Кустос вырос в Клане Лебедя. Во время войны, ещё до разгрома Клана Изумруда Лебедями, позволил пленному Изумрудному бежать, потому что пожалел (его ждали пытки и смерть). Причём не просто прошляпил, иначе отделался бы поркой, а прикрыл глаза или даже намеренно отпустил. Многие требовали его казни как предателя, но сочувствующие (он молодой был) добились изгнания. Кустос нанимался в другие Кланы, но не к Изумрудным, конечно - настолько предателем он стать не смог. Ушёл подальше и воевал за других, чьи конфликты не имели отношения к Лебедям или Изумрудным. После войны остался не у дел и без дома. Встретил Адаманта и компанию и прибился к ним. Позже женился на аналогичным образом примкнувшей девушке. Феста - их дочь.
Родители Кустоса очень горевали, когда его изгнали, но одновременно радовались, что он избежал казни. Его отец – не только хороший воин, но и кузнец (у него Кустос научился разбираться в оружии и вообще металлах). Из-за уважения к отцу и его популярности и важности для Клана Кустоса «только» изгнали. Отец позже погиб в одной из стычек с Изумрудными. Мать доживала свой век в Клане Лебедя в кругу семьи (других своих детей, в частности), очень скучала по сыну и надеялась, что у него всё хорошо. С помощью Адаманта Кустос смог передать родным тайную весточку о себе и о своей новой жизни. Не исключено, что когда-то и удалось показать Фесту (и других детей Кустоса) бабушке. Без ведома Клана Лебедя, естественно. Но Адаманту ли бояться напрягов с другими Кланами?
В первые годы существования Клана Креста Кустос ухитрился капитально проштрафиться. Так, что какими-то разумными способами решить вопрос уже не удалось. Адамант толком не знал, что делать, потому что с подобной ситуацией в роли Главы ещё не сталкивался. Но проблему решать как-то надо. И тогда Кустос объяснил, как в таких случаях поступают у Лебедей…
Но Адамант же адекватно и в меру не умеет. Поэтому плеть была сразу с узелками, и эффект соответствующий. А привязывать к решётке Адамант тоже не сам додумался, в Братстве-то подобного не было, это Кустос при виде узелков попросил, потому что ему так будет легче (хотя у Лебедей тоже не принято).
Адаманту Лебединый способ понравился. С тех пор так и пошло…
Тебе не дано искупленья,
Вину ты не сменишь на плеть.
Об этом поспешном решеньи
Успеешь сто раз пожалеть.
- Глава...
Молчание.
- Я знаю, что виноват.
Кустос перед ними, спиной к вычурным железным решёткам, узоры которых, если долго на них смотреть, складываются в причудливые картинки. В огромном зале с высокими стенами и окнами под самым сводом когда-то очень давно было цветное стекло, последние оставшиеся крошки которого можно найти в углах, под залежами ещё не убранных обломков и нанесённой земли. Теперь в этих окнах вместо стекла – просто грубые доски, держащие снаружи и холод, и дождь, и свет. Обе створки тяжёлой двери распахнуты, впускают в зал осенний воздух и первые жёлтые листья. Зябко уже, и члены Клана, собравшиеся здесь, жмутся друг к другу, пытаясь сохранить тепло.
Кустос не смотрит на них – или всё-таки смотрит? – но не прямо, не может он выдержать на себе их взгляды, полные невысказанного упрёка, и стоит сейчас, глядя то в пол – долго-долго – то им в глаза, бросая быстрый взгляд и тотчас же отводя его. Не в силах он смотреть на тех, кто доверил ему такое важное дело, и кого он так разочаровал.
- Ты сплоховал, - голос Адаманта прорезает тишину резко, слишком громко, раскатывается по залу с каменным полом и голыми стенами, отражается от них и летит обратно, как удар наотмашь. Кустос хочет ответить, но ему нечего сказать. Всё-таки выдавливает сквозь сжатые зубы очевидное, неоспоримое, но от этого не менее тяжкое:
- Это только моя вина.
- Несомненно.
Опять тишина, и толстые холодные стены вдруг будто сближаются со всех сторон, и труднее дышать, но никуда не деться отсюда, из этой каменной ловушки, только пережить, перетерпеть, надеясь, что всё как-то образуется само.
Да нет. Ничего не образуется. Само не решится.
- Ты дал себя облапошить, как подросток. Я ещё понимаю, что можно заплатить слишком высокую цену. Но речь не о цене. А о том, в чём ты, сын кузнеца, разбираешься лучше всех нас, вместе взятых. О качестве оружия. Тебе, специалисту по металлу, смогли за пушнину высшего класса продать откровенное барахло. Такое, что даже для тренировок не годится, а только для переплавки.
Кустос стоит не двигаясь, будто даже не дыша, отчаянно желая перенестись куда-то в будущее, в тот момент, когда всё будет ясно, когда это кончится, когда тягостное осознание непоправимого перейдёт в безысходную, но нерушимую уверенность в каре. Когда Глава озвучит ту цену, которую Кустос должен будет заплатить за такую жестокую ошибку. Но Глава медлит, будто специально, будто знает: это ожидание – хуже всего.
- Ты виноват перед всем Кланом. Перед теми, кто добыл пушнину, теми, кто исшагал весь лес в поисках зверья, кто не спал ночами, подкрадываясь к добыче, кто мок под дождём и сутками напролёт не возвращался с охоты домой, питаясь сухим пайком. Виноват перед теми, кто не жалел своих рук, выделывая шкурки и готовя их к продаже. И перед детьми, которые либо окажутся в опасности, либо будут голодать. Потому что теперь нам надо сделать выбор – на оставшуюся добычу купить оружие или припасы на зиму. На то и другое уже не хватит.
Кустос замер, не в силах ответить. Глава прав, тысячу раз прав, а он – он едва сдерживает в груди ледяной когтистый комок неискупленной вины. Зажимает этот комок в себе, напрягает мышцы, стискивает кулаки, чтобы он не выскочил наружу мучительным рывком.
- Глава, - это Сагит, - ты же знаешь, какие мы с Венатом охотники. Это неудача, но не проблема. В этом году пушнины полно. Мы добудем ещё.
- Не проблема? Это была добыча полугода. Только к весне мы сможем восполнить потери. И то лишь, если зимой охота будет такой же удачной, как летом.
- Допустим. Но что теперь-то? Сделку не отменишь и отданное не вернёшь. Что ты собираешься делать?
Да, действительно, а что делать? Глава смотрит на Кустоса, на Сагита, на остальных, обводит взглядом их всех по очереди, и всё ещё медлит. И, похоже, действительно не знает, как быть. Да и никто не знает. А Кустосу холодно, но это не воздух, порывами врывающийся в двери – одна створка прикрылась от ветра, другая со скрипом двигается туда-сюда – этот холод где-то внутри, и расползается по телу, трепещет под сердцем, сводит скулы.
- Не знаю, - отвечает Адамант. Отвечает таким тоном, что всем ясно – пока не знает, но всё равно примет решение. Больше некому.
- Глава, - тут Кустос вдруг поднимает голову, смотрит на Адаманта, на Сагита. Обводит медленным, но уже более твёрдым взглядом, чем несколько мгновений назад, замершую у противоположной стены кучку названных родичей. – Знаешь, как принято у Лебедей?
Адамант думает. Слишком долго думает, ничего не отвечая, будто надеясь, что его молчание что-то изменит.
- Глава, он не понимает, о чём просит, - опять Сагит, он-то не будет молчать, как остальные, но Адамант даже не смотрит в его сторону, а только на Кустоса, прямо в глаза, - у Лебедей... по-другому. Он не знает.
- Вот и узнает.
Адамант поворачивает голову, задерживает взгляд на одном, другом, третьем зрителе, на всех остальных по очереди, только на взрослых и подростках, игнорируя малышей, будто ощупывает каждого длинными ловкими пальцами. Неуютно им, нехорошо, и не от тянущего от двери сквозняка мурашки у них на коже, а от жёсткого тёмно-карего взгляда.
- Коква, - она вскидывается, удивлённая, что Глава позвал именно её, - сходи в мою комнату. В комоде, во втором ящике снизу, под одеждой, ты найдёшь одну вещь. Принеси её мне.
Витиеватые узоры решётки перед глазами, железные прутья стиснуты в кулаках, а верёвки – «пожалуйста, Глава, иначе не выдержу» - верёвки плотно обёрнуты вокруг запястий, холодный ветер тянет по плечам, а кучка людей за спиной буравит взглядами, и Кустос вдруг чувствует на себе эти взгляды, как тупые иглы, давящие на кожу. Зачем, зачем я это сказал, не надо, я не хочу, но сейчас уже поздно что-то менять, сейчас будет лишь воля Главы, скорей бы уже...
Первые удары врезаются в ледяной комок в душе, разбивает его вдребезги, и осколки разлетаются в стороны, острыми краями оставляя длинные жгучие царапины. Ещё, ещё, который? – Кустос теряет счёт – крошат остатки льда и плавят его шквалом огня. Каждый взрывается в теле волной нестерпимого жара, Кустос хочет кричать, но следующий удар выбивает воздух из лёгких, и крик тотчас умирает, не успев родиться, на него нет дыхания, а обрывки мыслей пролетают в сумбуре в голове: что это? Так?! За что?! ... – да ты ведь знаешь, за что, и заслужил каждый из них, тебе будет так, и только так, но сколько же ещё? – ... Верёвки впиваются в напряжённые руки, он сам попросил о них, увидев тугие узлы на тяжёлом ремне плети, когда стало поздно для шага назад, когда понял – уже не отступить. Потом вдруг всё, внезапно, и мёртвая тишина вокруг, такая, что звенит в ушах, только дрожь во всём теле и подгибаются колени.
А вместе с этой тишиной пронзительное, отчаянное, бесповоротное осознание: теперь Глава знает, что делать.
