнять свои обычные обязанности сразу. Две или тем более три дюжины были эквивалентны по своим последствиям тяжёлому ранению (Бэрли явно крупно не повезло), четыре – представляли более чем реальную угрозу для жизни даже очень сильного человека.

Проследив взглядом за тем, как несчастного помощника боцмана увели на нижнюю палубу под взглядами матросов из парусной команды (отчасти сочувствующими, отчасти злорадными - будучи помощником боцмана, Бэрли успел и сам кое - кому ободрать спину, да и особой справедливостью среди матросов не славился), капитан направился обратно на ют. К сожалению, объявить показания Бэрли недействительными он не мог, так что неприятная обязанность маячила впереди с прежней неотвратимостью... Поднимаясь по трапу, капитан скорее угадал, как услышал, как за его спиной парусных дел мастера вполголоса снова затянули свою песню, как нельзя лучше подходящую к ситуации:

So now, brother sailors, where'er you may be,
From them West India frigates I'll have you keep free,
For you’ll work and you’ll sweat till you ain't worth a damn
And get sent half-dead back to Merry England.
Derry down, down, down derry down.…

(Так что, братцы матросы, где бы вы ни были, держитесь-ка подальше от Вест-Индских фрегатов, а то заморят вас там работой да отправят назад в весёлую Англию полумёртвыми)

Если бы только полумёртвыми...

****

- Плохо ваше дело... Капитан посмотрел на обвиняемых, разрываясь между презрением к людям, уличённым в столь позорном преступлении, жалостью к землякам и упорно не желающим сдаваться перед лицом, казалось бы, неопровержимых улик недоверием. Тем более, что...

- Показания свидетелей сходятся – преступная связь имела место...Будете запираться дальше?

- Признаёмся, Том? – юнга как-то странно посмотрел на канонира.

- А что делать-то, если дело до пенькового галстука доходит...

Юнга поднял глаза на офицеров и, к удивлению лейтенанта Флеминга, вымучил из себя довольно бледную улыбку:

- Так точно, сэр, связь была. Но мужеложства – не было! Не было, сэр.

- Не понимаю? Что это значит: связь была, а мужеложства не было? – лейтенант Флеминг до сих пор не сообразил того, в чём капитан Ноттингтон (который последнее время смотрел всё меньше на своего лучшего канонира и всё больше на юнгу) был практически уверен последние пару минут, а читатель, надо полагать, понял и того раньше.

- Тебя... как зовут-то... по-настоящему? – в голосе капитана появились неожиданно неофициальные нотки.

- «Дженнифер, сэр. Дженнифер Снейпс. Дженни», - в голосе «юнги» слышалось странное сочетание страха и облегчения от того, что главное признание сделано.

- Сколько лет?

- Восемнадцать через месяц, сэр.

«Поздравляю вас, джентльмены, дело закрыто за отсутствием состава преступления,» - капитан Ноттингтон не мог сдержать вздоха облегчения, - «С этого момента мы имеем дело не с преступлением, потенциально караемым смертью и подлежащим рассмотрению военного суда, а с дисциплинарным проступком, с которым вполне могу вполне разобраться и я один. Мистер Флеминг, благодарю Вас за помощь, Вы можете быть свободны. Мистер Редфорд, Ваша вахта – прошу Вас занять место на шканцах»

- «Простите, сэр... не следует ли убедиться сначала, что юнга Снейпс – действительно женщина?», - лейтенант Флеминг был, как всегда, педантичен.

- Убедимся в свой черёд, мистер Флеминг. В процессе дисциплинарного взыскания... (эта пигалица чуть не подвела под петлю моего лучшего канонира... что ж, назвалась юнгой, пусть теперь и получает, как юнга... Вот только кто будет...).

Сначала, впрочем, предстояло выяснить кое-какие детали.

- Объясни, как оказалась на корабле.

- Дозвольте мне объяснить, сэр?

- Объясните, Хоуден.

- Вы не думайте,сэр, Дженни не гулящая какая. Она ж ко мне, ко мне пробралась на корабль, сэр. Она меня год ждала из плавания, а я как с китобоя, так прямо сюда.

- Почему не женаты?

- Да я ж китобой, сэр, из Уитби (этот живописный и очень небольшой городок действительно был тогда столицей британского китобойного промысла и до сих пор щеголяет аркой из рёбер кита на набережной). Вы ж знаете, сэр, какие порядки на китобоях. Вместо жалованья – долю платят, хорош улов – кум королю, плох – соси лапу. В прошлом плавании повезло нам, грех жаловаться, я и думал: ну вот, скопил на свадьбу. А вот про вербовщиков и забыл, сэр. На подходе к Уитби взяли они нас, сэр, на форменный абордаж, не хуже французского приватира... Ну, шкипер-то наш тоже не лыком шит: мы, говорит, китобои, нас, говорит, нельзя, я, говорит, до Адмиралтейства дойду. Так они и ушли ни ни с чем. Я уж думал: пронесло, но кто ж знал, что таможенник с ними в заговоре. Он им, как отшвартовались, списки, списки команды передал, сэр...
Хоудена явно прорвало, он говорил быстро и сбивчиво, не очень заботясь о субординации - да и понятно, раз у него только что, можно сказать, сняли петлю с шеи и дали впервые за долгое время возможность выговориться...

- В порту-то, сэр, они связываться не стали, испугались видно, что со всех китобоев народ набежит, и пойдёт... Но видно следили или что. А вечером потащила меня Дженни в театр под открытым небом... дурёха, прости Господи, надо ей было леди из себя строить, я говорю, что нам там делать, а она: последнее представление, ты ж там одичал среди белых медведей...

- Что хоть смотрели-то? – формально, это было не проявление праздного любопытства, а проверка правдоподобности рассказа.

- «Тайный брак» мистера Шеридана, сэр, только я, сэр, всё больше не на сцену смотрел, а на Дженни. Мне б только до дому с ней добраться и до койки. Добрался, как же.... По дороге из театра этого они меня и взяли в переулке, а ребят-то со мной не было, сэр, они-то не идиоты по театрам ходить, они сразу в кабак да к девочкам, как честные моряки. Двух-то я бы раскидал, сэр, и трёх тоже, но их ведь пятеро было, сэр... Скрутили они мне руки, всунули чуть не в зубы королевский шиллинг, - и вперёд, за короля и страну...

Капитан нахмурился. Теоретически, англичане «никогда не были рабами», и позорная практика насильственной вербовки не была разрешена парламентским актом. Но не была она и запрещена, и увы, без неё мало какой корабль Королевского флота имел бы полный комплект команды... Хоуден истолковал неодобрительное выражение его лица на свой лад:

- Да Вы, сэр, не сомневайтесь, я ж не против послужить королю Георгу, но хоть бы ночь, ночь одну дали нам с Дженни провести вместе... Ведь год ждали... Вот она, сэр, и придумала эту затею, я и не знал ничего... Я как увидел этого юнгу липового, так чуть за борт не свалился, но что делать-то было, когда её уже записали и задаток выдали... Взял я её к себе в расчёт от греха подальше, «пороховой обезьяной». Ребята, по-моему, догадывались, сэр, но молчали. И мы себя блюли до вчерашнего дня, сэр, но ром этот в голову ударил – по-моему, там на камбузе перепутали, сэр, и развели куда как крепче, чем надо. Это ж пойди выдержи, сэр: рядом, в соседних гамаках, и пальцем не тронь...

Действительно, вчера боцман доложил капитану Ноттингтону, что остаток судовых запасов эля прокис окончательно, настолько, что кое-кто из команды попал в лазарет, и пришлось вместо того распечатать бочонки с ромом, оставшимся от вест-индского плавания. Правила предписывали замену из расчёта «полторы пинты рома за галлон эля» с соответствующей разбавкой, но, кто знает, может быть, жулики из поварской команды и впрямь раз в жизни ошиблись по-настоящему и и развели грог не слабее, а крепче, чем надо....

- Как же ты вербовщиков-то обманула, а?

- Да они и не смотрели ничего, сэр, они рады-радёшеньки, когда кто по своей воле записывается. А уж как я сказала, что в море была...

- А ты что, в море ходила?

- А как же, сэр, с отцом – когда один из братьев болен был, а второй руку сломал. Оно конечно, йоркширский «коббл»- рыбачий бот –это тебе не фрегат, но море, сэр, – оно и есть море.

Оставалось выяснить последнюю деталь, строго говоря, находившуюся за пределами компетенции капитана как командира и военного моряка, но в какие дебри не приходится лезть по делам службы...

- Но... почему сзади, как собаки и язычники? Почему не лицом к лицу, как положено христианам?

- Что как язычники это точно, сэр, я у канаков подсмотрел, на Сандвичевых (тут Дженни навострила уши, ей явно было небезразлично, только ли подсмотрел или ещё и попробовал. Недаром в старой песне китобоев поётся, как они «просыпаются с трещащей головой в объятиях туземки - awaking in the arms of an island maid with a big fat aching head»).

- А что делать, сэр, объяснял Том, больно ей на спину-то ложиться, а тем более... Задница-то, извините, вся исполосована. Позавчера на учениях, сэр, картуши вниз по трапу уронила, а мистер Флеминг заметил, да и назначил ей на первый раз полдюжины «кошечек для юнг». Хорошо хоть, на первый раз не перед строем.

- Кто всыпал ?!!!!

- Помощник боцмана, сэр, как положено.

- Который?!!!! Не Бэрли? – капитан постепенно закипал. Да что это, заговор? Ну хорошо, глядя в полутьме среднего дека на сцепленные тела, можно не заметить. Но если взрослых матросов всегда наказывали только по спине и плечам, не унижая без необходимости достоинства, то юнг и малолетних мичманов по традиции пороли исключительно по голым ягодицам, чтобы знали своё место, а в такой ситуации некоторые вещи просмотреть невозможно ...

- Никак нет, сэр, не Бэрли. Дикон Кексби, сэр.

Капитан не знал, негодовать ему или смеяться. «Заговор» объяснялся просто. Дикон Кексби тоже был йоркширец и в прошлом рыбак, правда, не из Уитби, а из соседнего Скарборо.

- Кексби ко мне!!! Живо!!!

Дикон Кексби явно сообразил, что дело неладно, но старался держаться как ни в чём не бывало и отрапортовал о своём прибытии складно и чётко.

- Вы что это, Кексби? Какого дьявола не доложили мне, что на корабле женщина? Заговор? А?

- Не знал, что... не знал, сэр.

- Вы пытаетесь уверять меня, что не заметили, что это не мальчишка, когда наказывали её позавчера ?

- А я не любопытствовал понапрасну, сэр. Службу он... то есть она исполняет справно, а что пришлось поучить разок, так много ли у нас юнг, которым ни разу не попадало? И держалась молодцом, сэр – не пикнула, выдержала, как мужчина. А в остальном, сэр, если позволите, я помню, как в наших краях говорят...

- Hear all, see all, say nowt?

- Так точно, сэр.

Полностью это шутливое йоркширское правило звучит так : «Hear all, see all, say nowt; eat all, sup all, pay nowt; and if tha ever does owt for nowt, do it for thysen” - “всё слушай, всё примечай, ни о чём не болтай; ешь всё, что дадут, и ни за что не плати; а если когда сделаешь что задаром, так только для себя самого».

- Не пришлось бы тебе, Кексби (капитан машинально употребил вместо стандартного «Вам» давно отмершее в литературном английском, но сохранившееся в йоркширском диалекте слово «тебе» - “thee”) плести «кошку» для себя самого, и совершенно задаром.

- Ваша воля, сэр.

- Чёрт с Вами, Кексби, считайте, что Вам крупно повезло, и держите язык за зубами (если и ему достанется кошек, то вся история всплывёт неизбежно. Команде будет сказано, что Бэрли – за воровство. Юнгу - за серьёзное нарушение дисциплины. Хоудена, к сожалению, придётся, видимо, за то же самое. А этого-то – за что? Да и боцмана не оставишь без двух помощников сразу, тем более, что третий болен).

- Есть держать язык за зубами. Разрешите идти, сэр?

- Вы мне ещё понадобитесь, Кексби - вместе с «кошечкой для юнг». На этот раз дело не ограничится полудюжиной, но перед строем, как Вы понимаете, не получится. Придётся прямо здесь, благо пушка есть. Давайте за кошкой и назад.

- Есть, сэр.

- А Хоудена – вниз, на нижнюю палубу, заковать, и пусть плетёт «кошку» вместе с Бэрли. Завтра утром – дюжина за грубое нарушение дисциплины (как ни жаль, а придётся... В конце концов, это не петля – дюжина для такого здоровяка пустяк, меньше взрослому матросу не дают, а простить совсем – пойдут толки... Надо будет и Бэрли простить вторую дюжину, а то совсем глупо получится...).

- Разрешите обратиться, сэр ? ... - Томас Хоуден, видимо, осознал окончательно, что угроза петли миновала, - сэр, я-то выдержу хоть четыре дюжины, но, ради всего святого, помилосердствуйте с Дженни...

- Жива будет твоя милашка, а полторы дюжины ей только пойдут на пользу – чтобы в другой раз не соблазняла мне команду.. К возвращению в Портсмут всё пройдёт, а там не обессудь – выставлю её на берег.

То, что в случаях, подобных происшедшему, в первую и главную очередь виновата женщина – соблазнительница, внучка Евы – было так же очевидно для капитана Ноттингтона и большинства его современников, как для нашего просвещённого века очевидно обратное. Хоуден, видимо, был в этом менее убеждён, но спорить было не только бесполезно, но и опасно - для него и для Дженни.

На выходе Хоуден (которому пришлось согнуться в дверях в три погибели – он и с непокрытой головой был куда выше, чем подталкивавший его в спину конвоир в форменном головном уборе) столкнулся с возвращающимся Кексби. В левой руке у того был парусинный мешок невинного вида, уже знакомый Дженни и никак не улучшивший ей настроения. Капитан не мог перехватить взгляды, которыми обменялись двое его земляков, но прекрасно угадал немую просьбу: ты уж с ней полегче...

Теперь в салоне оставалось трое: капитан, Дикон Кексби и незадачливый юнга.

- Ну что же, юнга Снейпс. До прихода в Портсмут Вы остаётесь юнгой, и я даже заплачу Вам Ваше жалование за это время. О случившемся молчать, и не вертеть хвостом с командой, слышите – в том числе и с женихом. В ваших же интересах.

Другого выхода у капитана не было. Работа военного моряка – работа сторожевого пса, который должен быть поджарым, не голодным, но и не перекормленным, и всегда готовым драться за хозяйское добро. Ожидать от военного моряка, чтобы он исправно нёс службу, зная, что в соседнем гамаке спит молоденькая девушка – это всё равно, что ожидать от сторожевого пса, чтобы он стерёг дом, когда перед его носом непрерывно помахивают аппетитным куском мяса. До возвращения в Портсмут команда не должна знать, что Дженни Снейпс – Дженни, а не Джонни.

- А за нарушение дисциплины – на этот раз хватит с Вас полутора дюжин. Надо бы две, но полдюжины Вам, говорят, уже досталось позавчера. Но только попадитесь мне ещё раз...

Хорошо, что Кексби и так знает. Иначе лишнего человека пришлось бы посвящать в этот секрет. Этот ловелас с HMS Seahorse, с которым я познакомился в средиземноморскую кампанию, пожалуй, способен сам, собственноручно, отстегать женщину, но я-то...

- Приступайте, Кексби. Пушки видите. Выбирайте любую.

Действительно, в бою капитанский салон превращался в кормовую батарею, а в остальное время две девятифунтовых пушки стояли по краям, закрытые парусиной и спелёнатые верёвками, занимая изрядную часть помещения и терпеливо ожидая своего часа. Дикон выбрал левую по ходу – чтобы не мешать замаху правой руки, - быстро развязал верёвки, снял с пушки лист парусины, свернул его и застелил пушку сверху.

Оставалось только сделать в буквальном смысле то, что в смысле переносном до сих пор означает в английском языке «обнародовать неприятный сюрприз» - а именно, let the cat out of the bag, вытащить «кошку» из мешка...

В данном случае, впрочем, речь шла не о настоящей «кошке-девятихвостке», а о «кошке для юнг» которую матросы часто называли любовно «кошечкой» - pussy (нет, современное, непристойное, сленговое значение это слово приобрело куда позже и, насколько я знаю, независимо). От «взрослой» кошки «кошечка» отличалась тем, что, во-первых, четыре из девяти шнуров были обрезаны, оставляя только пять хвостов, а, во-вторых, на этих пяти не было узлов. Видимо, поэтому «кошечка» не вызывала серьёзного кровотечения и, соответственно, была вещью многоразового употребления, в отличие от настоящей «кошки».

Тем не менее, наказание даже такой кошкой считалось достаточно суровым, настолько, что через полвека после описываемых событий, в 1858 году, Адмиралтейство в неизречённой благости своей отменило «кошечку для юнг» и заменило её на розги – тоже не самое щадящее из орудий порки. Розги же (о незыблемость английских традиций!) продержатся в Королевском флоте до 1936 года – то есть ещё много лет после того, как взрослая «кошка» будет сдана в музей истории. После этого юнгам и несовершеннолетним курсантам останется (до 1967 года) довольствоваться тростью, как обычным школьникам – с той разницей, что, в порядке следования традиции, на флоте и тростью (по крайней мере до пятидесятых годов) наказывали очень часто по голому заду, причём – если верить утверждениям современников, опубликованным совсем недавно, весной 2006 года – не только мальчишек, но по крайней мере в некоторых случаях и девочек-курсантов из Women’s Royal Navy Service. Последнее было (если это не вымысел) явно противозаконно, тем более, что пороли почти наверняка офицеры-мужчины, рисковавшие бы в случае огласки большими неприятностями, - но девчонки не жаловались, боясь, что иначе их выживут с флота, и придётся распрощаться с мечтой о море. Да и как докажешь... Не знаю, что сказала бы Дженни Снейпс, если бы узнала, что полтора столетия спустя девушки будут служить в Королевском флоте на законных основаниях и рваться туда добровольно и без всяких причин личного характера, ради одной романтики стойко перенося не только тяготы службы, суровый регламент и часто ревниво-неприязненное отношение начальства и коллег-мужчин, но иногда и до тридцати, если верить свидетельствам, ударов тростью по голой корме за проступки не более серьёзные, чем её собственные рассыпанные картуши... Дженни-то с детства знала, как мало в морском деле романтики и как много тяжёлого, монотонного и опасного труда. Подозреваю, что если бы она, Дженни, имела возможность поговорить с одной из этих своих младших сверстниц двадцатого века, то вынесла бы ей старинный йоркширский приговор:

- Tha’s nowt up top, lass – мозгов у тебя нет, женщина...

Особенно если бы этот разговор произошёл сейчас...

[Книжник]

Оставалось только сделать в буквальном смысле то, что в смысле переносном до сих пор означает в английском языке «обнародовать неприятный сюрприз» - а именно, let the cat out of the bag, вытащить «кошку» из мешка...

В данном случае, впрочем, речь шла не о настоящей «кошке-девятихвостке», а о «кошке для юнг» которую матросы часто называли любовно «кошечкой» - pussy (нет, современное, непристойное, сленговое значение это слово приобрело куда позже и, насколько я знаю, независимо). От «взрослой» кошки «кошечка» отличалась тем, что, во-первых, четыре из девяти шнуров были обрезаны, оставляя только пять хвостов, а, во-вторых, на этих пяти не было узлов. Видимо, поэтому «кошечка» не вызывала серьёзного кровотечения и, соответственно, была вещью многоразового употребления, в отличие от настоящей «кошки».

Тем не менее, наказание даже такой кошкой считалось достаточно суровым, настолько, что через полвека после описываемых событий, в 1858 году, Адмиралтейство в неизречённой благости своей отменило «кошечку для юнг» и заменило её на розги – тоже не самое щадящее из орудий порки. Розги же (о незыблемость английских традиций!) продержатся в Королевском флоте до 1936 года – то есть ещё много лет после того, как взрослая «кошка» будет сдана в музей истории. После этого юнгам и несовершеннолетним курсантам останется (до 1967 года) довольствоваться тростью, как обычным школьникам – с той разницей, что, в порядке следования традиции, на флоте и тростью (по крайней мере до пятидесятых годов) наказывали очень часто по голому заду, причём – если верить утверждениям современников, опубликованным совсем недавно, весной 2006 года – не только мальчишек, но по крайней мере в некоторых случаях и девочек-курсантов из Women’s Royal Navy Service. Последнее было (если это не вымысел) явно противозаконно, тем более, что пороли почти наверняка офицеры-мужчины, рисковавшие бы в случае огласки большими неприятностями, - но девчонки не жаловались, боясь, что иначе их выживут с флота, и придётся распрощаться с мечтой о море. Да и как докажешь... Не знаю, что сказала бы Дженни Снейпс, если бы узнала, что полтора столетия спустя девушки будут служить в Королевском флоте на законных основаниях и рваться туда добровольно и без всяких причин личного характера, ради одной романтики стойко перенося не только тяготы службы, суровый регламент и часто ревниво-неприязненное отношение начальства и коллег-мужчин, но иногда и до тридцати, если верить свидетельствам, ударов тростью по голой корме за проступки не более серьёзные, чем её собственные рассыпанные картуши... Дженни-то с детства знала, как мало в морском деле романтики и как много тяжёлого, монотонного и опасного труда. Подозреваю, что если бы она, Дженни, имела возможность поговорить с одной из этих своих младших сверстниц двадцатого века, то вынесла бы ей старинный йоркширский приговор:

- Tha’s nowt up top, lass – мозгов у тебя нет, женщина...

Особенно если бы этот разговор произошёл сейчас...

Дикон вытащил пресловутую «кошку» из мешка и примерил её к ладони.

- Ну, давай, красотка... Порядок знаешь - снимай штаны и целуй дочь канонира, - за суровостью голоса помощник боцмана прятал некоторое смущение, хотя и ему, и Дженни предстоящее было, строго говоря, не впервой. Видимо, присутствие капитана вносило в процедуру некую неприятную новизну, и, кроме того, в этот раз Дикон знал заранее, что имеет дело не с мальчишкой, а с девушкой, землячкой и невестой боевого товарища. Капитану оставалось только гадать, что произошло два дня назад – призналась ли Дженни сама перед наказанием, Томас ли Хоуден успел предупредить земляка, или Дикон обнаружил правду, скажем так, эмпирически.

«Когда ж я с самим-то канониром нацелуюсь досыта...» - вздохнула Дженни, после чего без особой охоты подошла к казённой части пушки, запустила было большие пальцы за пояс коротких матросских штанов и неожиданно, к полному изумлению капитана, попросила – нет, скорее скомандовала – чуть дрогнувшим голосом:

- А Вы, сэр, отвернулись бы, что ли. У Вас своя жена есть, нечего Вам к чужим невестам под юбки заглядывать.

- Вот ходила бы ты в юбке, как добрая христианка, глядишь, и не пришлось бы снимать штаны перед мужчинами! – замечание было, согласитесь, резонное, но Дикон Кексби грубо нарушал дисциплину, заговаривая без разрешения капитана. Впрочем, тот прекрасно понял, что делает помощник боцмана. Этой дерзостью Дикон явно пытался отвлечь его, капитана, внимание от куда более страшной, просто неслыханной дерзости Дженни. Действительно, обычный юнга, позволивший себе отдавать приказы капитану, наверняка попал бы под трибунал как мятежник, а трибунал мог и юнгу приговорить к наказанию «взрослыми» кошками, с последующим списанием на берег без жалования... если выживет. С другой стороны, приходилось признать, что у обычного-то юнги не было бы в данном случае и причин возмущаться...

Дикон в свой черёд с трудом скрыл изумление, смешанное с огромным облегчением, когда капитан (явно делано) посмеялся его шутке, сделав вид, что не заметил возмутительного поведения обоих подчинённых, и действительно отвернулся (!!) к стене салона.

Вот тут мы подходим к моменту этой истории, рассказывая который, профессор Эйр-Ноттингтон был несколько смущён. У меня нет никаких причин сомневаться в порядочности его предка, капитана Ноттингтона, офицера и джентльмена до мозга костей и весьма просвещённого человека для своего времени. Обвинение Дженни было не очень-то обоснованно. Капитан был всегда, даже в дальних походах, безукоризненно верен своей супруге – милой, застенчивой и честной даме, увы, не отличавшейся особо выдающейся внешностью. Очень давно, в молодости, капитан попал под чары красавицы Клариссы Эйр, младшей дочки владельца соседнего поместья. Но, увы, брак между ними был невозможен – мисс Эйр была из старой католической семьи, католики в Англии того времени были лишены фактически всех прав, так что эта женитьба перечеркнула бы любую возможную карьеру молодого лейтенанта Ноттингтона, а так как ни он, ни Кларисса не были старшими детьми, то на наследство рассчитывать не могли – майорат... Пройдёт сто с лишним лет прежде, чем Лайонел Ноттингтон, потомок капитана, пойдёт-таки под венец с Шарлотт Эйр, пра-внучатой племянницей упомянутой Клариссы, и их-то сыном и будет отец моего собеседника - тот самый Роберт, который... Пока же капитан с разбитым сердцем женился, не особо разбирая, на первой же подходящей кандидатке и, надо отдать ему должное, с тех пор ни к одной другой женщине под юбку не заглядывал, хотя соблазнов было более чем достаточно, хотя бы во время последней стоянки в нейтральном порту Чалько по дороге из Вест-Индии в Портсмут.

Но... можно ли обвинять честного капитана в том, что на стене салона, прямо перед его глазами, оказалось небольшое (большое на корабле наверняка разбилось бы) круглое, как иллюминатор, зеркало в золочёной раме, вместе с другой мебелью салона украшавшее когда-то одну из гостиных Ноттингтон-Холла. В конце концов, капитана не просили не подглядывать – его просили отвернуться, и он честно сделал это...

Дженни колебалась ещё пару секунд, и капитан неожиданно сообразил, почему. Дело в том, что в Англии того времени – да и всего последующего столетия - сложилась ситуация, по российским понятиям, может быть, немного странная. Дети фермеров, рыбаков, шахтёров и вообще нарождающегося рабочего класса могли, конечно, заработать подзатыльник или затрещину, да полупьяный отец мог огреть их пару раз ремнём по спине. Но настоящая, хладнокровная, формализованная порка по голому телу оказалась в стране, с четырнадцатого века не знавшей крепостного права, почти исключительной «привилегией» детей и подростков из средних классов и выше. Отголоски этой странной социальной инверсии звучат ещё более чем столетие спустя в той газетной переписке, с которой началась моя литературная деятельность. Сёстрам капитана Ноттингтона (не поручусь за дочерей, зная добрый характер капитана, но, увы, и в их отношении у меня есть серьёзные подозрения) не раз и не два приходилось в своё время поднимать юбки для сурового и унизительного наказания от рук домашней учительницы или гувернантки. Но Дженни, дочь рыбака из Уитби, вряд ли ходившая в школу, скорее всего, выросла, не зная розги. Так что нынешний случай, видимо, был для неё вторым в жизни (первым при свидетеле, пусть и отвернувшемся к стене), и ей должно было быть очень страшно. Но храбростью её, похоже, Бог не обидел.

Решительным движением освободившись от необходимого предмета туалета, Дженни опустилась на колени перед казённой частью пушки и легла верхней частью тела на застеленный парусиной ствол, сцепив руки под дулом – именно это положение называлось игривым термином «целовать дочь канонира». Дикон молча связал эти сцепленные руки под пушкой и отошёл, оценивая расстояние. Англичане до сих пор говорят о тесной комнате «no room to swing a cat – негде кошкой размахнуться». Но капитанский салон превосходил по площади каюты всех остальных офицеров, вместе взятые, так что в месте недостатка не было. Впрочем, расстояние было и не таким большим, чтобы лишить капитана возможности наблюдать в зеркале сцену, разворачивавшуюся за его спиной. А у Хоудена-то губа не дура. Девчонка ничего себе... вроде, воробушек воробушком, а всё, что надо, кругленькое... А вот следы от прошлого раза – слабоваты. Схалтурил Кексби, пожалел землячку немного. Не перестарался бы он в этот раз, в порядке компенсации да при мне... Надо ему намекнуть...

Прежде чем Дикон успел замахнуться, Дженни задержала его ещё на секунду:

- Пульку... пульку разрешите, сэр? Закусить?

- Не разрешу. Пулю закусить дают раненым во время операции, они не заслужили, чтобы им было больно ( выражение «закусить пулю» до сих пор обозначает в английском языке «решиться на неприятный и рискованный шаг» ). А ты получаешь то, чего заслуживаешь.

Это была необычная суровость: по традиции наказываемым, даже юнгам, давали закусить если не пулю, то хотя бы кусок верёвки. Но, в защиту капитана, у него опять-таки не было другого выхода. Вообще-то серьёзно провинившегося юнгу полагалось бы выпороть на палубе, перед строем других юнг. Взрослым матросам присутствовать на палубе в таких случаях не полагалось - видимо, отчасти именно для того, чтобы не ввести кого ненароком в тот самый, караемый смертью грех, - но многие из них, к примеру, марсовые вроде Джетро Тревельяна, справедливо считали, что ванты – не палуба, и смотрели на представление, так сказать, с галёрки, раз их не пускали в партер. В данном случае, у капитана по понятным причинам не было возможности соблюсти обычный порядок. Но – другие юнги должны знать, что нарушитель дисциплины наказан по всей строгости, и если они не могут видеть наказание, то должны по крайней мере слышать его.

Не тяните, Кексби, только... не перестарайтесь.

- Есть не перестараться, сэр... Ну, милашка...

Жужжащий звук кошки оборвался хлёстким ударом, и капитан невольно зажмурил глаза даже перед зеркалом. Даже спустя много десятилетий, он очень хорошо помнил по собственному опыту малолетнего мичмана, что должна чувствовать Дженни. Да, на «кошечке для юнг» не было узлов, но и без того одновременный удар пяти хвостов из грубой верёвки, отвешенный рукой дюжего моряка, раздирал тело болью, проникающей далеко за место удара. Молчит... а ведь молодец девчонка, её же уже драли позавчера ... На следующем ударе заорёт, конечно, но даже один удар по свежим рубцам и без пульки в зубах ...

Прошло добрых десять секунд до второго удара. Отчасти это была дань суровой традиции – наказываемый должен ощутить боль сполна - отчасти сказались чисто практические ограничения: хвосты кошки при каждом ударе спутывались, и даже опытному помощнику боцмана нужно было несколько секунд, чтобы подготовить её для следующего раза.

Похоже, что удар этот оказался посильнее предыдущего – капитан видел в зеркале, как Дженни дёрнулась вверх, чуть не вывихнув связанные под пушкой руки, но опять смолчала. Ну что ж, каждый юнга старается поначалу выдержать наказание как мужчина (или как настоящий матрос - «take it like a man» можно перевести и так, и этак). Только вот мало кому это удаётся.

Третий удар. Нет, эта так легко не заорёт. Ну, после следующего...

Четвёртый. Пятый. Да, я её недооценил, похоже. Землячка. Северянка. Рыбачка. Она, кажется, решила до конца изображать тут гордую страдалицу. Э нет, милочка моя, так не пойдёт. А как же воспитательный эффект и острастка для других юнг?

- Юнга, слушай мою команду. При каждом ударе кричать, не сдерживаться (а ну как откажется? Сколько ей тогда добавлять...?)

- Есть... есть кричать, сэр.

Притворный крик опытная аудитория, конечно, различила бы, но притворяться Дженни не пришлось – Дикон, вполне возможно, немного жалел землячку, тем более и капитан велел не перестараться, но особой поблажки ей всё же не давал, да кошкой особо-то слабо и не ударишь... Крики, доносившиеся с юта до драющих палубу юнг, наверняка заставляли не одного из них вздрагивать и, может быть, даже слегка бледнеть; воспитательный эффект был явно достигнут.

После дюжины ударов Дикон по обычаю сделал паузу и предложил Дженни – не развязывая ей рук – стакан слабого грога (простую воду на корабле не пьют: отрава), от которого она отказалась, мотнув головой – после...

Продолжайте, продолжайте, Кексби...

Отвесив последний, восемнадцатый, удар, Дикон обернулся к капитану с полувопросом:

- Отвязываю, сэр?

- Как там насчёт крови, Кексби?

- Несколько ссадин есть, сэр, но ничего серьёзного. Это ж кошечка для юнг, сэр, без узлов...

- Вы понимаете, о чём я говорю, Кексби. Надо ли нам беспокоить мистера Картрайта?

- Да для порядка не мешало бы, сэр...

- Вызовите его сюда, Кексби.

Дэвид Картрайт, судовой хирург, ненавидел эту свою обязанность больше всего. После каждого наказания кошками пострадавшего матроса отправляли к нему в крохотный лазарет на нижней палубе, и мистеру Картрайту приходилось втирать в его окровавленную израненную спину крупную серую соль. Это не было продолжением наказания – это была едва ли не единственная доступная эпохе форма антисептики, как говорят, довольно действенная и явно не лишняя во времена, когда даже в военном флоте и даже в военное время чуть ли не девять десятых потерь были не боевыми, а от болезней, недостатка гигиены и несчастных случаев. Но я лично не взялся бы объяснять это наказанному матросу – особенно в пределах досягаемости его кулачищ.

Но обычно дело происходило, простите за повтор, на нижней палубе, и мистер Картрайт был немало удивлён вызову в капитанскую каюту, да ещё из-за какого-то юнги... Про «кошечку для юнг» в исторических источниках написано, что наказание ею «редко вызывало кровотечение, кроме поверхностного». По прибытии в каюту мистера Картрайта ждало ещё два сюрприза – во-первых, капитанское предупреждение о секретности дела, а во-вторых, собственно зрелище привязанной к пушке всхлипывающей юной девицы, поза и состояние туалета которой (а также кожного покрова ягодично-поясничной области, выражаясь языком медицины) не оставляли никакого сомнения в том, почему именно она всхлипывает. Мистер Картрайт, однако, сохранил профессиональную невозмутимость:

- Если позволите, без соли можно обойтись, сэр. Ссадины небольшие, у меня хватит на них травяного бальзама.

Травяной бальзам был дорогой вещью и обычно сохранялся для раненых офицеров, но женщины – и притом не портовые шлюхи, а землячки капитана и невесты лучшего канонира – попадали на корабль не каждый день, и ещё реже оказывались привязанными к пушке с основательно исполосованной кормой. Прикосновение прохладного, успокаивающего бальзама было явно куда лучше немыслимой, убийственной боли от втираемой в раны соли, так что у Дженни были все основания быть благодарной мистеру Картрайту. Тем не менее, когда её, наконец, отвязали от пушки, девушка предпочла с некоторым трудом натянуть штаны, ещё стоя на коленях у лафета и таким образом не показывая доброму служителю Асклепия – как и другим присутствующим – ничего интересного сверх того, что они уже видели и так. Поднявшись на ноги и слегка пошатнувшись, хотя особой качки не было, Дженни вытерла слёзы рукавом матросской блузы, преувеличенно прямой походкой подошла к столу, с жадностью выпила предложенный стакан и вытянулась перед капитаном:

- Разрешите идти, сэр?

- Разрешаю. Помните, юнга: язык за зубами, вести себя примерно, и только попадитесь ещё раз...

- Слушаюсь, сэр. Разрешите обратиться, сэр?

- В чём дело?

- Сэр... А нельзя ли всё-таки пощадить моего Тома... Он не виноват – мужчине в таких случаях с собой не совладать.. Виновата я – можете добавить мне, если надо...

- Уйдите с моих глаз, юнга. Для этого дела нужны двое, а я и так назначил ему только дюжину.

Только дюжину.... Девять хвостов с узлами... А потом соль... Господи, если от пяти хвостов без узлов и без соли я еле стою на ногах... А впрочем, почему мне-то одной отдуваться. Я ещё, даст Бог, и так намучаюсь - детей-то... Хлеб в поте лица – это легче...

- Есть, сэр... – и Дженни - то есть уже Джонни - Снейпс вышла (или вышел?) на закатное солнце под взгляды команды и в первую очередь других юнг – частью сочувствующие, частью насмешливые, а большей частью любопытные. А пошли вы все... где тут моё место палубу драить... ох ты, как же больно-то...

Нельзя сказать, чтобы капитана Ноттингтона совсем не мучили угрызения совести, но никакого разумного повода отменить назначенную на следующее утро расправу он не видел, как ни крути.

Не было бы счастья...

***************

Капитан заснул поздно и спал беспокойно; во сне ему виделся неприятельский корабль, который нужно было обойти с кормы для смертоносного продольного залпа, потом эта позолоченная корма неожиданно оказывалась кормой совсем другого рода, несравненно более привлекательной, потом, очевидно по ассоциации, мелькал неприятным напоминанием привязанный к вантам Томас Хоуден, а под утро сон опять свернул на собственно военно-морскую тематику, и где-то в отдалении послышалось что-то, что показалось капитану криком вахтенного «парус на горизонте». Последнее могло и не быть сном – вскоре после того капитана разбудил дрожащий от волнения голос юного мичмана Кони, сообщавшего за стеной:

- Я к капитану, мистер Флеминг. Лягушатника засекли !

Войдя в каюту, юный джентльмен совладал со своим энтузиазмом и доложил уже более соответствующим регламенту образом:

- Мистер Редфорд докладывает: на горизонте военный корабль под французским флагом, сэр. Следует курсом ост-норд-ост, на Брест. Оснастка фрегата, по силуэту предположительно “L’Heureux» или “La Fleche Noire”. Мистер Редфорд передаёт, что позволил себе начать сближение, сэр.

- Отлично, мистер Кони, только ещё раз услышу такой доклад, как Вы только что сделали мистеру Флемингу – познакомитесь с «дочерью канонира». Передайте мистеру Редфорду: сближение продолжать, корабль к бою, я буду на шканцах через минуту. Да, и этих двух, на нижней палубе – выпустить пока, будут хорошо драться – прощу (не хватало своими руками калечить лучшего канонира перед боем).

Особой спешки не было – сближение дело неспешное - но и мешкать без необходимости не приходилось: присутствие капитана на шканцах должно придать команде уверенности. Можно было, не спеша особо, натянуть мундир (без регалий – у капитана Ноттингтона не было никакого желания разделять судьбу лорда Нельсона, тем более, что в узком кругу он пару раз позволил себе высказать мнение, что кумир нации был убит очень вовремя, искупив таким образом позор неаполитанской резни, и что для него, капитана Ноттингтона, примером для подражания был и остаётся не столько Горацио Нельсон, сколько земляк-йоркширец Джеймс Кук, кстати сказать, учившийся в своё время в Уитби).

Тщательно проверяя свой внешний вид в том самом зеркале, капитан услышал с палубы звуки барабанного сигнала, зовущего команду занять места по боевому расписанию, а когда он выходил из каюты в узкий проход, ведущий на палубу и обычно закрытый для рядовых матросов, там уже толпилась дюжина канониров – штат кормовой батареи.

- Разрешите, сэр? Мебель и пушки...

- Разрешаю. Капитан отлично знал, что происходит за его спиной. Отработанным движением канониры вынут их кормовой стены салона позолоченные рамы с изысканной формы окнами, набранными из маленьких стеклянных панелей. В освободившиеся проёмы спустят на верёвках полированную мебель салона (принадлежащую лично капитану, а не Короне!), уложат в привязанную за кормой шлюпку и укроют парусиной. Капитан сильно подозревал, что точно такие же приготовления происходят сейчас и на французском корабле – существовало джентльменское соглашение не стрелять во время боя по шлюпкам с мебелью. Спешу заранее успокоить читателя: большой дубовый стол, за которым за день до боя заседал военный суд, уцелел и до сих пор стоит в Ноттингтон-Холле; по словам профессора Эйр-Ноттингтона, его матушка писала за ним некоторые из своих рассказов. Наконец, в последнюю очередь на место окон вставят деревянные щиты с прорубленными в них пушечными портами, а в них грозно выглянут две девятифунтовые пушки, к одной из которых была вчера привязана Дженни. Капитанский салон превратится в кормовую батарею – не то чтобы капитан Ноттингтон рассчитывал пользоваться в предстоящем бою кормовой артиллерией, но бережёного Бог бережёт, а порядок есть порядок..

На палубе тоже вовсю шли приготовления. Будучи фрегатом шестого класса, «Пилчард» не имела орудийного дека как такового. Вся артиллерия, кроме четырёх носовых орудий и уже знакомых читателю двух кормовых, стояла прямо на палубе, причём орудийные порты были прорублены в левом и правом фальшбортах в шахматном порядке. Расчёты уже собрались вокруг пушек, расчехляя, развязывая крепёжные верёвки, убирая деревянные клинья из-под колёс лафетов, подтягивая блоки и готовя щётки, шесты, вёдра, ящики под минимальный запас пороховых картушей (много-то их на простреливаемой палубе не держали по очевидным причинам) и, разумеется, пирамиды с ядрами. Саму же палубу, дочиста надраенную ещё вчера вечером, деловито посыпали песком с опилками – увы, в предстоящем бою ей неизбежно предстояло стать скользкой, и отнюдь не от воды...

Оба помощника уже стояли на шканцах, рассматривая в трубы будущего противника. Да, это было именно то, о чём капитан Ноттингтон мечтал – хотя почему-то капитану вспомнился русский анекдот, рассказанный (и, по его словам, сочинённый) капитан-лейтенантом Новицким из эскадры адмирала Ушакова, с которым лейтенант (тогда) Ноттингтон познакомился и даже подружился некогда во время осады Корфу. Что-то там говорилось насчёт охотника, который поймал медведя, но привести не может, потому что медведь не идёт, и сам подойти - тоже, потому что медведь не пущает... Шутка была, конечно, смешная, но...

Французский корабль тоже был фрегатом, причём крупнее «Пилчард» - в британском флоте ему, видимо, присвоили бы не шестой, а как минимум следующий, пятый класс. По крайней мере, кроме палубной батареи, в крашеном чёрном (видимо, действительно La Fleche Noire?) борту был ясно виден второй ряд портов – значит, есть настоящий орудийный дек. И идёт на сближение без всяких попыток уклониться от боя. Впрочем, если это и вправду La Fleche Noire, то это и понятно - с карронадами-то это их единственный шанс....

La Fleche Noire был одним из самых новых фрегатов противника и, очевидно по совету союзников (пока ещё неофициальных) – американцев, - его строители пошли на смелый и не очень характерный для французского флота эксперимент, полностью укомплектовав главный орудийный дек вместо длинных пушек, вроде тех, что стояли на «Пилчард», укороченными орудиями – карронадами. Это была рискованная стратегия – карронады были мощнее и скорострельнее обычных орудий того же веса, зато заметно уступали им по дальнобойности. Если капитану Ноттингтону удастся держать во время боя дистанцию достаточную для эффективной стрельбы собственных пушек, но за пределами области обстрела карронад, то «Пилчард» придётся иметь дело только с более слабой палубной артиллерией неприятеля. Учитывая общеизвестную лучшую выучку английских канониров, это было бы почти абсолютное превосходство. Но если дать противнику перейти в ближний бой, то 24-фунтовые карронады француза могли наделать куда больше вреда, чем девятифунтовые пушки «Пилчард». Теперь всё будет зависеть от того, чья парусная команда и чьи канониры проявят себя лучше – не говоря уже о капитанах...

Огонь по моему сигналу, мистер Редфорд... Вразнобой - не будем трясти старушку бортовыми залпами...

****************

Грохот справа. Грохот слева. Взмах руки – огонь!

Заряд с вибрирующим воем улетел в сторону еле видных в дыму снастей француза. Полутонная пушка на массивном лафете отскочила с лёгкостью футбольного мяча на самую середину палубы и замерла, остановленная пропущенными через блоки толстыми канатами.

Раз! Не теряя ни секунды, Иан Мюир подскочил к дулу с влажной верёвочной щёткой на длинной рукоятке и протёр канал изнутри, гася оставшиеся от выстрела искры.

Два! Второй канонир деревянным шестом со щитком на конце забил в дуло картуш – мешочек с порохом.

Три! За картушем последовал пыж, тоже из отработавшей свой срок верёвки. Удивительно, как много применений находила верёвка на парусном корабле. Многие матросы и юнги, и не в последнюю очередь Дженни Снейпс, явно предпочли бы даже, чтобы этих применений было по крайней мере на одно меньше.

Четыре! Томас Хоуден в одиночку, как гантелю, поднял тяжеленный заряд – по-английски bar shot, а по-русски, кажется, книппель– два ядра, соединённые стальной перемычкой – и отправил в дуло, после чего Иан забил его шестом.

Пять! Второй пыж запечатал заряд, чтобы не выкатился.

Шесть! Взялись, парни! Схватившись по трое с каждой стороны за канаты, канониры одним мощным рывком поддёрнули тяжёлое орудие на блоках обратно к пушечному порту.

Семь! Хоуден, упёршись в фальшборт ногой и вглядевшись намётанным на гарпуне глазом во что-то, только ему одному видное в дыму, чуть подтянул один из канатов и замер с поднятой рукой, выжидая, пока волна поднимет корабль в одному ему ведомое выгодное для выстрела положение. Тем временем кто-то из расчёта специальной шпилькой проткнул картуш через запальное отверстие в казённой части и вставил в это отверстие картонную трубку с порохом.

Восемь! Иан Мюир занял позицию сбоку от пушки и по взмаху руки Хоудена (командовать бесполезно – всё равно в грохоте соседних пушек ни черта не услышишь) рванул верёвочную рукоятку закреплённого на пушке кремнёвого механизма, поджигая порох в трубке (революционное в своём роде нововведение- ещё лет пять назад на старенькой «Пилчард» порох насыпали в запальное отверстие из рожка, с горкой на запальную полку, и поджигали специальной длиной лучиной). Остальные канониры, отскочив вбок сколько возможно, зажали уши, но от такого грохота разве спасёшься...

Заряд с вибрирующим воем улетел в сторону еле видных в дыму снастей француза. Полутонная пушка на массивном лафете отскочила с лёгкостью футбольного мяча на самую середину палубы и замерла, остановленная пропущенными через блоки толстыми канатами. Если бы у капитана Ноттингтона было время и желание делать замер драгоценным судовым хронометром, он насчитал бы восемьдесят шесть секунд с прошлого выстрела – у французского расчёта на другой стороне порохового облака та же операция заняла бы на добрых тридцать, а то и сорок секунд дольше...

Не теряя ни секунды, Иан Мюир подскочил к дулу с влажной верёвочной щёткой....

Эй, юнга, как тебя – Снейпс! Чего стоишь, как ведро с трюмной жижей! А ну, за картушами! Только задержи мне стрельбу в бою хоть на секунду, только задержи, я (вполголоса) не капитан, дюжиной не отделаешься!

- Есть, сэр...

Пробежать по палубе до люка (почему боцман всегда появляется сзади.... Я на секундочку-то и остановилась, дух перевести.. И не дюжиной, а полутора, с Вашего разрешения, сэр – я, между прочим, полночи не спала – в гамаке на животе не очень-то, – и сейчас при каждом движении больно, но никто ж не войдёт в положение, и никаких поблажек...). Пропустить Вилла Смита – у него картуши в руках.

Вниз по крутому трапу на среднюю палубу..

Пробежать мимо скатанных гамаков до люка. Пропустить Джима Фарроу – он тоже нагружен.

Вниз, вниз по крутому трапу на нижнюю палубу. Не отпускать перила – одна рука для себя, другая для корабля...

Пробежать, точнее протиснуться, по нижней палубе, мимо лазарета мистера Картрайта. Не смотреть, что он там режет, не смотреть, не смотреть... Ох, какой крик, и это с пулькой в зубах... а мне-то давеча не дали...

Пропустить Джерри Уордсмита. Последние ступуеньки. Протиснуться в тяжёлую окованную. дверь. Вот оно. Крюйт-камера. Можно секунду перевести дух. Принять у старины Тома Кромби картуши – заранее развешанные мешочки c порохом, по девять фунтов каждый. Спасибо, мистер Кромби.

Обратно на нижнюю палубу.

Пробежать по нижней палубе, мимо лазарета.... Что это у Вас с рукой, мистер Кексби?

- Царапина, юнга, но вишь, как тебе повезло, а? Задело бы меня не сегодня, а вчера – кто бы тебя уму-разуму поучил, а? Работа-то чистая, жаловаться не будешь? Ладно, дуй на палубу.

Ещё издевается.... Земляк, тоже мне. Некогда думать об ответной шутке. Вверх, по трапу на среднюю палубу. Э нет, ребята, теперь вы меня пропускаете – я с картушами!

Пробежать по средней палубе до трапа. Ну, и грохочет наверху – внизу-то не слышно. Ей-Богу, на учениях было куда тише – или, может, это потому, что страшнее? Пускаю, пускаю, раненого-то, конечно, в первую очередь, только мистер Картрайт и так занят...

Вверх по трапу на верхнюю палубу. Спасибо, Джерри, вижу, не наступлю - острый, сволочь, босиком-то не дай Бог, и горячий наверняка ...

Уфф. Картуши в ящике, Иан. Картуши в ящике, говорю!! Ну, и грохот...

Пробежать по палубе до люка...

**************
Огонь!
Щётка.
Картуш.
Пыж.
Заряд - забивай!
Пыж.
Взялись, парни! Пошли верёвки.
Шпилька. Пороховая трубка. Прицел – секунду ждём...
Кремень - огонь! (восемьдесят восемь секунд, если кому интересно).

**************

Вверх по трапу.... пробежать по средней палубе...

Дженни вздрогнула. Позади неё раздался раздирающий душу треск, и фрегат вздрогнул всем корпусом – видимо, капитан в азарте боя ввёл-таки корабль хотя бы временно в поле действия французских карронад. Дженни сделала шаг назад, отчаянно балансируя, чтобы не уронить картуши, и впечаталась иссеченной казённой частью в пирамиду для запасных ядер.... Долю секунды девушка почти всерьёз опасалась, что посыпавшиеся у неё из глаз искры попадут на картуши, а Джим Фарроу, «пороховая обезьяна» соседнего расчёта, спускавшийся навстречу по трапу, услышал несколько изобретательных выражений, заслуживших бы одобрение любой из рыбных торговок Уитби, хоть Пег Риксдейл или самой Бетти Дун – а они, поверьте, понимают толк в образном английском языке.

Юный Джим как раз собирался на ходу осведомиться у коллеги (благо видел, что у Джонни Снейпса одна рука занята картушами, а второй он взялся за верёвочные перила по старому матросскому правилу «одна рука для себя, другая для корабля»), помогает ли исполосованная задница поворачиваться побыстрее и не сорвал ли Джонни голос, крича вчера как резаный, - но, услышав этот урок англосаксонской словесности, уважительно присвистнул и счёл за благо воздержаться от вопросов. Тем более, что все под Богом ходим, и от хорошей порки, как от сумы и тюрьмы, никому зарекаться не приходится – особенно юнге в Королевском флоте.

- Проходи, Джим, не задерживай!

Вверх по трапу на верхнюю палубу...

***************

Огонь!


( пробежать по верхней палубе. Осторожно! )

Щётка.

(вниз по трапу. Пробежать по средней палубе)

Картуш.

(вниз по трапу. Пробежать по нижней палубе. Не смотреть на лазарет, не смотреть ! )



Пыж.

(Вниз и в проход. Картуши мне, мистер Кромби...)

Заряд - забивай!

( Пробежать по нижней палубе, мимо лазарета... А это кого несут?. Никак Джима Фарроу! Похоже, серьёзно... Господи... Да, а мне-то, значит, что, сразу на две пушки работать?!! А это ж бой, не учение, тут наши головы на кону... И что там боцман сказал насчёт того, чтоб не задержать стрельбу!!!? И капитан – насчёт того, чтобы не попадаться в другой раз !????)

Пыж.

(вверх по трапу. Пробежать по средней палубе. А ведь Дикон-то Кексби ранен! А Гарри Миддлмаст болен! А это значит, из трёх помощников боцмана один Бен Бэрли остался! А его из-за нас с Томом только что самого чуть не... Да он же с меня шкуру... что осталось... Ой-ой-ой... Пусти, Джерри, я с картушами! ).

Взялись, парни! Пошли верёвки.

(Вверх по трапу, на палубу. Вот картуши, парни, а я обратно! )

Прицел.Шпилька.Порох.

(вниз по трапу, на среднюю палубу. Быстрее, пробежать по палубе... )

Взмах руки – кремень - огонь! Девяносто семь секунд – сказывается усталость, но французы-то тоже устали...

(вниз по трапу, на нижнюю палубу. Одна рука для себя.. )

Шётка.

(пробежать по нижней палубе. Быстрее, в проход...)

Пыж.

(давайте-ка мне сразу за двоих, мистер Кромби... Джим Фарроу ранен... )

Заряд.

(Пробежать по нижней палубе – быстрее! Держись, Джим! )

Пыж.

(вверх по трапу, на среднюю палубу! Пробежать по палубе- быстрее! )

Навались, парни! Пошли верёвки! Эй, Смайтон, а мы быстрее- не отставайте! Что значит картуши кончаются? Где ваш Джим?

(Вверх по трапу на палубу... Интересно, сейчас у меня сердце разорвётся или после боя... И где больнее – там или... сзади.. )

Прицел. Шпилька. Пороховая трубка в канал.

(ох, что тут творится. Не ступать в лужи. Не ступать на обломки. И уж сюда-то точно не лезть – зашибёт пушкой насмерть... А Билл-то Стренсалл готов, похоже – царство небесное... )

Огонь!

(картуши в ящике, парни. Это вам. Пробежать по палубе – нет, не тут, сюда же сейчас откатится! А это вам – держите, в ящике у вас кончились. Да, я за Джима).

Щётка.

(вниз по трапу на среднюю палубу... быстрее!)

Пыж.... Заряд...
......
********
Дженни бежала по средней палубе, задыхаясь и думая уже только о том, чтобы не рассыпать картуши, когда сверху долетел одновременный вопль сотни глоток: “Huzzay!!!!” Грот-мачта француза, перебитая ниже грот-реи, свисала за борт, держась на уцелевших снастях, причём грот накрыл центр палубы, а марсель и брамсель, ещё закреплённые на мачте, закрывали обзор своим же канонирам в центральной части орудийного дека. На «Пилчард» прекрасно понимали, что матросы парусной команды француза лихорадочно облегчают сейчас нагрузку на неизбежно расшатанные фок и бизань, выбивая из гнёзд деревянные крепёжные штырьки, чтобы убрать паруса поскорее - развязывать узлы у них уже не было времени, - и одновременно рубя переплетённые снасти, чтобы избавиться от превратившейся в обузу мачты.

С этого момента исход боя был фактически предрешён. Лишённая части своего оперения, а вместе с ней маневренности, «Чёрная стрела» оказывалась полностью отданной на милость более дальнобойных орудий «Пилчард». К сожалению, никто не объяснил этого французским канонирам, которые, не получив пока приказа прекратить огонь, продолжали пальбу с пресловутым упорством обречённых.

Очередное ядро врубилось в борт «Пилчард» чуть ниже фальшборта, разбрасывая во все стороны острые дубовые щепки, и Томас Хоуден неожиданно обнаружил, что палуба взлетела вверх и ударила его по спине, над головой лениво проплывают клочья дыма, а из правого плеча хлещет тёмно-бордовый фонтан. Странно, боли нет – пока, надо думать..., а ребята молодцы – продолжают стрелять. Нет, сюда давите, надо ж кровь остановить сначала. Да я сам дойду – или нет, стыдно сказать, лучше-ка я на чьё-нибудь пле....

**************

Том!! Том!! Том!!! Том, это я, Том, ты слышишь..? Том, наша взяла, они спустили флаг, слышишь, Том...

- Лучше... флаг.. чем... что... другое.... А, Дженни?

Чтоб ты... Шутит – значит, будет жить? Наверное? Слёзы облегчения и тревоги текли по щекам Дженни, она и не пыталась стереть их, согнувшись над Томом в темноте и тесноте лазарета. Мистера Картрайта опасаться не приходилось – он знал, да он и был слишком занят. Остальным раненым тоже было не до них, даже тем, кто был в сознании – по части обезболивания в распоряжении мистера Картрайта имелся в основном ром, по такому случаю неразбавленный...

Я побежала, Том.. разгребать... меня Дикон на минутку отпустил...

*****************
*****************

- Тринадцать человек убитых, сэр, включая шестерых раненых, которые уже скончались. Шестнадцать раненых – двенадцать матросов, четверо юнг - которые, если верить мистеру Картрайту, будут жить. Списки на списание по ранению обещает представить через пару дней, когда яснее будет.

- Кого награждать будем? Кто сбил мачту, выяснили, мистер Флеминг?

- Так точно, сэр, никаких сюрпризов – шестой расчёт, Хоуден, иными словами. Все канониры в один голос подтверждают, да я и сам думаю, что заметил. Стреляли, как Вы помните, вразнобой.

- Как он сам?

- Мистер Картрайт говорит, что перебит какой-то сосуд, большая потеря крови, и по крайней мере пока не работает правая рука, сэр. Но мистер Картрайт считает, что это временно, и я не стал бы особо беспокоиться. Такой здоровяк, как Хоуден, может пережить многое – в том числе и медицинскую помощь мистера Картрайта... В кровопускании, во всяком случае, необходимости нет – французы постарались.

- Мда. Лучше пусть мистер Картрайт оказывает ему медицинскую помощь такого рода, чем....

- Простите, сэр, Вы напомнили мне. Что с Бэрли делать?

- Бэрли, насколько мне известно, чудес храбрости не проявлял, и исход боя не спас. Почему я должен отменять моё решение... А впрочем, давайте-ка его сюда....

- Я готов простить Вас, Бэрли –Вы дрались честно, не хуже других. Только в другой раз вешайте гамак, где положено... И Вы понимаете, что от Вас требуется ещё?

- Так точно, сэр. Держать язык за зубами до прихода в Портсмут, сэр. Вот уж спасибо, сэр. Век буду Бога молить.

- Молодчина, Бэрли. Сразу всё поняли. И после прихода в Портсмут – тоже молчать. Идите.

***************
***************

- Как самочувствие, Хоуден? Лежите, лежите, я без чинов.

- Сэр? Вот уж честь так честь... Ещё немного, и буду как огурчик, сэр.

- Я представлю Вас к награде, Хоуден. Ваша доля призовых денег по праву выше,чем у рядового канонира – Вы, по сути, спасли корабль...

- Рад послужить королю и стране, сэр. Кто знает, может, и удастся под старость мою задумку осуществить... Хотел я, сэр, когда окончательно верёвки на сушу вытащу, кабачок в Уитби открыть. Только такой, чтоб к матросу, как к человеку. Чтоб когда матросу хватит, больше не наливать, ни в какую, а уж если нагрузился, так дать проспаться у камина. А то напоить матроса, а потом в тёмный переулок выгонять – это ж убийство, сэр. И если матрос на мели, то налить в долг и не очень-то помнить. И всякую шушеру – поганой метлой, а вербовщиков – в первую голову. И насчёт инвалидов...

- Я понял, Хоуден. Что ж, посмотрим, что сможем сделать. Надо будет - я Вам добавлю из своей доли. Я у Вас в долгу.

- Сэр, разрешите обратиться.... Дженни тоже заслужила награду. Она ж последние полчаса одна на два расчёта работала. А там и на один-то приходится бегать.

- Да, боцман докладывал мне. Фарроу придётся списывать вчистую. Жалко парня, четырнадцать лет ...

***************
***************

- Да бросьте Вы убиваться, M-r De L’Hermiette. Дело военное, сегодня я Вас, завтра Вы меня. И виноваты не Вы, а тот идиот, который поставил на Ваш орудийный дек карронады вместо нормальных пушек – Вы абсолютно чисты перед своим начальством. Через несколько месяцев, даст Бог, будете дома, а пока отдохните от службы...

- Несколько месяцев... Французский коллега капитана Ноттингтона с трудом удержался от соблазна поправить грамматику своего собеседника – человека, у которого находишься в плену, как-то неловко ловить на грамматических ошибках. Несколько месяцев английской кухни... Интересно, переживу ли ...

Оставив француза наедине с бутылкой из его собственных запасов, капитан вышел на квартердек. Лейтенант Флеминг с уверенностью будущего капитана вводил корабль в Солент, а «La Fleche Noire» – приз, его, капитана Ноттингтона, приз, первый приз в его капитанской жизни (и последний, хотя этого капитан ещё не знал – больше судьба ему не улыбнётся, да и война шла к концу) следовал в кильватере под временной командой лейтенанта Редфорда с наспех починенной мачтой и уже под британским флагом.

В средней части палубы «Пилчард» группа пленных matelots, выпущенных из трюма подышать под присмотром морских пехотинцев, с несколько смущённым видом смотрела на приближающийся по правому борту остров Уайт. Двое или трое негромко пели приличествующую их невесёлому положению старинную матросскую песню о скаредном капитане Машеро, который ест мясо да запивает вином, пока команда глодает кости и пьёт тухлую воду:

Ali alo pour Machero, ali ali alo,
Il mang’ le viande, et nous donne les os, ali ali alo,
Ali ali ali alo, ali ali alo…

Да... Неплохая у Хоудена задумка... Только вот когда ему удастся вытащить снасти на берег...

Ali alo pour Machero, ali ali alo,
Il boit le vin, et nous donne de l’eau, ali ali alo,
Ali ali ali alo, ali ali alo...

А Дженни-то придётся увольнять. Подозреваю, что половина команды и так всё знает, но теперь-то её никто пальцем не тронет. Теперь она не девка, а боевой товарищ... Но всё равно – женщина на корабле, нельзя.

Ali alo pour Machero, ali ali alo,
С’est toujours les petits qui payes pour les gros, ali ali alo,
Ali ali ali alo, ali ali alo...

Вот-вот. С’est toujours les petits qui payes pour les gros – всегда маленькому человеку платить за сильных мира сего... За что этой Дженни досталось кошек? За то, что миловалась с собственным женихом? Нет, будем честны, для поддержания дисциплины на корабле.. А если бы её Тома не забрили насильно, то её бы на корабле и не было, как не было бы и проступка... Ох, что-то в опасном направлении движутся мои мысли сегодня. Вот она, французская зараза... Обратно в трюм их!

**************

Благодарю Вас, мистер Картрайт. Значит, списанию вчистую по ранению подлежат четверо матросов и один юнга – Фарроу?

- Так, сэр.

Я попрошу Вас добавить в список ещё одного матроса, мистер Картрайт, и ещё одного юнгу.

- Кого именно, сэр?

- Матрос – Хоуден.

- Сэр, упаси меня Бог подвергать сомнению Ваше решение, но считаю своим долгом сообщить, что рана Хоудена не опасна, и я берусь утверждать, что через несколько месяцев он сможет работать правой рукой без ограничений.

- Мистер Картрайт, сколько времени Вас готовили?

- Пять месяцев, сэр.

- Пять месяцев? Ну, Вы же просто Гален! Гиппократ! Асклепий! Некоторых судовых хирургов учат всего полтора месяца! Мистер Картрайт, я плаваю тридцать с лишним лет, и поверьте уж моему опыту – я видел людей, раненых легко, и раненых тяжело, и раненых смертельно. Из последних несколько выжили, к немалому смущению Ваших коллег. Хоудена – списать вчистую с наградой и ходатайством о пенсии – на случай, если Вы слишком оптимистичны насчёт его руки.

- Слушаюсь, сэр. Юнга, надо полагать, Снейпс? Я понимаю Вашу логику, сэр, но что писать в бумагах? Куда ранен юнга?

Капитан посмотрел в решётчатое окно (вновь занявшее своё законное место в салоне) и устало промолвил:

- Сказать Вам, куда, мистер Картрайт? Или вспомните?

Оставалось сделать одно последнее дело. Капитан корабля – царь и Бог, властелин судеб своих подчинённых, и многое, очень многое волен решать сам. Но одной привилегией капитана Оливер Ноттингтон ещё не пользовался никогда. Что ж, всё когда-нибудь приходится делать в первый раз. Капитан подошёл к бюро в углу салона и снял с полки книгу, которую – если верить его младшему брату, доктору богословия – открывал куда реже, чем требовалось для здоровья его души.

Мистер Картрайт, мистер Флеминг, задержитесь на минутку, если можно. Хоудена сюда, и Снейпса. Кексби может помочь Хоудену дойти.

*********

- Повторяйте за мной:

Я, Томас

Я, Томас.

Беру тебя, Дженнифер

Беру тебя, Дженнифер

В законные венчаные жёны

В законные венчаные жёны

Чтобы хранить и беречь

Чтобы хранить и беречь

Чтобы любить и лелеять

Чтобы любить и лелеять

Чтобы не думать ни о какой другой,

Чтобы не думать ни о какой другой,

В богатстве и в бедности

В богатстве и в бедности

В удаче и в беде

В удаче и в беде

Пока смерть одна нас не разлучит.

Пока смерть одна нас не разлучит.


Я, Дженнифер

Я, Дженнифер

Беру тебя, Томас..

Беру тебя, Томас....



********
********

Судьба занесла капитана - или, к тому времени, сэра Оливера - Ноттингтона в Уитби только через несколько лет после того, году так в 1818-м или 1819-м. За это время в его жизни произошло немало изменений – начать с того, что в 1816-м году скончался бездетным его старший брат, седьмой баронет, и капитан неожиданно обнаружил себя наследником титула, Ноттингтон-Холла и немалого количества акров под Харрогейтом, в самом центре Божьего Графства. С очень смешанными чувствами оставив службу, капитан поселился в доме своего детства (впрочем, перестроенном двадцать лет назад в новомодном палладианском стиле), и ещё довольно долго не мог заснуть по ночам - блеяние овец на соседних холмах и упражнения младших дочерей на клавикордах никак не могли заменить ему ни крики чаек, ни скрип снастей. Поездка в Уитби тоже была, строго говоря, по делам имения, но, как нетрудно догадаться, у капитана имелся там и другой интерес.

Сегодня я возьмусь доехать от Харрогейта до Уитби на машине за час-полтора, ну самое большее два, если застрять за каким-нибудь фермерским трактором. В начале XIX века сэру Оливеру пришлось потратить почти сутки - правда, он и выехал поздно. Пришлось заночевать в продуваемом всеми ветрами кабачке-гостиннице (the Heath Inn) на вересковой пустоши вблизи Файлингдейл. Капитан, дважды воевавший против американцев (один раз, малолетним мичманом, во время их войны за независимость, а второй раз, командуя захваченным у французов La Fleche Noire во время войны 1812 года), видимо, перевернулся бы в гробу, услышав, что полтора столетия спустя на доброй йоркширской вересковой пустоши будет стоять американская РЛС – а потом перевернулся бы в обратном направлении, узнав, что вторую поставят на Менвит-Хилл вблизи Харрогейта, можно сказать, на пороге Ноттингтон-Холла. Профессор Эйр-Ноттингтон говорил, что студентом принимал участие в митинге протеста, но без толку, естественно.

Доехав до вершины холма за Хоркумом, капитан придержал лошадь. Слева была видна долина реки Эск, справа – колокольни церквей Уитби, лес мачт в гавани и развалины разрушенного в Реформацию аббатства на холме над городом. А впереди, сколько хватало взгляда, в утренней дымке, называемой специфически йоркширским термином haar, гладкое, обманчиво спокойное с высоты холма, свинцово-серое, лежало море. Море. Капитан оставался неподвижен несколько минут под любопытными взглядами нескольких других проезжих, после чего тихо тронул поводья и двинулся под гору.

В самом Уитби море и суша перемешались так, что у капитана защемило сердце. Солёный ветер, запах водорослей, дёгтя, пеньки и рыбы чувствовался более или менее всюду, крики морских птиц (нет, не альбатросов и тем более не раненых) были слышны ещё на подъезде, корабли с моря поднимались по Эску к самому сердцу городка, весь правый берег реки был застроен портовыми складами, а толпа в значительной степени состояла из матросов, которых было нетрудно узнать по коротким штанам (на суше уже носили длинные), ярким шейным платкам и специфической походке, не говоря об обветренных лицах и... хм... манере выражаться. Рыбные торговки тоже переругивались друг с другом на набережной, грузчики катили к складам бочки с ворванью. После аристократического курортного Харрогейта, где барышни из общества пили серные воды, изысканным жестом зажимая нос, после чего томным движением садились в портшезы, а в салонах обсуждали сравнительные достоинства последних стихов Уордсворта и Китса, сэр Оливер почувствовал, что вернулся туда, где была настоящая жизнь и где, пожалуй, было его место... Переправившись на пароме (моста ещё не было) на правый берег около дома таможенного инспектора (действительно состоявшего в сговоре с вербовщиками – исторический факт), капитан вынужден был спешиться и вести лощадь в поводу – узкие улочки поднимались в сторону аббатства с крутизной корабельных трапов. Свернув с облегчением на горизонтальную улицу, идущую траверсом холма, капитан извлёк из кармана листок бумаги с каракулями, явно написанными рукой человека, больше привыкшего к гарпуну и верёвке, чем к перу и бумаге. Всё. Дальше надо спрашивать. Благо спросить было у кого – в дверях соседнего, изрядно покосившегося дома курил трубку одноногий инвалид в заношенном до последней степени мундире морского пехотинца, с любопытством разглядывая хорошо одетого джентльмена, неизвестно как забредшего в эти края. Впрочем, надо отметить, что сословные перегородки в Англии этого времени были, пожалуй, пониже, чем в последующую, викторианскую, эпоху, а предрассудков – меньше. Ведя лошадь в поводу, капитан поприветствовал собеседника, похвалил погоду и спросил дорогу.

- «Кошка и скрипка»? Конечно, знаю, как не знать. Слишком высоко поднялись, сэр, спуститесь обратно на Катрин-Стрит, вон по тому переулку. Тут недалеко, ярдов триста. Хорошая пара – хозяева-то. Всегда нальют в долг, хотя хорошо знают, что нескоро я его им отдам. И за порядком следят – как драка, так Тому никакого вышибалы не надо, сам разнимет хоть пятерых. Матросы этот кабачок любят – всегда видно, когда хозяин порядочный человек и из своих. Вы его небось знаете, Тома-то?

- Плавали вместе.

- А Вы, сэр, не капитан его бывший будете?

- А Вы как догадались?

- По лицу видать и по выправке. Моряк моряка... Я вот спросить хотел, сэр... Знаете, они вообще-то душа в душу живут, но Дженни, сэр, хозяйка-то, ох как любит в доме покомандовать. Уж как она Тома шпыняет, а он только в усы усмехается и внимания не обращает. А уж если совсем надоест, говорит, отпусти, мол, душу на покаяние, женщина, а то, говорит, Дикона Кексби сюда выпишу. Вы ведь, сэр, наверняка знаете - что это за Дикон Кексби такой?

- Ума не приложу, вздохнул капитан.

Подарив инвалиду шиллинг (немалые для того деньги, но капитан знал, что такое пенсия от Морского Госпиталя в Гринвиче и каково на неё сводить концы с концами), наш герой спустился по переулку на соседнюю улицу и, действительно, сразу увидел кабачок. Было два часа дня – время для кабачков спокойное, настоящая работа начиналась потом. Как ни странно, но сэр Оливер чувствовал некоторое смущение и предпочёл сначала оглядеться по сторонам. Перед кабачком несколько детей играли в старинную игру, по очереди подстёгивая верёвочным кнутиком деревянный волчок – whipping top. Один из мальчишек, в ожидании своей очереди, попробовал было поймать проходившую рядом с независимым видом дымчатую кошку и получил изрядную царапину на руке – после чего одна из девочек (может быть, старшая сестра?), лет семи-восьми, белобрысая, круглолицая и с очень знакомыми капитану чертами, сделала ему выговор: «я тебе говорила, Олли, не трогай Мисс Cмоуки – она царапается». Тут из приоткрытых дверей кабачка донёсся опять-таки знакомый сэру Оливеру женский голос «Эмили! Домой!», и девочка с некоторой неохотой оборвала нотацию, состроила гримасу, отделилась от друзей и скрылась в дверях. Капитан усмехнулся. Так вот она какая, дочь канонира... Что ж, пройдёт ещё десяток лет, и какой-нибудь юный мичман поцелует такую не без удовольствия...

Однако сколько можно стоять на улице. Сэр Оливер поднял голову и только тут как следует разглядел вывеску кабачка. Значительную часть клиентуры заведений такого рода составляли матросы, не очень-то умевшие читать, так что, кроме названия, вывеска обязательно включала и картинку – традиция, сохраняющаяся до сих пор и в значительной степени создающая колорит старых английских городков. «Кошка и скрипка» не был исключением. Название кабачка явно восходило к старинной уже тогда детской песенке – “Hey diddle diddle, the cat and the fiddle»,- и, действительно, на вывеске был изображён довольно бандитского вида котяра, наяривающий – явно крайне немузыкально – на старинной народной скрипке – fiddle – держа её по старинке ещё на локте, а не у плеча. Что-то, однако, в вывеске не соответствовало духу детской песенки, и, приглядевшись, капитан без труда понял, что именно. Оценив грубоватый матросский юмор хозяев, капитан ввёл лошадь во двор, сдал её хмурому конюху, вышел обратно на улицу, взглянул опять на вывеску и на животное на ней, пересчитал хвосты, пересчитал их опять (хорошо, что хоть не девять – впрочем, не узлы же на них рисовать), усмехнулся, пригнулся в соответствии с вырезанным на низком дубовом косяке каламбуром-предупреждением “duck or grouse»* и, придерживая рукой треуголку, переступил порог....


Йоркшир,
август-сентябрь 2006 года.




* Duck or grouse – может означать либо «утка или тетерев», либо «пригнись или бранись»

[Viktoria]

Я тут, конечно, очень поздно, на форуме ветки обсуждения нет, но всё равно напишу, потому что столько эмоций, что не могу сдержаться.

Читала этот рассказ когда-то давно (уверена, что читала), но прошло столько времени, что был как новый. Совершенно не помнила сюжет. Всю первую треть были очень противоречивые чувства. Невероятная злость на членов команды, усердно подводящих своих товарищей (с которыми они в прямом смысле в одной лодке!) не просто под наказание, а под смертную казнь. Нависшая угроза разворачивающейся трагедии и назревающее желание прибить доносчиков (а может, в переносном смысле, и автора), если обвиняемых таки казнят. И одновременно когнитивный диссонанс – сам Expat написал не только М/М, но аж про мужеложство?! Хоть и стоит под заголовком M/F, но это ведь могли быть и другие герои, вплоть до парочки в каком-то порту... нет, до последнего не догадалась, пока эти двое сами не признались! (Да, я туповатый читатель ). А потом, до самого конца – ура, хэппи-энд! – светлое спокойствие, ведь да, жизнь у всех непростая, тогда особенно, но в итоге всё у них будет хорошо. А капитан оказался большим человеком – добрым, справедливым, понимающим и находчивым.

Сама темсцена умилительная. Хитрющий капитан, устроившийся точнёхонько напротив зеркала... просто на девичье тело поглазеть, с морской голодухи, или из «наших»?

В общем, как в другой мир окунулась, в котором обычно всё плохонько – эпоха-то какая! – но мне показали крошечный золотой кусочек.

Отдельное спасибо за такое редкое M/F без эротики, без «папа-дочка», без «строгий воспитатель»/«господин-рабыня», Д/С и так далее. А ещё и в моём любимом варианте «ни Верх, ни Низ не хотят, но почему-то очень сильно надо» - в самую Тему!

[Expat]

Спасибо. Приятно видеть, что спустя без малого двадцать лет после написания рассказ ещё читается и вызывает такой эмоциональный отклик.

В своё время я надеялся - показав рассказ нескольким мейнстримным писателям, которым он в целом понравился - опубликовать его как мейнстримный. Теперь, спустя годы, думаю, что правильно сделал, что отказался от этой идеи - в нём много дыр и нестыковок как исторических (в реальной ситуации подозреваемых бы просто арестовали и посадили в трюм до возвращения в порт, а суд был бы уже профессиональный на берегу), так и психологических (одну из них Виктория озвучила... мне казалось, что первые два свидетеля как раз не очень-то подводят подозреваемых, а создать атмосферу нагнетающейся угрозы как-то надо было, но, действительно, может быть, получается, что ответы на вопросы слишком охотные).

Но если хотя бы тематических читателей рассказ радует, то это уже хорошо!

"Сам Expat" - это некоторое преувеличение, особенно от такого талантливого автора, но тоже спасибо

[lyca]

Помню этот рассказ, конечно же! Как раз знакомство с форумом начинала с архивов и библиотеки, а так как рассказов в ней много, выбирала в том числе по броским названиям Сейчас с не меньшим удовольствием перечитала, уже больше внимания обращая на подробности быта, интересные фразеологизмы и, конечно же, песни. А ведь я о том, что такое шанти, узнала из рассказов Экспата, а там уж расслушала, полюбила, и периодически пополняю их запас в своем плеере. Не слишком, впрочем, различая собственно шанти и "просто матросские песни", как, кажется, не делают разницы между ними и современные исполнители. И, раз уж зашла речь - почему первые были запрещены на военных кораблях, а вторые нет? Процитированную песню про боцмана тоже, кстати, хотела добавить в свою подборку, но тётя Гугля сплоховала, не нашла.

[Expat]

Спасибо, Лика.

Рад, что смог Вас познакомить с таким замечательным пластом песенной культуры

Почему шанти были запрещены в военном флоте, не знаю, но читал ровно то, что написал - что были запрещены, но командиры небольших кораблей смотрели на этот запрет сквозь пальцы. Не знаю, насколько большая была разница между шанти и просто матросскими песнями, но разница, видимо, была в том, что шанти, строго говоря, предназначались для того, чтобы задавать ритм в работе, то есть их пели заведомо в рабочее время, а просто песни - в свободное от работы...

Песня, в которой упомянут боцман, называется frigate La Pique. Cлова существуют в разных вариантах - те, которые я привёл, были у меня на купленном в каком-то музее диске. В сети я нашёл немного другой вариант, но пересечения есть: https://genius.com/Kimbers-men-la-pique-lyrics

[lyca]

Спасибо, Лика.

Рад, что смог Вас познакомить с таким замечательным пластом песенной культуры

Почему шанти были запрещены в военном флоте, не знаю, но читал ровно то, что написал - что были запрещены, но командиры небольших кораблей смотрели на этот запрет сквозь пальцы. Не знаю, насколько большая была разница между шанти и просто матросскими песнями, но разница, видимо, была в том, что шанти, строго говоря, предназначались для того, чтобы задавать ритм в работе, то есть их пели заведомо в рабочее время, а просто песни - в свободное от работы...

Песня, в которой упомянут боцман, называется frigate La Pique. Cлова существуют в разных вариантах - те, которые я привёл, были у меня на купленном в каком-то музее диске. В сети я нашёл немного другой вариант, но пересечения есть: https://genius.com/Kimbers-men-la-pique-lyrics

Спасибо за ответ! С вариантами названий по ссылке удалось найти и прослушать песню - да, это не шанти, ритм, как ни странно, больше похож на танцевальный. Заодно, пока искала, случайно наткнулась на другую песню, которая мне нравилась когда-то в молодости, но так и осталась на кассете, и по тому названию из сборника никак не находилась. У меня просто день почти что археологических открытий...
...А шанти именно ритмом своим и хороши, под них и шагается веселей, и монотонная работа выполняется лучше, и в качестве саундтрека для наших невинных развлечений, тоже ритмичных, они подходят как нельзя лучше)