Что произошло в орешнике в этом фрагменте и было скрыто многоточием.
Романтическая баллада из жанра «что вижу, о том пою» бездарного, но старательного барда, у которого ни слуха, ни голоса, поэтому приходится завлекать публику содержанием, но и это выходит не ахти.
В тени, в сердце горного леса, стоит неприступной стеной,
Скрывает загадки орешник за плотной курчавой листвой.
Внутри – небольшая полянка, в серёдке, на лоне травы –
Ствол бука, весь скользкий от влаги, блестит от вечерней росы.
Подол приподнявши от платья, елозя по влажной коре,
Устроилась юная дева на твёрдом и гладком стволе.
С ней юноша, вспыхнувший страстью, красив он, хорош, полон сил –
Неуж учинит ей страданья? - ведь к ней он свой прут устремил!
И сам потянулся упругий тот прут к девы плоти нагой,
И сладкая боль изогнула точёное тело дугой.
На ласковых пальцев касанье сменив обжигающий прут,
Ей юноши ловкие руки волшебное счастье дают.
Горячие вспышки услады сияют на девы челе,
Вздымается нежное тело на крепком могучем стволе.
Услышит случайный свидетель, скользнув сквозь курчавый заслон,
Испуга иль радости слёзы, восторга иль горести стон?
Авторство и исполнение барда Кроката, за что он был неоднократно бит – порой ценителями музыкального искусства, возмущёнными насилием над текстом и инструментом, а порой самозваными блюстителями морали, узревшими в строках про невинную встречу в вечернем лесу какой-то скрытый смысл!
Били его и в кабаках, и не единожды прямо на улице, но, как ни странно, после его бегства с места выступления слушатели вовсю начинали петь балладу самостоятельно. На людных улицах, до наступления темноты, её горланили в авторском варианте, и уже никому не мешали ни избитые рифмы, ни корявый размер – главное, чтоб в мелодию более-менее попадало. А после захода солнца певцы перебирались в кабаки и повторяли её для более узкого круга. При этом они заменяли слова на менее пафосные, зато более понятные этой публике, однако рифмы тогда и певцов, и слушателей волновали ещё меньше.
Только за эту песню несчастный бард был поколочен несколько раз. Разъярённые слушатели кричали: «Мы тебе покажем ´сладкую боль´!» и требовали с него клятву больше никогда не рифмовать «стон» и «заслон» и не петь про точёное тело и влажные стволы. Но певец, чья стойкость превышала даже его бесстыдство, не сдался, а вырвался и вовремя унёс ноги. Но, надо признаться, и били его всегда весьма аккуратно – так, слегка бока мяли, но руки не трогали, а инструмент вообще сперва в сторонку откладывали. Ибо публика хотела донести до поэта справедливую критику, но вовсе не собиралась совсем отказываться от его творчества.
Увы, невозможно передать в тексте впечатление от сего опуса, спетого плохим голосом под расстроенный инструмент (или вообще без оного); но вы, дорогие читатели, уж додумайте сами.
.
.
.