Айзик Бромберг
П Р О И С Ш Е С Т В И Е
Дело было так. Руководитель подпольного революционного студенческого кружка, студент второго курса Анисимов с двумя товарищами пытались раздавать толпе на рынке самодельные листовки. Эти листовки кружковцы накануне изготовили домашним способом на квартире у Шиллера. Отец Шиллера был в отъезде, мать всегда была рада друзьям сына и велела прислуге Моте поставить самовар и сбегать в кондитерскую на углу. Она дружески побеседовала с молодежью, а потом, чтоб не стеснять чрезмерной опекой, деликатно удалилась к себе.
Кружковцам было немного неловко использовать для подпольной деятельности именно эту квартиру, тем более после такого теплого приема. Шиллеровский отец был адвокат с положением и, пожалуй, должен был быть причислен к эксплуататорскому классу. Для бедного Шиллера это было всегда предметом тайных терзаний, и сейчас он сидел как на иголках. Но гимназистка последнего класса Тата Воронцова ( высокая и полная русская красавица с черной косой и румянцем во всю щеку) прямо сказала, что Шиллер-младший не виноват, и вообще в "Разбойниках" Шиллера (другого) атаман разбойников Карл Моор, сын дворянина и помещика, тоже был революционером. Возможно, сказала она так из симпатии к Шиллеру (этому), но после ее слов все облегченно вздохнули, оттаяли и разговорились.
Курсистка Быкова, миловидная тоненькая блондинка, по которой безнадежно страдал Анисимов, робко подняла руку и спросила, какого содержания будут листовки.
Тут все оглянулись на вошедшую с самоваром Мотю, но Анисимов сказал, что она трудовой народ и потому своя. На вопрос Быковой он веско ответил, что в листовках будет написано "Долой самодержавие!", потому что сейчас это первейшая задача. Быкова, зардевшись, тихо предложила внести еще требование эмансипации и прав женщин, но Анисимов нарочно сухо ответил, что всему свое время. Вторая листовка, даст Бог, будет о трудовом народе, а третью уж можно и про женщин. Он ответил так не потому, что так думал, а потому, что смущался всегда, когда Быкова с ним заговаривала, боялся потерять контроль над собой и оттого держался строго.
Тата Воронцова возразила, что женщины и так долго ждали и теперь им следует дать права сразу, вместе с прочими. Шиллер, благодарный за заступничество, горячо ее поддержал. Тата была не в его вкусе, но он был остзейский немец и в душе рыцарь.
Мещанин Ковалев предложил вписать что-нибудь из Некрасова. А лучше из тех, кто издается за границей, потому что он видел списки с "Колокола" за 1956 год и стихи запомнил.
- Что из Некрасова? - заинтересовался Гусев, до сих пор молчавший. Он был внуком крестьянина, за что его в кружке привечали, а еще степеннее всех сидел за столом, ел немного и спину держал прямо - деревенская выучка.
Ковалев, славившийся среди друзей отличной памятью (всего Онегина выучил на пари), встрепенулся и заявил небрежно:
- Ну, у великого Некрасова есть много сокровищ. Прямо за душу берет. Вот хоть это взять:
- И погромче нас были витии,
Да не сделали пользы пером.
Дураков не убавим в России,
А на умных тоску наведем...
За столом воцарилось неловкое молчание.
"Черт ли его за язык тянул", - подумал Анисимов, вслух же сказал:
- Нет, не годится. Господин Некрасов был в меланхолии и больной, когда это сочинил. Вы бы, Ковалев, что другое, пореволюционней.
- Ну, тогда вот:
- Рать поднимается -
Неисчислимая!
Сила в ней скажется -
Несокрушимая!
- Это лучше, - похвалил Анисимов.
- А главное - точно про нас, - съязвил Приходько, тоже студент, но первого курса и авторитета в кружке не имевший, по причине злоязычия и упаднического взгляда на жизнь.
- Не смейтесь, - серьезно ответил Анисимов, - сегодня нас мало. Но главное - начать.
После долгих дискуссий постановили: на первый раз ограничиться лаконичным "Долой самодержавие!", потому что просто и понятно для народа. На ехидный вопрос Приходько, как неграмотный народ будет эти листовки читать, Анисимов и Ковалев одновременно предложили при раздаче листовок зачитывать содержание вслух и разъяснять.
Работали до поздней ночи. К сожалению, для печати никакого приспособления не было, поэтому писать решили от руки, крупно, печатными буквами.
2
Назавтра, бледные от недосыпа, озябшие, но решительные, трое товарищей стояли у начала рыночных рядов, каждый с пачкой листовок подмышкой. Накануне долго спорили - кому идти с Анисимовым. Хотели все, но девиц Анисимов отвел сразу, потому что это не для женщин. Могут оскорбить, а то и руки распустить - народ есть народ. Шиллеру было отказано по причине явно инородной внешности и золотого пенсне, чего простые русские торговцы, как известно, не любят. Приходько был слаб здоровьем, и в случае ареста у него могла обостриться грудная жаба. Оставались крестьянин Гусев и Ковалев. Гусев серьезно предложил захватить с собой на случай драки свинчатку, которой в кулаке не видно, а бьет, что пушка. Анисимов сделал ему выговор, объяснив, что они идут не стенка на стенку, а в народ, а свинчатку конфисковал вплоть до окончания операции.
Друзья переминались с ноги на ногу и ждали, когда наберется побольше народа. Ковалев в пальтишке на рыбьем меху замерз сразу и безнадежно. Анисимов, ругая себя за беспечность, одергивал легкий коротенький полушубок - заячий, прямо как из "Пугачева", взятый для более простонародного вида.
- Начинаем, что ль? - с азартом спросил Гусев, от мороза только раскрасневшийся и набравший куражу. Оделся он умнее всех - в тулуп, и приятели поглядывали на него с завистью.
- Начнем, пожалуй, - к собственному конфузу, ответил Ковалев цитатой из "Онегина".
- Пора, - согласился Анисимов, - а то замерзнем вконец. Давайте, господа, как договаривались...
3
Через полчаса, помятых и растерзанных, спасенных от смертоубийства городовыми, всех троих доставили в полицейский участок. Гусев, очень довольный, поглаживал набухающий желвак на скуле, вспоминая, как лихо он саданул одного из нападавших, и жалел только, что все так быстро закончилось. Ковалеву порвали пальтишко и выдрали клок волос, листовки он выронил после первого же удара. Один Анисимов, несмотря на подбитый глаз, был спокоен и старался держаться с достоинством.
В таком виде друзья и предстали перед полицмейстером. Седой и многоопытный, он ожидал увидеть здоровых мужчин с прожженными физиономиями, каких немало уже повидал на службе, но эти напоминали подравшихся гимназистов. Разве что потрепаны были сильнее, чем бывает в обычной драке, да один так и не выпустил из рук пачку безнадежно смятых листов бумаги. Был он ростом пониже других, и стоял посередке, из чего полицмейстер заключил, что перед ним вожак.
- Садитесь, господа, - усмехнулся полицмейстер. - Имя, звание, род занятий.
Как он и ожидал, первым представился низенький.
- Григорий Анисимов, мещанин, студент университета.
- Михаил Ковалев, мещанин, гимназист восьмого класса.
Третий, белобрысый детина, молчал, глядя перед собой и чему-то тихо улыбаясь.
- Кто таков? - прикрикнул на него городовой.
- А? - удивился тот. - Гусевы мы.
- Звать как? - терпеливо спросил полицмейстер.
- Так Федором.
- Род занятий?
- Вольнослушатель, - гордо ответил Гусев.
Полицмейстер оглядел всех троих.
- И кто из вас, господа, предводитель?
- Я.
- Вам сколько лет, юноша? - спросил полицмейстер.
- Девятнадцать, - ответил вожак и покраснел.
- Вы понимаете ли, во что ввязались?
Задержанные переглянулись - видно, решили, что их спрашивают скопом.
- Не сомневайтесь. Понимаем, - ответил за всех Анисимов (хотел гордо, но получилось надрывно).
- Стало быть, вы знаете, что за распространение таких вот листочков... дайте...
Городовой подал конфискованную листовку.
- ... что за такие вот листочки, господа революционеры, вам грозит каторга или сдача в солдаты - это уж как суд решит.
Главарь точно был не с юридического факультета - растерялся, глазами забегал. А то попадаются иной раз такие, что ты им свое, а они тебе в ответ как по писаному - виноват, это параграф такой-то, статья такая-то, ошибаетесь, ничего подобного, а полагается вот то-то и то-то.
Анисимов, потрясенный, оглядел зачем-то всех присутствующих, будто проверяя, не ослышался ли. Потом, зачем-то встав, одернул рубаху и произнес чуть дрожащим голосом:
- Желаю сделать заявление. Пишите. Все устроил я один, без сообщников, эти двое ... просто знакомые, на рынке встретились. Велите отпустить.
- Ты чего? - разинул рот Ковалев, но Анисимов не глядя толкнул его ногой. На Гусева же, сидящего слишком далеко, только зыркнул - молчи.
- Сидите, - махнул рукой полицмейстер, - что делать, не вам теперь решать, вы за себя уже все решили... Упорствуете, значит?
- Да, - подтвердил Анисимов, криво улыбнувшись.
- На каторгу готовы... за идеалы? - улыбнулся полицмейстер, - за благо народа? А кто, позвольте спросить, вас так отделал?
Ответить на риторический вопрос Анисимов не успел, потому что вошел городовой и, взяв, под козырек, что-то вполголоса доложил полицмейстеру.
- Что? - переспросил тот с досадой. Но тут с улицы в окно донесся шум и выкрики.
- Поздравляю, господа, - обернулся все понявший полицмейстер, - за вами товарищи ваши явились. Требуют впустить. Что тут вам, молодым, медом намазано, в участке, - внезапно рассердился он, - что дома не сидится? И барышни там, глядите, - покачал он головой, подойдя к окну и отдернув шторку, - Господи, твоя воля. Дожили...
- Что прикажете, - почтительно спросил городовой, - разогнать?
- Зачем же, братец, - усмехнулся полицмейстер, медленно усаживаясь в кресло, - зови сюда, раз сами просятся.
Городовой снова зашептал ему на ухо.
- Тогда зови тем более, - ответил полицмейстер, - слышали, господин Анисимов? За вами они, оказывается. Требуют выпустить. Вот и потолкуем.
- Господин полицмейстер...не надо, - попросил Анисимов тихо.
- Тогда пишите. Вот вам перо, садитесь здесь, на табурет.
- Что писать? - удивился Анисимов.
- Чистосердечное признание. Что все осознали и обязуетесь впредь такого не делать. Долго ли?
Анисимов, потрясенный, пытался сглотнуть и не мог. Наконец, горло отпустило.
- Вы полагаете, - начал он дрожащим голосом, - что я на такое способен? За кого вы меня принимаете... милостивый государь? - последнее вырвалось некстати, будто из любительского спектакля, но делать было нечего.
- Способны, способны, - ответил, посмеиваясь, полицмейстер, - вы же не дурачок. Вся жизнь перед вами. Небось как учились, готовились, папаша с мамашей сколько денег на репетиторов издержали... Вы же их волчьим билетом расстроить не захотите?
- Как... волчьим билетом? Вы говорили - каторга...
- С такой дурной головой и до каторги недалеко... ладно, успокойтесь, я сгустил краски. Чтоб вас, мальчишку, проняло. Чтоб поняли, куда лезете.
- Вы лжец, - тихо ответил на это Анисимов, но так, что слышали все.
Полицмейстер, слегка переменившись в лице, подозвал городового и негромно о чем-то распорядился. Тот, щелкнув каблуками, вышел.
Потом стало очень тихо. Слышалось только прерывистое дыхание вожака, причем теперь он взгляда не опускал, смотрел прямо в глаза - разозлился. То ли еще будет...
Тут в распахнувшиеся двери ввалились раскрасневшиеся с мороза Тата Воронцова, Быкова, Приходько и Шиллер. Городовой еле поспевал следом. Вид у вошедших был какой-то лихой и вместе растерянный, будто они не ожидали, что так им просто удастся добиться своего.
- Проходите, господа, - приветствовал их полицмейстер, - у вас что, ко мне дело?
- Да, - гордо ответила Тата Воронцова.
- Мы требуем отпустить нашего товарища, господина Анисимова, - бледнея от смелости, закончил Шиллер.
- Вот этого? - удивился полицмейстер, указав на Анисимова, - ошибаетесь, господа. Здесь нет вашего предводителя.
- Товарища, - поправила Быкова и снова отступила назад.
- И товарища тоже нет. А есть здесь нахальный мальчишка, желающий покрасоваться перед барышнями. И полагающий, что ему по молодости положено снисхождение. Или, напротив, что его сейчас закуют в кандалы, запрут в Петропавловской, а потом казнят через расстреляние. Что он станет героем. Ошибаетесь, юноша. Не будет вам ни того, ни другого... Что там, братец? - обратился он к вошедшему городовому.
- Готово, вашбродь, - отрапортовал тот, - заносить?
- Заносите.
Вошел, пятясь задом, солдат, держа за конец тяжелую деревянную скамью - почерневшую, залоснившуюся от прикосновения многих человеческих тел. Второй солдат придерживал с противоположного конца. Третий, тяжело отдуваясь, втащил кадку с мокнущими прутьями. Толщиной они были чуть ли не в мизинец.
- Приступайте, - сказал полицмейстер.
- Вы не смеете!- тоненько, отчаянно выкрикнула Быкова, будто сама понимая бессмысленность своих слов.
Анисимов молился об одном - лишь бы не растерять злость. Пока он ничего не боялся, только ненавидел.
- Пожалуйте, - попросил его городовой, видя опытным глазом, что такой кобениться не станет - гордый.
- Медам, отвернитесь, - срывающимся голосом попросил Анисимов, - и простите, господа - буду орать.
Девицы отвернулись и зажмурились. Шиллер зажмурился тоже и зашептал по-немецки. Глядел один Приходько.
Анисимов быстро подошел к скамье, расстегнул сбоку штаны, сдернул их и неловко улегся. Городовой выровнял ему ноги и крепко взялся за щиколотки. Руки у Анисимова остались свободны, и он, пропустив их снизу, крепко ухватился за край доски у самого своего носа. Глядя на собственные покрасневшие пальцы с цыпками и обломанными ногтями, он подумал, что надо было наоборот - закусить руку, но было уже поздно. Сверху громко свистнуло, зад ему обожгло - страшно, тяжело, он вздернул голову и завыл сквозь зубы. Тут же, не давая опомниться, ударили с другой стороны, еще горячей, почти нестерпимо, и он снова взвился и закричал, и дальше уже кричал, не умолкая, громко и жалобно, по-детски :- а! а! а! Хуже быть не могло, но сделалось еще хуже, невозможно, и, не в силах терпеть, он дернулся вверх и завопил так, что даже привычный солдат справа сморщился и крякнул.
- Довольно, - устало скомандовал полицмейстер, - будет.
Анисимов лежал и трясся, не понимая, что мука уже закончилась, подбородок уперся в скамью, рот приоткрыт, лицо красное и распаренное, как после бани. Он плакал.
4
Собрались опять у Шиллера - больше было негде. Заплаканные барышни шептались в углу, а Гусев, Ковалев, Приходько и Шиллер сидели молча, подавленные, жалея, что все-таки явились на заранее назначенную встречу.
- Что теперь будет, господа? - решился наконец Приходько задать мучивший всех вопрос.
- Что будет... Тут не знаешь, как подступиться, - хмуро ответил Ковалев, - может, ему от этого тяжелее...
- Тут стыдиться нечего! - нарочито громко выкрикнул хозяин дома, так что барышни оглянулись.
- Ага, нечего, - согласился Гусев, - а все одно...
Тут в дверях появился сам предмет волнений. На него обернулись все разом, не зная, что сказать.
- Как вы, Гриша? - спросил Приходько как можно будничней.
- Ничего. Болит, но не сильно, - ответил Анисимов, криво улыбнувшись. - Видите, живой.
Общее напряжение слегка ослабло.
- А что он вам говорил? - осторожно поинтересовался Шиллер, - впоследствии, когда нас выгнали?
- Впоследствии, - сказал Анисимов, покусав губы, - да что впоследствии. Отлежался, встал, дали умыться. Потом имел беседу с господином полицмейстером. Беседовал, правда, стоя.
Гусев первый улыбнулся, за ним другие.
- О чем же? - спросил осмелевший за последнее время Шиллер.
- Господин полицмейстер спросил, понял ли я все, что надо, и извлек ли урок. Я ответил, что все понял, но урока не извлек и не буду.
- А он?
- Ну что... хмыкнул вот так и велел меня на ночь в общую камеру, остыть.
- Вы что, ночь провели в участке? - ужаснулась Быкова. Анисимов улыбнулся.
- Ну да. Там еще уголовные были, двое. Ничего, тихие. Увидели, что на мне лица нет и прихрамываю. Спросили даже, не надо ли чего. Я поблагодарил, сказал, не надо. Лег там на тюфяке, на живот, конечно, и заснул. Утром выпустили.
- И что теперь будем делать? - в лоб спросил Гусев.
- Извлекать уроки, - ответил Анисимов. - Во-первых, господа, мы с вами законов не знаем, а это дурно. Надо обязательно достать где-нибудь уложение о наказаниях и изучить - что, как, чтоб в другой раз знать. Знание - сила. Насчет волчьего билета - это еще поглядим. А уж в каторгу... Вон как он меня тогда на испуг взял.
- А вы испугались? - спросил Ковалев.
- Еще как. Душа в пятки.
Все заулыбались. Тата Воронцова подошла и чмокнула Анисимова в щеку.
- Не нужно, - смутился Анисимов, - давайте лучше пока подумаем, господа, что во второй раз напишем. Заранее выберем, чтоб за душу брало...
- Не боитесь? - спросил Приходько, вновь обретший свое обычное ехидство, - а то снова в участок потащат...
- Я уже узнавал, - спокойно ответил Анисимов, - студенты телесным наказаниям не подлежат. Я, выходит, за свое невежество претерпел. А теперь, знаючи, мы еще поглядим.
- Так что напишем? - нетерпеливо спросил Шиллер, - какой стих?
- А может, что из Некрасова? - предложил пострадавший.- Что скажете? Вы у нас, Ковалев, большой знаток Некрасова.
- Право, не знаю, - обрадовался Ковалев. - Ну, разве вот:
- Сила ломит и соломушку,
поклонись пониже ей...
- В самый раз, - съязвил Приходько.
- Виноват, - смутился Ковалев. - Тогда вот:
- Люби, покуда любится,
терпи, покуда терпится,
прощай, пока прощается,
и Бог тебе судья!
- Нет уж, прощения они у меня не дождутся, - сказал Анисимов.
- Может, будемте просто считать, что вы пострадали во благо народа? - предложил Приходько.
- И для будущего России, - подсказал Ковалев.
- Нет, - улыбнулся Анисимов, - это нескромно. Что России, хоть бы и будущей, до моей персоны? Лучше просто: во благо народа.