Viktoria
Стыд
Начало здесь: Инвиктус
Солнце ещё не успело опуститься за горизонт, а полупрозрачные сиреневые тени уже накрыли небольшой атриум загородного имения, размывая контуры и скрывая краски настенных рисунков. В центре атриума, подтянув подол тонкой льняной туники выше колен, засунув ноги в прохладную воду имплювия, сидела девушка. И даже не девушка ещё, а девочка, только-только входящая в тот возраст, когда детские игры уже давно позади, а взрослые дела ещё покрыты завесой одновременно желанной и пугающей тайны. Девочка прислушивалась к вечерним звукам, приглушённым стенами, к этой почти-тишине засыпающего дома, изредка нарушаемой всплеском воды в имплювие под движением её ног.
Ей нужен был этот покой. Сегодня, именно сегодня полог, скрывающий взрослый мир, чуть приоткрылся, и ей удалось заглянуть туда одним глазком, увидеть кое-что, что одновременно удивило, обрадовало и напугало её, то, о чём давно покойная мать не успела ей рассказать, а спросить новую жену отца она бы не решилась. Поэтому девочка сидела в безлюдном тёмном атриуме, по-детски болтая ногами в воде, но внутри неё кружились отнюдь не детские мысли и чувства.
Появившаяся из бокового коридора рабыня подошла бесшумно, словно подкралась, её белая туника, приближаясь, скользила вдоль выложенных мозаикой стен, босые ноги неслышно ступали по ещё тёплым плиткам пола.
- Прости, юная госпожа, - склонилась перед девочкой, опустила взгляд. – Матрона велит тебе прийти к ней прямо сейчас. Она ждёт тебя в ларарии.
-------------------------------------------
В дальнем углу перистиля, где помещался ларарий, было уже совсем темно. Тщательно выписанные разноцветные картины, покрывающие всю стену, яркие днём, сейчас потускнели в слабом свете масляной лампы, стоящей в нише. Красоту росписи тени ничуть не уменьшали, наоборот, сглаживали мелкие изъяны, которые нанесло картинам время – кое-где краска обупилась, у одного из нарисованных пенат жезл истончился, а в руке лара слева от маленького алтаря была не покрытая пышной листвой ветка, а голый прут. Что именно держали в руках другие божества, было не понять, но эти лёгкие потёртости делали картины живыми, не товаром, только что покинувшим кисть художника и прилавок торговца, а чем-то своим, родным, будто каждая щербинка настенной росписи была маленьким штришком семейной истории.
Первыми подошедшая девочка почуствовала запахи, которые недвижно висели в этой нише, не доносясь до середины перистиля – едва заметный пряный аромат трав вечернего подношения, исходящий от алтаря, а поверх, почти перебивая его – струящийся из тонкого носика лампы запах жжёных маслин.
Мачеха стояла в углу, слева от алтаря, прямо возле нарисованной фигуры лара с прутом, почти скрытая в темноте. Лишь белоснежная стола выдавала её, отсвечивая в слабом пламени. Стояла прямо, неумолимо, как статуя, у которой нет смысла просить снисхождения. Она холодна, как мрамор, подумала девочка. Ну почему, почему отец женился именно на ней? Только потому, что молода и красива? Потому что богатое приданое? А теперь она здесь полновластная хозяйка, и вершит судьбами домашних рабов – и её, падчерицы... За что же такое? Как будто сегодняшний день не выдался достаточно странным, одновременно волнующим и скверным – а теперь ещё и придётся держать ответ перед мачехой! Всю вторую половину дня девочка и так, и сяк обдумывала происшедшее – и страшные зубы злобного коня, клацнувшие на волоске от её лица, и грязные руки варвара, который посмел не только коснуться её, а стиснуть в мерзких объятьях, и то, что было потом... Мысли и чувства её всё время путались, и её кидало из одной крайности в другую – то передёргивало от воспоминаний о хватке дикаря, то окатывало короткой волной невыносимой скуки и презрения ко всему миру, то бросало в жар от видения этого раба на коленях у коновязи, стонущего под ударами прутьев... Но и хуже, и лучше всего было воспоминание о длинном, толстом пруте в её руке, его упругой тяжести, его сочном ударе, когда он пересекал свежие рубцы на спине варвара, заставляя того вздрагивать и выгибаться от боли.
Госпожа шагнула навстречу, резко, почти до испуга, прервав мысли падчерицы. Остановилась сразу же, окинула строгим взглядом сверху вниз.
- Отец семьи просил меня поговорить с тобой, дочь. И это будет очень серьёзный разговор.
Сделала короткую паузу, видя, как едва заметно насупилась девочка, услышав «дочь» из её уст.
- Сегодня ты повела себя очень неблагоразумно. Ты пошла к загонам, а тебе там нечего делать, и даже вошла к лошади, хотя должна понимать, что это опасно.
Сжав губы, девочка твёрдо смотрела на мачеху, всем своим видом показывая, что вовсе не считает себя неправой.
- Из-за тебя пришлось наказать конюха, который следующие пару дней вряд ли сможет хорошо работать. Но, что самое худшее...
Её падчерица коротко вскинула голову, это движение было едва заметным, но не ускользнуло от строгого взгляда госпожи.
- Самое худшее, - продолжила та гораздо холоднее, - это то, что ты подвергла себя опасности. Лошадь могла ранить тебя, или даже покалечить. Ты повела себя легкомысленно и безответственно! Тебе пора думать о замужестве, а ты – словно ребёнок!
Реакция девочки была совсем не такой, на какую рассчитывала её наставница. Она сжала кулаки и вперила в мачеху упрямый взгляд.
- Я не ребёнок! Я сама могу за собой следить!
- Вот оно что! – госпожа скрестила руки на груди. – Понятно. – Она всё ещё не повышала голос, наоборот, её слова прозвучали ещё тише и ещё холоднее: - Вижу, в тебе нет ни капли раскаяния и осознания. Что ж, разговор, как со взрослой, не помогает. Придётся наказать тебя, как ребёнка.
Девочка вскинулась, её глаза заблестели, к щеками прилил румянец.
- Ты не можешь меня наказывать! Ты... мне не мать!
Страшные слова вырвались сами собой, в один миг с пониманием, что она произнесла; а поняв, много дала бы за то, чтобы взять их обратно. Сердце её заколотилось, вдруг прошиб пот, а под ложечкой что-то ухнуло вниз, оставив пустоту.
- Ах, так? – воскликнула её собеседница, но тут же вновь обрела спокойствие, от которого веяло зимой. – Я хотела просто запретить тебе идти с нами на завтрашний званый ужин, чтобы ты в это время подумала над своим поведением. Но твоя дерзость перешла все границы. Тебя стоит просто-напросто высечь!
От услышанного у девочки перехватило дыхание; первой мыслью было резвернуться и сбежать. Слёзы обиды и возмущения подступили к горлу, злость на несправедливую, жестокую мачеху захлестнула с головой. Но отчаянное упрямство было сильнее, и она выпалила в ответ:
- Я пожалуюсь отцу! Ты не имеешь права!
- Я жена твоего отца и хозяйка этого дома. Отец будет глух к твоим жалобам – он сам велел мне разобраться с тобой, а Квинтус Аррунтиус Иратус не бросает слов на ветер. Не заставляй меня разочаровывать его ещё больше рассказом про твои выходки. Придержи свой бессовестный язык и начни слушаться, тогда твоё наказание останется между нами. Или, клянусь богиней Айдос, я позову на помощь рабынь и накажу тебя при них! А ты знаешь, как болтливы рабыни, как им ни угрожай. Всё имение, включая самого последнего полевого раба, узнает, что тебя высекли, как мелкую девчонку! При этом у нас даже нет готовых розог, потому что все рабы покорны. Только дочь самого хозяина приходится пороть, как рабыню или неразумное дитя, поскольку она не думает головой и не внимает словам! И чтобы это действительно осталось в тайне – в твоих же интересах – ты принесёшь розги сама!
-------------------------------------------
В отличие от атриума, спрятанного меж высоких стен дома, в саду царила не темнота, а сумерки. Но он уже обезлюдел, даже рабы завершили дневные дела и разбрелись по своим каморкам. С недалёкой реки дуло прохладой, этот ветерок шевелил деревья и кусты, пронизанные лабиринтом садовых дорожек. На фоне серого, переходящего в синеву неба они напоминали плотную толпу людей, а ветви их – руки, воздетые ввысь для только им известного ритуала.
Девочка, бредущая по садовой дорожке сквозь запах олеандра, трескотню цикад и отдалённые шорохи лошадей в ночных стойлах, вздрогнула и остановилась, когда её взгляд упал на один из этих кустов. На крупном орешнике, растущем прямо возле тропки, даже в сумерках белели свежие срезы в тех местах, где несколько часов назад кузнец собирал прутья, пока она подглядывала за ним, спрятавшись за угол дома.
Проклятый варвар! Она поёжилась, будто его гадкие руки всё ещё хватали её тело. Это всё из-за него! Он выучил жеребца так, чтобы тот кидался на всех, и науськал на неё, а потом ушёл, потому что знал, что она не устоит и захочет погладить лошадь. Специально устроил ловушку, чтобы её облапать.
Как медленно она ни шла, но даже их огромный сад не бесконечен, и вот она уже возле этого куста. Протянула руку, коснулась упругих веток, тонких на концах, но крепящихся к стволам толстыми комлями. Потом стояла и смотрела на куст, не могла собраться с духом. Схватила одну, подёргала, с трудом отломила.
Ветка, поросшая листьями, легла в ладонь. Какие они крепкие! Ему было больно, подумала девочка, и эта мысль отозвалась тихой радостью. Варвару было больно. Надеюсь, ему было больно! И пусть всё ещё будет! Пусть отвратительный дикарь сейчас ворочается на своей колючей соломенной подстилке, или где он там спит в сарае, не находя себе места от жжения израненной кожи. Так ему и надо!
Она крепче стиснула ветку в руке. Точно так же сегодня в полдень она держала длинный, срезанный кузнецом прут, высоко поднимая и размашисто опуская его. Как варвар вздрагивал и сжимался под этими ударами! Она представила его стон, и вдруг ей стало жарко, а по телу прошла необъяснимая волна, смесь наслаждения и страха. То же самое она чувствовала сегодня днём, когда варвар выгибался, пытаясь уйти от следующего удара. Её удара. Но куда там! Прут настигал его, перечёркивая другие вздувшиеся полосы, и его прерывистое дыхание заставляло её дышать в унисон, пока нутро отзывалось горячим трепетом.
Она резко остановилась, вспомнив, зачем здесь. К горлу подступил комок, на глаза навернулись слёзы злости и обиды. Это всё из-за него! И теперь там, в доме, злобная мачеха ждёт её, чтобы... неужели она правда это сделает? Не имеет права! Девочка шмыгнула потёкшим носом. Имеет...
Она опустила ветку, та коснулась высохшей, утоптанной земли. Мелкая вибрация в руке, оставшаяся после замаха, прекратилась, зато вдруг опять нахлынули звуки вечернего сада. Ор цикад в шуме листвы на ветру будто высмеивал её, стоящую возле злополучного орешника с дурацкой веткой в руке, и глотающую слёзы.
Не, она не будет плакать! И просить прощения или пощады тоже не будет. Не доставит мачехе такой радости! Пусть... а потом надо будет всё-таки пожаловаться отцу. Он же её любит! Наверное, он просто не знает, что злобная ведьма собирается с ней делать... Но потом узнает. Не разведётся с ней, конечно, но навсегда запретит трогать дочку хоть пальцем!
Она ещё раз качнула ветку вверх-вниз. Схватила листья, дёрнула за них, отрывая вместе с черенками. Жестокая мачеха даже не позволила ей взять нож! Девочка содрогнулась, представив, как эти прутья будут впиваться в её нежную кожу. Её не секли уже много лет, с раннего детства, но тогда покойная матушка постёгивала за шалости легонько, тонкими, хорошо очищенными прутиками. А девочка плакала и сразу же просила у матушки прощения, и та прощала, конечно, и жалела непутёвую дочку. А эта... эта злыдня не только не пожалеет, наоборот...
Снова перед глазами девочки встали длинные толстые прутья в руке кузнеца. От их ударов на спине варвара вздувались рубцы, и из рассечённой кожи сочилась кровь. Но не будет же мачеха сечь её так сурово? Закусив губу, чтобы не разреветься уже сейчас, девочка взялась за следующую ветку. Эта змеюка велела ей принести десять штук. Неужели ей нужны все?
Надо выбрать прутья потоньше, но и не слишком тонкие, а то мачеха пошлёт её за новыми... Как же унизительно! Она ведь уже невеста, сама змеюка об этом вспомнила, носит взрослую столу – а теперь её высекут, как дитя? Она крепче сжала зубы, проглотила комок в горле и решительно отломила последний прут. Сорвала с него листья, бросив всё прямо на землю, на подвысохшую желтоватую траву, и побрела обратно к дому с жёстким пучком в руках.
Надо поспешить, а вдруг гадина будет ещё злее, если заставить её долго ждать. И... девочка споткнулась, приостановилось, чтобы перевести дух. Только бы никто не узнал, что она смотрела на наказание варвара! И что она сама... Но кузнец не признается, для этого на его чумазом лице было слишком много тупого страха, а варвар тем более не скажет, он отцу на глаза не посмеет показаться, да и кто ему поверит? Ещё и добавят за клевету на госпожу – и правильно сделают, чтобы неповадно было! Хорошо, если так выйдет!
Тихонько, осторожно, чтобы не заметили домашние рабыни, она прокралась по тёмному атриуму вдоль края имплювия к своей спальне.
-------------------------------------------
Там, в маленькой кубикуле в дальнем конце атриума, единственная масляная лампа на угловом столике разрывала мрак слепящим пятнышком. Девочка переступила порог медленно, нехотя, шаг за шагом выныривая из темноты пустого атриума и приближаясь к яркой точке лампы и чёрно-белому силуэту мачехи. Прямому стройному силуэту, похожему на мраморную статую, такому же холодному и непреклонному. На том же столике, прямо на виду, тоже белая в свете лампы, но маленькая по сравнению с грозной соседкой – статуэтка богини Айдос, покровительницы стыда, уважения и смирения, бросающая длинную тень на кровать у стены. А на кровати этой – одеяло, скатанное большим круглым валиком и уложенное поперёк прямо посередине. Чёрно-белый силуэт требовательно протянул руку за прутьями, и девочка подала их, коротко зажмурившись и сразу же опять распахнув глаза, потому что не видеть было ещё страшнее. Она замерла, застыла, глядя на мачеху и всё ещё не веря, что именно это сейчас произойдёт – с ней! – как это было давно, ещё в детстве, и с тех пор никто не смел даже предложить такое.
- Задёрни входной полог. Ляг животом прямо сюда, а дальше сама знаешь, что делать.
Девочка вздрогнула от голоса, глянула в сторону указующей руки, на толстый валик одеяла.
Туда? Лечь животов на это скатанное одеяло? Так, что её... podex будет поднят вверх и оттопырится, оказавшись подставленным под розги? Никогда, никогда она ещё не лежала так во время наказаний. Как это ужасно стыдно!
- Что? – просипела она внезапно пропавшим голосом в последней беспомощной попытке если не избежать, то хоть оттянуть неотвратимое.
- Не строй из себя дурочку, своим упрямством ты делаешь всё только хуже. Твоё поведение скверно и недостойно дочери твоего рода. Отец был бы очень недоволен.
Вовсе нет, подумала она, пытаясь сдержать подступающие слёзы. Отец меня любит и не ругает. И очень давно не велел наказывать. Только эта злая ведьма меня ненавидит, потому что мне не мать. Но отцу нельзя на неё жаловаться, он приказал её слушаться во всём, она матрона семьи. А ведь ненамного старше!
- Я вижу, что тебя слишком давно не секли, раз ты всё позабыла. Неудивительно, что ты так возгордилась, и испытываешь терпение отца. Что ж, объясню, как для маленькой. На кровать, животом на одеяло. Задери подол туники выше поясницы, и спусти сублигакулум до колен.
Кровь горячей волной прилила к щекам девочки. Одно дело – думать о подобном, да пусть представлять, а другое – услышать такие слова, произнесённые вслух. Сама виновата, зачем же она злит ведьму, лучше просто подчиниться. Как ни кажется это невозможным, но нет выхода, некуда деваться, огласка – это последнее, что ей нужно, тогда узнают все рабы, и до подлого варвара может дойти слух, хоть он и такой дикарь, что рабы избегают с ним общаться. Собраться с духом, шагнуть к кровати и сделать это, будто обливаясь колодезной водой. А потом...
Она шмыгнула носом, проглотила комок в горле и резко улеглась на кровать, как было сказано. Схватила подол туники, зажмурилась, потянула. Потом очень долго возилась с завязками сублигакулума, они спутались – или это её пальцы не могли найти нужный шнурок – а потом стянула кусочек ткани вниз, неловко ёрзая на подложенном одеяле.
- Уткнись в подушку и постарайся вести себя потише – ты же не хочешь, чтобы кто-то услышал? Я отослала рабынь, но если они узнают, то растрезвонят на весь дом. И, во имя богини Айдос, сдвинь ноги и сожми свои nates. Воистину, твой бесстыдство не знает границ!
Девочка едва слышно заныла от нахлынувшего жара, уткнулась лицом в подушку и вцепилась в неё руками. Перетерпеть, пережить, и только бы никто не узнал!
Розга тонко свистнула в воздухе и впечаталась в её тело, там, где кожа, всегда скрытая одеждой, покрылась мурашками от вечерней прохлады. Обожгло гораздо больнее, чем она помнила с детства, и всё ещё жгло, когда следующий удар хлёстко опустился рядом. Девочка пискнула и крепко-накрепко стиснула подушку. Буду молчать, назло этой ведьме! Не доставлю ей такого удовольствия! Но возможно ли это? Розга удар за ударом впивалась в тело, попадая по уже горящим местам, жаля всё сильнее, а она вздрагивала, сжималась под ними и тихо ныла – какой это уже прут, третий или четвёртый? Неужели только второй? Не может же мачеха использовать их все?!
Вдруг передышка, и негромкий злой голос:
- Это будет тебе уроком скромности. Впредь ты десять раз подумаешь, что пристойно делать подрастающей девушке, а что – нет! А статуэтка богини Айдос останется здесь и послужит напоминанием!
И вот удары снова сыплются на её беззащитное тело, а она всхлипывает в подушку от нарастающей жгучей боли и безмерной обиды – это она вела себя непристойно? Отвратительный варвар осмелился трогать её своими грязными руками, а она теперь виновата, и должна терпеть безжалостные розги, врезающиеся в раздражённую, горящую кожу. Когда же это кончится? Слёзы льются по щекам, стираясь подушкой, комок в горле спирает дыхание и давит изнутри. Она вжимается в кровать, пытаясь уйти от жара, охватившего... ту часть тела, которую ей не велели называть вслух, но тщетно – удары сыплются один за другим, розги свистят, и их тонкий свист и хлёсткие стежки теряются в тесной кубикуле, и единственное утешение – что никто не видит и не слышит. Вот очередной прут отлетает в сторону, в ход идёт пучок из трёх последних, и она уже не замечает, что дергается и извивается, что взвизгивает в подушку, а ноги будто живут сами по себе, сучат и хлопают по матрасу, и последние удары, самые сильные, мстительные, по свежим ссадинам, вырываются мычанием в закушенный уголок и жалобными вскриками, переходящими в приглушённые завывания.
- Приберёшь здесь сама. Ты наверняка не хочешь, чтобы завтра утром рабыни нашли здесь истрёпанные прутья? С сегодняшнего дня до самого замужества я запрещаю тебе носить столу. Ты будешь ходить в детской тунике, как вздорная, избалованная девчонка, и регулярно возносить молитвы богине Айдос. И очень надеюсь, что твоё поведение отныне будет соответствовать твоему статусу. Иначе придётся сечь тебя регулярно.
Когда шаги мачехи стихли в перистиле, девочка осталась лежать, надрывно дыша. От поясницы до середины бёдер всё горело, одеяло и матрас были противно горячими, но ни встать, ни даже потереть зудящую кожу не было сил. Уже не заносчивой девушкой-невестой в белой взрослой столе, как разгуливала днём, чувствовала она себя, а беспомощной выпоротой малявкой. И только теперь, наконец оставшись одна, крепче сжала подушку и разревелась.
-------------------------------------------
Долгое, долгое время спустя, когда рыдания отпустили её, боль чуть стихла, а обида ушла куда-то вглубь, девочка смогла оторвать голову от мокрой подушки. Осторожно пошевелилась, неуклюже встала. Ненужный сублигакулум упал к ногам, подол туники скользнул по раздражённой коже, и она торопливо задрала его опять. Переступила через ненужную тряпицу сублигакулума и шагнула к окну, придерживая тунику у пояса. Воздуха, свежей прохлады! Пусть ночной ветерок, тянущий в оконный проём, охладит разгорячённое, опухшее лицо и высушит остатки слёз.
Хотелось и схватиться за пострадавшее место, потереть его, но и страшно было прикоснуться. Наверняка там всё изранено... Она извернулась, как могла, пытаясь что-то разглядеть при тусклой свечи. Как ни плохо видно в слабом пламени, но вовсе никаких ран нет, только несколько тонких просечек на чуть тёмном фоне, а остальная кожа цела. Но почему же она горит, как в огне? И как же так спать, если всё жжёт и зудит, и боязно даже опустить лёгкую ткань туники?
Она сглотнула, завернула подол так, чтобы он не упал вниз, и подошла к окну.
Святые лары! Отсюда, как на ладони, был виден куст орешника, о чём она совсем не подумала. Пока она стояла возле куста и ломала прутья, эта злая ведьма, околдовавшая отца своими чарами, несомненно, наблюдала за ней. И всё видела – и её промедление, и терзания, и даже... даже как она размахивала прутом. Только бы никто не начал расспрашивать! Ведь она не устоит, не сможет убедительно притвориться, будто ей нечего скрывать, и они дознаются правды... спросят кузнеца... а он, трус, расскажет! Только не это!
Девочка крепко стиснула кулаки, чтобы подавить охвативший её трепет. Нет, всё обойдётся! Они ничего не скажут! Ни жалкий кузнец, ни гнусный варвар. Она опять вспомнила вспухшие кровоточащие рубцы на спине дикаря. Ей сейчас больно, но наверняка ему ещё гораздо больнее – и поделом! Но всё равно, как это ужасно несправедливо!
Теперь ещё надо куда-то деть розги, которые злыдня просто бросила на пол. Убрать завтра утром, посветлу? Только бы вовремя проснуться, чтобы успеть до того, как придут рабыни! А если нет? Но сейчас она не может никуда пойти, ведь если она так поздно будет ходить по дому, кто-то может заметить. Вздохнула, медленно, осторожно, превозмогая боль и зуд, собрала прутья и обломки с пола. Подержала в руках. Резко, яростно разломала их на мелкие кусочки. Просто выбросила в окно, зашвырнула подальше, с глаз долой.
Потом неуклюже стянула тунику через голову, тихо постанывая, легла на кровать животом, осторожно накрыла спину уголком одеяла так, чтобы оно не скользнуло ниже. И опять разрыдалась в подушку, размазывая по ней слёзы.
Её затихающие всхлипы едва вырывались из окна, теряясь в звуках и тьме ночного сада. А там, где-то далеко, в одном из загонов с крепким забором, щипал траву бурый жеребец.
______________________
У римской семьи Аррунтиев были владения возле нынешней Падуи.
https://en.wikipedia.org/wiki/Arruntia_gens
Айдос: греческая богиня стыда и смирения
https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%90%D0 ... %B8%D1%8F)
nates f Pl ягодицы
podex m попа
Обсудить на Форуме